Статья аргентинского автора о движении луддитов в Англии в начале 19 века.

 

"Кровавый кодекс"

 

 

С глубокой древности повешение считалось позорной казнью... Оно широко применялось для того, чтобы опорочить осужденного. К нему приговаривались те, кто совершал самые низкие преступления против общества, самые неисправимые, те, кто не желал становиться на колени и принуждался к этому силой.

Некоторые из казненных в новые времена стали мучениками: Парсонс, Шпис и их товарищи по эшафоту, чью память мы чтим Первого мая. Но лишь немногие помнят имя Джеймса Таула, который оказался в 1816 г. последним из казненных "разрушителей машин".он взошел на эшафот, распевая гимн луддитов, пока его голосовые связки не надорвались в одной-единственной ноте. Похоронная процессия из 3 тысяч человек допела гимн вместо него. За три года до этого на 14 стоявших в ряд виселиц взошли другие обвиненные в "луддизме", как официально стало называться это преступление.

В те времена существовали десятки видов преступлений, за которые полагалась веревка. Убийство, супружеская измена, кража, мошенничество, политическое инакомыслие, - за все это и многое другое можно было лишиться жизни. В 1830 г. был повешен 9-летний мальчик, укравший цветные мелки. Так продолжалось до 1870 г., когда "гуманный" декрет разделил все преступления на 4 категории. Эти жестокие законы назывались "кровавым кодексом". Но луддизм был необычным преступлением, каравшимся смертью. С 1812 г. за разрушение машин в Англии полагалась смертная казнь. Немногие еще помнили о луддитах - имени, по которому они узнавали друг друга. Лишь время от времени на это народное выступление, прославившееся разрушением машин, ссылались неолиберальные технократы и прогрессистские историки, как на пример политического абсурда: "реакционные требования", "ремесленный этап сознания трудящихся", "бунт рабочих-текстильщиков, окрашенный в крестьянские тона". Однако все эти этикетки далеки от истины. Все они... порицают луддитское движение - одни из-за вполне понятной заинтересованности, другие - по незнанию или вследствие предрассудков. Образ луддитов, который рисовали как правые, так и левые, - образ обезьяноподобной и буйной орды псевдо-крестьян, топтавшей и рвавшей железные цветы, на которых собирали нектар пчелы прогресса. Иными словами, дорожный указатель, веха, обозначавшая последний бунт средневековья. Тема для палеонтологии, доисторический зверинец.

Призрак Неда Лудда

Все началось 12 апреля 1811 г. Под покровом ночи 350 мужчин, женщин и детей напали на прядильную фабрику в Ноттингемшире, разрушив большие станки - "широкие рамы" и предав огню здания. То, что за этим последовало, вошло в народный фольклор. Фабрика принадлежала Уильяму Картрайту, ткацкому фабриканту, производившему изделия низкого качества, но на новых машинах. Сама фабрика была в те годы новым наростом на пейзаже: люди обычно работали в небольших цехах. В ту же ночь в окрестностях были разрушены еще 70 станков. Затем пожары и диверсии распространились на соседние графства Дерби, Ланкашир и Йорк, бывшие в начале 19-го века сердцем Англии и местом средоточия проблем, порожденных Промышленной революцией. Волна, вышедшая из деревушки Арнольд, на два года лишила власти контроля над центром Англии. На ее подавление были брошены 10 тысяч солдат под командованием генерала Томаса Мэйтленда. Десять тысяч солдат? Веллингтон командовал куда меньшим числом, когда начал действовать против Наполеона из Португалии. Больше, чем против Франции? В этом был смысл: Франция вскоре оказалась в подвешенном состоянии и страхе, но не призрак наполеоновской Франции преследовал английский двор... Всего лишь четверть века прошло с Первого года революции. Десять тысяч. Многие признаки говорили о том, что покончить с луддитами будет трудно. Прежде всего потому. что участники движения пользовались поддержкой общества. Причем в двояком смысле слова: их не только поддерживало население, они и были населением.

Мэйтленд и его солдаты тщетно искали Неда Лудда, их главу. Они его не нашли. Они и не могли его найти - ведь Неда Лудда не существовало, это было имя, придуманное людьми, чтобы сбить со следа Мэйтленда. Другие манифесты, издевательские или угрожающие, петиции были подписаны "Мистер Пистоль", "Леди Лудд". "Питер Плюш", "Гернал Справедливость", "Без короля", "Король Лудд", "Джо Поджигатель". Обратный адрес на письмах гласил: "Шервудский лес" (напоминание о Робине Гуде, - прим. перевод.). Новая мифология наслаивалась на более древнюю. Люди Мэйтленда вынуждены были прибегнуть к помощи шпионов, агентов-провокаторов и засланных лиц, которые составили элемент структуры на случай внешней войны. Это была экстренная реорганизация полицейских сил, называемых сегодня "интилледженс" (разведывательными).

События, которые держали в напряжении страну и парламент, стали, в конце концов, достоянием истории. Цель, которую преследовали луддиты, не была политической: она была социальной и этической; они не стремились к власти, а хотели противостоять динамике ускоренной индустриализации. Этой цели они не достигли. Остались несколько песен, судебные акты, сообщения военных властей и шпионов, газетные статьи, 100 тысяч фунтов стерлингов убытков, специальная сессия парламента - и почти ничего больше. И, конечно же, факты: 2 года насильственной социальной борьбы. 1100 разрушенных машин, армия, вызванная для "усмирения" восставших регионов, 5-6 сожженных фабрик, 15 мертвых луддитов, 13 сосланных в Австралию, 14 повешенных на стене Йоркского замка, сколько-то раненых.

Почему мы так мало знаем о намерениях луддитов и об их организации? Ответом служит сам призрак Неда Лудда: это было восстание без вождей, без централизованной организации. без денежных средств и с целью-химерой: поспорить с новыми промышленниками на равных. Но никакое "стихийное" восстание, никакая "дикая" стачка, никакой "взрыв" народного насилия не родится из ничего. Для них нужны годы скрытого созревания, поколения, передающие наследие преследуемых, население, вынашивающее мысль о сопротивлении: иногда целые столетия могут пройти за один-единственный день. Детонатором обычно служит противник. С 1810 г. повышение цен, потеря рынков в связи с войной и сговор новых промышленников и торговцев текстилем в Лондоне, позволивший им не покупать больше изделия трудящихся из небольших текстильных деревень, - все это подожгло фитиль. С другой стороны, политические собрания и свобода печати были отменены под предлогом войны с Наполеоном; закон запрещал текстильщикам эмигрировать, даже если они умирали от голода: Англия не должна была давать своим знаниям утекать за границу.

Луддиты разработали чрезвычайную военную организацию. Она включала систему делегатов и курьеров, покрывавшую 4 графства, тайные клятвы верности, методы камуфляжа, часовых, организаторов кражи оружия во вражеском лагере, настенные надписи. Кроме того, они распознавали друга с помощью древнего способа боевых песен, которые они называли гимнами. В одной из немногих записанных пелось:

 

"Есть одна-единственная рука

И хотя она только одна

В этой единственной руке волшебная сила

Которая распинает миллионы

Уничтожим Короля Пара, чудовищного Молоха".

 

В другой говорилось:

 

"Ночь за ночью, когда все тихо

И луна сползла в холмы

Мы идем творить свою волю

Факелом, пикой и ружьем".

 

Кузнечный молот, которым луддиты крушили станки, был сделан на фабрике Энох. Поэтому идя на бой, они пели "Большой Энох":

 

"Стойкие, кто осмелились, стойкие, кто смогли

Вперед, молодцы

С факелом, пикой и ружьем!".

 

Образ молота пронизывает короткую эпопею луддитов. В анархистской символике начала века объединенные в синдикаты трудящиеся давили большим молотом уже не машины, а всю фабричную систему. Оценивая такое отношение к технике, следует учитывать, что власть пыталась не только подавить народные восстания, но и воспрепятствовать организации рабочих в то время как объединенными были только предприниматели. Карбонарии, заговорщики, члены группы "Черная рука" из Кадиса, революционные синдикалисты: в минувшем веке многие попытки такого рода кончались виселицей. Честная игра

Ныне никто уже не помнит такие некогда столь важные термины, как "справедливая цена" или "достойный заработок". Но как тогда, так и теперь, стратегия обмена, технологического ускорения и навязываемого населению отчуждения принуждает сельских жителей восставать. Рим строился на протяжении 7 веков, Манчестер и Ливерпуль - каких-нибудь 20 лет. Позднее, в Азии и Африке поселения возводились за 2 недели. Никто не может быть готов к таким переменам. Невидимая рука рынка отличается от сделки на базаре, когда товары можно увидеть и пощупать. Внедрение новых машин помимо желания людей, полупринудительное опустошение деревень и концентрация людей в новых индустриальных городах распространение принципа чистой наживы и колоссальная порча нравов были питательной средой для бунта. Но не следует обобщать.

Луддиты отрицали не всякую технику, а только ту, которая наносила моральный ущерб обществу; Их насилие было направлено не против машины как таковой (так, они не уничтожали свои машины, даже достаточно сложные), а против символов новой торжествующей политэкономии (концентрации на городских фабриках, машин, которые невозможно приобрести сообща и которыми невозможно управлять вместе). И в любом случае, не они изобрели... методы: разрушение машин и нападение на дома хозяев веками были обычным средством добиться повышения зарплаты. Они не думали, что новые механизмы могут использоваться трудящимися, чьи руки были неопытны, а кошельки пусты. Насилие было направлено против машин, первую кровь пролили фабриканты. В действиях луддитов встревожила новая, символическая разновидность насилия. Причем настолько, что неизбежным следствием восстания стало теснейшее взаимодействие крупных промышленников и государственной администрации; этот пакт не разорван до сих пор. И, наконец, луддиты поставили вопрос: Где пролегает предел? Можно ли выступать против внедрения техники или процессов труда, если они наносят ущерб обществу? Насколько важны социальные последствия технического насилия? Где можно высказать коммунитарные интересы? Можно ли обсуждать новую технологию "глобализации" с точки зрения этики, а не статистических или плановых соображений? Можно ли считать ценностью новизну и скорость операций? Никто не станет отрицать актуальность этих тем...

Луддизм остро почувствовал наступление технической эры, поставив "тему механизации" - вопрос не столько технический, сколько политический и этический. Подобно тому, как фабриканты и помещики обвиняли луддитов в преступлениях якобинства, сегодня технократы обвиняют критиков индустриальной системы в ностальгии. Но еще луддиты понимали, что им противостоят не только жадные промышленники текстиля, но и само техническое насилие Фабрики. Будущее в прошлом: подумаем о современной технологии заранее.

Эпилоги

27 февраля 1812 г. стало памятным днем в истории капитализма и в хронике проигранного сражения. Темой взбунтовавшихся бедняков занялся парламент... В этот день лорд Байрон явился в парламент в первый и в последний раз. Со времени казненного Гая Фокса никто еще не осмеливался явиться в Палату лордов, чтобы возражать ей. В ходе сессии под председательством премьер-министра Персиваля обсуждалась уместность дополнения нового пункта в список преступлений, каравшихся смертной казнью, - так называемого "билля о разрушении машин". Отныне за уничтожение машин полагалась смерть. Итак, лорды против луддитов: сто против одного. В это время Байрон работал над поэмой о Чайлд-Гарольде, но нашел время для того, чтобы самому отправиться в зоны волнений и составить свое собственное представление о ситуации. Проект закона уже был одобрен Палатой общин. Будущий премьер-министр Уильям Лэмб голосовал за, посоветовав коллегам сделать то же самое. поскольку "страх смерти оказывает могущественное воздействие на умы..". Лорд Байрон пламенно, но тщетно возражал. Он... говорил о посланных солдатах, как об оккупационной армии, вызывающей отторжение у населения: "Марши и контрмарши! Из Ноттингема в Балуэлл, из Балуэлла в Бэнфорд, из Бэнфорда в Мэнсфилд! А когда, наконец, части дошли до цели, со всей гордостью, помпой и обстоятельствами, приличествующими славной войне, они едва успели явиться вовремя, чтобы стать зрителями того, что уже произошло, чтобы составить акт о побеге ответственных, собрать обломки разрушенных машин и вернуться в свои казармы, сопровождаемые насмешками стариков и свистом детей". Он прибавил: "Не довольно ли уже крови в вашем кодексе законов, или ее нужно пролить еще больше, чтобы она достала до неба и там свидетельствовала против вас? И как же вы собираетесь применять этот закон? Построите по виселице в каждой деревне и повесите на каждой человека в устрашение прочим?". Но все было тщетно. Тогда Байрон решил опубликовать в газете опасную поэму - "Оду авторам билля против разрушителей станков":

О Р(айдер) и Э(лдон), достойную лепту

Внесли вы, чтоб Англии мощь укрепить!

Но хворь не излечат такие рецепты.

А смогут, пожалуй, лишь смерть облегчить.

Орава ткачей, это стадо смутьянов,

От голода воя, на помощь зовет -

Так вздернуть их оптом под дробь барабанов

И этим исправить невольный просчет!

Нас грабят они беспардонно и ловко.

И вечно несыты их жадные рты -

Так пустим немедленно в дело веревку

И вырвем казну из когтей нищеты.

Сборка машины труднее зачатия,

Прибыльней жизни паршивый чулок.

Делу торговому и демократии

Виселиц ряд расцвести бы помог.

Для усмиренья отродий плебейских

Ждут приказания двадцать полков.

Армия сыщиков, рой полицейских.

Свора собак и толпа мясников.

Иные вельможи в свои преступленья

Втянули бы судей, не зная стыда.

Но лорд Ливерпуль отказал в одобренье,

И ныне расправу вершат без суда.

Но в час, когда голод о помощи просит.

Не всем по нутру выносить произвол

И видеть, как ценность чулка превозносят

И кости ломают за сломанный болт.

А если расправа пойдет не на шутку,

Я мыслей своих не намерен скрывать.

Что первыми надо повесить ублюдков,

Которым по вкусу петлей врачевать.

 

Возможно, лорд Байрон испытывал симпатию к луддитам, а может быть, будучи денди до кончиков ногтей, презирал жадность торгашей. Но наверняка он не отдавал себе отчета в том, что новый закон, по существу, - это символ капитализма. Остаток жизни он прожил на континенте. Незадолго до того, как покинуть Англию, он опубликовал стихотворение "Песня для луддитов":

 

Как за морем кровью свободу свою

Ребята купили дешевой ценой,

Так будем и мы: или сгинем в бою,

Иль к вольному все перейдем мы житью,

А всех королей, кроме Лудда, - долой!

Когда ж свою ткань мы соткем и в руках

Мечи на челнок променяем мы вновь.

Мы саван набросим на мертвый наш страх.

На деспота труп, распростертый во прах,

И саван окрасит сраженного кровь.

Пусть кровь та, как сердце злодея, черна,

Затем что из грязных текла она жил. -

Она, как роса, нам нужна:

Ведь древо свободы вспоит нам она.

Которое Лудд насадил!

 

В январе 1813 г. был повешен Джордж Меллор, один из немногих капитанов луддитов, которых удалось схватить. Несколькими месяцами спустя за ним последовали 14 других луддитов, атаковавших собственность крупного промышленника Джозефа Рэтклиффа. Такое число казненных зараз было беспрецедентным событием для тогдашней Англии. Но даже эта цифра показательна. Правительство назначило значительное вознаграждение в деревнях, где жили обвиняемые, в обмен на информацию, служащую их осуждению. Но все откликнувшиеся крестьяне дали ложную информацию и использовали деньги для помощи обвиненным. Тем не менее, возможность справедливого суда была исключена, несмотря на слабость обвинений против подсудимых. Четырнадцать осужденных встретили свой смертный час на стене Йорка, распевая религиозный гимн "Зри, спаситель человечества!". В большинстве своем они были методистами.

С распространением восстания на 4 графства мозаика вовлеченных в движение усложнилась: демократы-последователи Тома Пэйна, религиозные радикалы, наследники крайних сект предыдущих веков (левеллеры, рэнтеры, южно-шотландцы и т.д.), будущие организаторы профсоюзов (среди заключенных-луддистов были не только ткачи, но и представители всех профессий), ирландские эмигранты-якобинцы. Не стоит забывать: интернационализм древен и известен еще в античную эпоху, к примеру, в движении Спартака. В один прекрасный день всплывают тысячи и тысячи имен. В памяти проступают слоги бессчетного количества фамилий из прошлого человечества. Их истории пали жертвой темных провалов. Нед Лудд, лорд Байрон, Картрайт, Персивал, Меллор, Мэйтленд, Одген, Хойл - ни одно имя не должно быть потеряно.

Генерал Мэйтленд был вознагражден за свою службу: он получил дворянский титул баронета и был назначен губернатором Мальты, затем главнокомандующим на Средиземном море и, наконец, верховным комиссаром Ионических островов. Прежде чем покинуть мир, он успел еще подавить революцию на острове Кефаллония. Персивал, премьер-министр, был убит, прежде чем изловил последнего луддита.

Уильям Картрайт продолжал развивать свою прибыльную и процветающую индустрию, и индустриальная модель пустила метастазы. Один из его сыновей покончил с собой ни где-нибудь, а посредине Хрустального дворца во время международной промышленной выставки 1851 г.; грохот машин в зале заглушил звук пистолетного выстрела. Когда через несколько лет после событий умерла одна из местных шпионок, поселившихся в окрестностях, ее могила была осквернена, а тело эксгумировано и продано студентам-медикам. Некоторых луддитов видели 20 лет спустя, когда в Лондоне были основаны первые организации рабочего класса. Другие, сосланные в отдаленные земли, оставили свои следы в Австралии и Полинезии. Подобные маршруты были прочерчены и после Парижской Коммуны, и после Испанской революции. Но большинство сельских жителей четырех графств, как кажется, заключили пакт об анонимности, сохраняя прежнюю клятву молчания по имени "Нед Лудд". Никто в долинах не рассказывал о своем собственном участии в восстании. Урок был жестоким, а законы техники - тем более. Только время от времени, в какой-нибудь таверне, какое-нибудь слово, какая-нибудь песня; остатки, которые никто не учитывал. Они стали удаленным плодом истории. Никто не ценит такого рода жертвы.

Почему нас так трогает история Неда Лудда и разрушителей машин? Их действия сохранились лишь в виде кратких примечаний в низу страницы великой книги автобиографии человечества, а содержание их истории анонимно, очень хрупко и почти абсурдно, вызывая одновременно любопытство и - в еще большей степени - отсутствие интереса к тому, что невозможно использовать. Наш век - не подходящая эпоха для спокойных размышлений. Буржуа прошлого века мог позволить себе роскошь спокойно отдохнуть с романом в руке. Зрители нашего столетия располагают всего парой часов, чтобы просмотреть телевизионную программу.

Мы живем в эпоху тахикардии, как саркастически заметил Мартинес Эстрада. Обратиться вспять по ходу истории, чтобы затем отдохнуть при виде ее бурь - такое мог позволить себе только Орфей. Он открыл себе дорогу в мир мертвых с помощью мелодии, которая срывала самые совершенные запоры. Мы же можем только руководствоваться призрачными огоньками, которые доходят до нас из старых книг - умирающими дуновениями да лингвистическими обрывками. Любой иной след рассыпается на составные части. Но если эти части могут выражать язык, необходимо вновь обратиться к памяти, сохранив все, что происходило в его "теле" (к примеру, все весла, которые во все времена рассекали воду, все копыта, которые стучали по земле, и т.д.). В свою очередь, воздух хранит все голоса, которые исходили из горла всех людей, живших с начала времен. В действительности, в эту минуту произносятся миллионы слов. Но ни одно не теряется, даже слова немых. Все они обозначаются в прозрачном воздухе, отношение которого к человеческому слуху еще предстоит исследовать: понять, когда говорят дети, оставляя царапинки или резкие черты на стеклах, колеблемых собственным дыханием. Если этот устный архив можно перевести на наш язык, то все вещи вернутся в одно мгновение, составив голос одной огромной руны или целостной памяти истории. В ветре рассеяны голоса, передаваемые от одной эпохи к другой. и какой-нибудь слух может уловить бури, бушевавшие в иные времена.

Ветер - прекрасный проводник памяти, поскольку все сказанное столь же необходимо, сколь и невольно и поскольку мы внезапно ощущаем себя ближе к умершим, чем к живым. Что касается этого сказанного, то я никак не могу и не хочу пропустить мимо ушей то, что сказал старый луддит Бен в историческом клубе графства Дерби 50 лет спустя после событий: "Меня огорчает, что сегодняшние сельские жители понимают вещи хуже, чем понимали мы, луддиты". Но как же мог кто-нибудь тогда, в разгар эйфории прогресса, открыть уши для старой луддитской истины? Не было тогда аудитории, способной воспринять эти пророчества; ее все еще нет до сих пор. Замечание Бена было последним словом луддитского движения, в свою очередь - рассеянным эхом живых стонов повешенных в 1813 году. Быть может, я и написал все это, чтобы лучше слышать Бена. Я хватаюсь за нить его голоса и плету ее, как те, кто, подобно мне, блуждают в этом лабиринте.

 

Перевод: В. Дамье

Опубликовано: Наперекор, №10, Зима 1999/2000