Всеволод ВОЛИН

НЕИЗВЕСТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, 1917-1921

 

 

В.М. Эйхенбаум (Волин): человек и его книга

Волин, как и его товарищ Нестор Махно — одна из самых известных фигур российского анархистского движения. Он активно участвовал в рево­люциях 1905 и 1917 годов, а также в революционном движении в эмигра­ции. В 1905 году, являясь социалистом-революционером, он был одним из основателей Санкт-Петербургского Совета, в 1917 году издавал «Голос труда» — ведущую анархо-синдикалистскую газету революционного пери­ода. Во время Гражданской войны он способствовал созданию украинской Конфедерации «Набат», редактировал ее одноименную газету и играл важ­ную роль в партизанском движении под руководством Махно.

Однако, в отличие от Махно, Волин был прежде всего интеллек­туалом, предпочитавшим пропаганде действием пропаганду словом. Он активно выступал как литератор и лектор, разработал теорию «единого анархизма» и создал наиболее впечатляющую анархистскую историю Российской революции, переведенную на многие языки. Оратор и редак­тор, историк и журналист, просветитель и поэт, Волин был разносторон­ним человеком. Вехами его жизни, полной лишений, служили аресты, побеги и несколько встреч со смертью. Один из самых ярких критиков большевистской диктатуры, он дважды арестовывался чекистами и, пос­ле того, как Троцкий издал распоряжение о его казни, лишь чудом избежал гибели. В тюрьме и ссылке, в пропаганде и практической работе он всегда оставался убежденным революционером, отличавшимся как моральной, так и физической смелостью. По словам Виктора Сержа, он обладал «ясным умом, был кристально честным, полным таланта, вечной молодости и радости борьбы». Его псевдоним, происходящий от слова «воля», говорит об идеале, которому он посвятил всю свою жизнь.

Волин, чье настоящее имя Всеволод Михайлович Эйхенбаум, родился 11 августа 1882 г. в образованной семье ассимилированных еврейских интел­лектуалов, живших недалеко от Воронежа. Его дед по отцовской линии Яков Эйхенбаум был математиком и поэтом, родители врачами. Живя в комфортабельных условиях, они имели возможность нанимать для обучения двух своих сыновей западных учителей. Соответственно, Волин и его млад­ший брат с детства знали французский и немецкий языки, на которых могли разговаривать и писать почти так же свободно, как и на родном русском. Брат Волина Борис Эйхенбаум стал впоследствии одним из наиболее выда­ющихся русских литературных критиков, основателем формалистической школы и крупным специалистом по творчеству Толстого и других писателей.

Судьба Волина могла бы быть похожей. Он учился в гимназии в Воронеже и затем поступил в правовую школу Санкт-Петербургского университета. Однако там его захватили революционные идеи, и в 1904 г., на горе родителям, он бросил учебу, чтобы вступить в Партию социали­стов-революционеров и целиком посвятить себя агитации среди столич­ного рабочего класса, с которым он установил первые контакты за три года до этого, когда ему было девятнадцать.

Этому новому делу Волин отдал всю силу своей идеалистической натуры. Он организовывал просветительские рабочие кружки, основал биб­лиотеку и разработал программу чтения, одновременно зарабатывая себе на жизнь частными уроками. 9 января 1905 г. он участвовал в массовом шествии протеста к Зимнему дворцу, которое было расстреляно царскими войсками — сотни жертв остались лежать на снегу. Это «Кровавое воскре­сенье» положило начало революции 1905 года. Он также принимал участие (еще будучи членом эсеровской партии) в создании первого Санкт-Петер­бургского Совета и в Кронштадтском восстании 25 октября 1905 г., за что получил короткий срок заключения в Петропавловской крепости. Вскоре после освобождения ему вновь пришлось столкнуться с преследованиями в условиях реакции, последовавшей за революцией. Схваченный охранкой в 1907 г., он был брошен в тюрьму и затем приговорен к высылке в Сибирь, однако сумел бежать во Францию.

Прибытие Волина на Запад открыло новую фазу в его политичес­ком и интеллектуальном развитии. В Париже он познакомился с фран­цузскими и русскими анархистами, в том числе с Себастьяном Фором (вместе с которым он впоследствии работал над четырехтомной «Анар­хистской энциклопедией») и Аполлоном Карелиным, возглавлявшим маленький либертарный кружок под названием «Братство вольных об­щинников». В 1911 г. Волин присоединился к группе Карелина, оставив Партию социалистов-революционеров ради анархизма, непоколебимую верность которому он сохранил до конца жизни.

Будучи убежденным антимилитаристом, Волин стал в 1913 г. ак­тивным членом Комитета за международное действие против войны. Когда в августе 1914 г. началась первая мировая война, он еще активнее принялся за антимилитаристскую агитацию, вызвав тем самым неудо­вольствие французских властей, которые в 1915 г. решили интернировать его вплоть до окончания военных действий. Но Волину, предупрежден­ному друзьями, удалось бежать в портовый город Бордо и устроиться старшиной-рулевым на грузовое судно, на котором он отправился в Соединенные Штаты, .оставив во Франции жену и детей.

Прибыв в Нью-Йорк в начале 1916 г., Волин вступил в Союз русских рабочих США и Канады, анархо-синдикалистскую организа­цию, насчитывавшую около десяти тысяч членов. Способный публицист и оратор, он вошел в редакцию еженедельной газеты Союза «Голос труда», выступал с лекциями и участвовал в дискуссиях во многих клубах и на собраниях в Канаде и в Соединенных Штатах. Так, в 1916 г. он посетил Детройт, Питтсбург, Кливленд и Чикаго, выступив там с докладами о синдикализме, всеобщей стачке, мировой войне, французс­ком рабочем движении. Однако, узнав о Февральской революции, он принял решение при первой возможности вернуться в Россию. В мае 1917 г. при помощи Анархистского Красного Креста редакция «Голоса труда», включая Волина, собралась и отплыла домой по тихоокеанскому Маршруту, прибыв в Петроград в июле. В течение следующего месяца они вновь наладили издание «Голоса труда» в качестве еженедельного органа Союза анархо-синдикалистской пропаганды, распространявшего идеи революционного синдикализма среди столичных рабочих.

Волин выступил теперь как один из крупнейших анархистских идеоло­гов периода революции. Он обрел ораторскую популярность на митингах, на фабриках и в клубах, призывая к рабочему контролю над производством в Противовес как капитализму, так и реформистскому тред-юнионизму. Хотя Он был среднего роста и хрупким физически, его красивое интеллигентное лицо с рано поседевшей бородой и горящими глазами придавало ему впечат­ляющий облик; он умел увлечь слушателей своей убедительной аргумента­цией, выразительными жестами и бьющим точно в цель, иногда уничтожа­ющим остроумием — и этим напоминал Виктору Сержу старого французского бунтаря Бланки. Начиная со второго номера, он возглавил редакцию «Голоса труда» (первый номер газеты вышел под редакцией Максима Раевского, который по невыясненным до сих пор причинам внезапно отошел от движения). Под эффективным руководством Волина «Голос труда» стал самым влиятельным анархо-синдикалистским изданием периода российской революции с примерно двадцатипятитысячной читательской аудиторией. Статьи самого Волина, появлявшиеся почти в каждом номере, вышли в 1919 г. в виде сборника под названием «Революция и анархизм».

Однако Волину предстояло вступить в конфликт с укрепляющейся большевистской властью, «Как только их власть утвердится и узаконится, — писал он в «Голосе труда» в конце 1917 г., — большевики, будучи социалистами-государственниками, то есть людьми, верящими в централизованное и авторитарное руководство, начнут управлять жиз­нью страны и народа сверху». Советы, предсказывал он, превратятся в простые «орудия центрального правительства», и в России возникнет «авторитарный политический и государственный аппарат, который будет железным кулаком давить всякую оппозицию. «Вся власть Советам» превратится во «всю власть партийным вождям».

В марте 1918 г. Волин резко критиковал Брест-Литовский мирный договор, по которому Россия уступила Германии более четверти своего населения и сельскохозяйственных земель и три четверти металлургической промышленности. Ленин доказывал, что этот договор, как бы ни были тяжелы его условия, обеспечивал жизненно необходимую передышку, ис­пользуя которую, большевики могли укрепить свою власть. Но для анархи­стов Брестский мир представлял собой унизительную капитуляцию перед силами реакции, предательство мировой революции. Волин разоблачал его как «позорный» акт и призывал к «неустанной партизанской войне» против немцев. Вскоре он оставил редактирование «Голоса труда» и выехал на Украину, остановившись по пути в родном районе, чтобы навестить своих родственников, которых он не видел на протяжении более чем десяти лет.

Летом 1918 г. Волин жил в городе Боброве и работал в просветитель­ском отделе местного Совета, помогая организовывать систему обучения взрослых, библиотеку и народный театр. В конце года он переехал в Харь­ков, где стал вдохновителем Конфедерации «Набат» и редактором ее глав­ной газеты. Он играл также ключевую роль на ее первой общей конферен­ции, состоявшейся в ноябре 1918 г. в Курске и ставившей своей задачей выработку декларации принципов, которые были бы приемлемы для всех идей­ных течений в анархизме — коммунизма, синдикализма и индивидуализма.

После ухода из «Голоса труда» Волин эволюционировал от анар­хо-синдикализма к более синтетической позиции, которую он именовал «единым анархизмом», подразумевая теорию, призванную побудить все фракции дви­жения к совместной работе в духе взаимного уважения и сотрудничества в рамках одной объединенной, но гибкой организации — что являлось своего рода моделью самого будущего либертарного общества. Многие из его прежних товарищей, прежде всего Григорий Максимов и Марк Мрачный, оценили «единый анархизм» как расплывчатую и неэффективную конструк­цию, которую они принять не могли. Мрачный, хотя и считал Волина «способным оратором и человеком с очень большими знаниями», ощущал в нем «определенную поверхностность. Он легко говорил и писал, но всегда неглубоко и без настоящего содержания».

Волин упорно продвигал свою идею. Он видел воплощение единого анархизма в конфедерации «Набат», имевшей центр в Харькове и отде­ления в Киеве, Одессе и других крупных городах юга, — организации, которая объединяла в себе все разновидности анархизма, гарантируя в то же время автономию каждому своему члену и группе. Помимо издания «Набата», конфедерация выпускала несколько региональных газет, бро­шюры и прокламации; при ней существовала динамично развивающаяся молодежная организация, а также Союз атеистов. Она выдвигала мо­дель общественного устройства, альтернативную планам и большевиков, и белых, которые, разумеется, стремились ее подавить.

Летом 1919 г., когда большевики усилили преследования анархистов и начали закрывать их газеты и запрещать собрания, Волин отправился в Гуляй-Поле, где присоединился к повстанческой армии Махно, идеологию которой разрабатывала конфедерация «Набат». Вместе с Петром Аршиновым и Аароном Бароном Волин состоял в Культурно-просветительском отделе, редактировал газеты движения, готовил его прокламации и манифе­сты, организовывал собрания и конференции. Летом и осенью он возглавлял просветительский отдел (как до этого в Бобровском Совете) и одновременно в течение шести месяцев работал в Военно-революционном совете. В следу­ющем году большевики предложили ему пост наркома просвещения Укра­ины, от которого он решительно отказался, подобно тому, как его учитель Кропоткин отверг в 1917 г. предложение Керенского возглавить министер­ство просвещения во Временном правительстве.

В декабре 1919 г. Военно-революционный совет послал Волина в Кривой Рог для противодействия украинской националистической пропаган­де, развернутой в тех местах Петлюрой. Однако по пути Волин заболел тифом и вынужден был остановиться в селе, жители которого взяли на себя заботу о его выздоровлении. 4 января 1920 г. его, еще не оправившегося от болезни, арестовали красноармейцы 14-й армии и передали в руки ЧК. Троцкий, неоднократно критиковавшийся им на страницах «Набата», отдал распоряжение о его казни. Но находившиеся в Москве анархисты, в част­ности, Александр Беркман, только что прибывший из Соединенных Шта­тов, выступили с призывом перевести его в Москву и передали соответствующее обращение секретарю ЦК Коммунистической партии Николаю Крестинскому. Последний, хотя знал Волина по студенческим годам в Санкт-Петербургском университете, отклонил это призыв, заявив, что Во­лин является контрреволюционером. Однако под давлением со стороны анархистов и тех, кто им симпатизировал (например, Виктора Сержа), он в конце концов уступил и приказал перевести Волина в московскую Бутырскую тюрьму.

Это произошло в марте 1920 г. Семь месяцев спустя в соответ­ствии с соглашением, достигнутым между Красной Армией и махновской Повстанческой Армией Украины, Волин вышел на свободу. Опра­вившись от болезни, он поехал в Дмитров, чтобы отдать дань уважения Кропоткину, а затем вернулся в Харьков и возобновил издание «Наба­та». Вновь оказавшись на Украине, он приступил к подготовке Все­российского съезда анархистов, который был запланирован на конец года. Но в конце ноября Троцкий нарушил соглашение с Махно и приказал атаковать Гуляй-Поле; одновременно чекисты схватили членов конфедерации «Набат», приехавших в Харьков для участия в съезде. Вместе с Бароном и другими Волина отправили в Москву и вновь заключили в Бутырку, откуда он был переведен в Лефортово и затем в Таганку — названия, известные нам по книгам Солженицына.

Более года Волин провел за решеткой. В июле 1921 г., когда в Москве создавался Красный Интернационал профсоюзов (Профинтерн), несколько иностранных делегатов, обеспокоенных преследованием анархистов и подав­лением Кронштадтского восстания, обратились, по инициативе Эммы Гольдман, Александра Беркмана и Александра Шапиро, к Ленину и главе ЧК Дзержинскому с протестом. Французскому анархисту Гастону Левалю, тогда молодому делегату конгресса Профинтерна, было позволено посетить Волина в тюрьме, и тот более часа рассказывал ему на безупречном фран­цузском о своей одиссее на Украине. Вскоре после этого Волин, Максимов и другие анархисты провели одиннадцатидневную голодовку, протестуя против своего заключения. В конечном итоге Ленин согласился выпустить их при условии вечного изгнания из России, и в январе 1922 г. они уехали в Берлин.

Волину больше не суждено было вернуться на родину. Рудольф Роккер и другие видные немецкие анархисты помогли ему с семьей обосноваться в Берлине. Хотя ему было только сорок лет, Волин, с его редеющими волосами и седой бородой, выглядел гораздо старше, однако его живая мимика и быстрые движения очень скоро рассеивали такое впечатление. Роккер, который, когда намеревался писать, должен был запираться в своем рабочем кабинете, завидовал способности Волина концентрировать внимание: тот мог писать, вспоминал Роккер, в той же маленькой мансарде, где жил, ел и спал со своей женой и пятью детьми.

В Берлине Волин оставался около двух лет. Там он выпустил семь номеров журнала «Анархический вестник», который являлся органом «единого анархизма» в противоположность выходившему тогда же чисто анархо-синдикалистскому «Рабочему пути» Максимова. Вместе с Беркманом Волин занимался оказанием помощи товарищам, находившимся в тюрь­мах и ссылке. В 1922 г. он выступил в качестве редактора небольшой, но важной книги «Гонения на анархизм в Советской России», которая была издана на французском, немецком и русском языках и впервые представила миру документированную информацию о большевистских репрессиях против анархистов. Он написал также предисловие к «Истории махновского движе­ния» Аршинова и помог перевести ее на немецкий.

В 1924 г. Себастьян Фор пригласил Волина в Париж для работы над созданием анархистской энциклопедии. Со своей эрудицией, знанием инос­транных языков, теории и истории анархизма он мог принести большую пользу этому проекту. Волин приехал и написал для энциклопедии серию больших статей, ряд которых был опубликован в виде отдельных брошюр на разных языках. На протяжении следующих десяти лет он, кроме того, сотрудничал в нескольких анархистских периодических изданиях, включая «Либертер» и «Ревю анаршист» в Париже, «Интернационале» в Берлине и «Мэн!», «Дело труда» и «Фрайе арбетер штиме» в США Им был выпущен также поэтический сборник, посвященный памяти умершего в 1921 г. Кропотки­на, и начата работа над фундаментальной историей российской революции.

Однако Волин не оставался в стороне и от фракционной борьбы, охватив­шей российскую анархистскую эмиграцию. В 1926 г. он порвал со своими старыми товарищами Аршиновым и Махно, разошедшись с ними по вопросу об их спорной «Организационной платформе», которая призывала к созданию Все­общего союза анархистов с центральным исполкомом, координировавшим бы его политику и деятельность. В этой полемике Волин выступил на одной стороне с Александром Беркманом, Эммой Гольдман, Себастьяном Фором, Эррико Малатестой, Рудольфом Роккером и другими видными анархистами из разных стран. В следующем году он вместе с группой единомышленников опубликовал резкий ответ Аршинову, в котором доказывал, что «Организационная платфор­ма» с ее идеей центрального комитета противоречит основному анархистскому принципу инициативы снизу и отражает «партийный дух» ее автора (Аршинов до своего присоединения в 1906 г. к анархистам был большевиком).

Волин счел свою правоту подтвержденной, когда в 1930 г. Аршинов вернулся в Советский Союз и вновь вступил в партию (спустя несколько лет Ой был репрессирован). После отъезда Аршинова Галина Махно попросила Волина навестить ее мужа, смертельно больного туберкулезом. В 1934 г., незадолго до смерти Махно старые друзья помирились, и Волин взял на себя организацию посмертного издания второго и третьего томов воспоми­наний Махно, снабдив их предисловием и комментариями.

В конце двадцатых и в тридцатые годы Волин продолжал разоблачать советскую диктатуру, именуя большевизм «красным фашизмом» и сравнивая Сталина с Муссолини и Гитлером. В своей маленькой парижской квар­тире он вел неформальные занятия по анархизму, привлекавшие молодых товарищей разных национальностей, среди которых была Мария Луиза Бернери. Одновременно, чтобы содержать семью, он пробовал себя на разных работах, в том числе в службе газетных вырезок, и вместе с Александром Беркманом выполнил по заказу Московского художественно­го театра русский перевод пьесы Юджина О'Нила «Лазарь смеялся».

После начала в 1936 г. гражданской войны в Испании Волин принял предложение испанской Национальной конфедерации труда (НКТ) стать редактором «Антифашистской Испании» — ее франкоязычного периоди­ческого издания, издававшегося в Париже. Однако вскоре, когда НКТ встала на позиции народного фронта и поддержала республиканское прави­тельство, он ушел со своего поста. Жизнь Волина никогда не была легкой, он всегда находился на грани бедности, но в этот момент судьба нанесла ему сразу целый ряд ударов, среди которых тяжелейшим была смерть его жены, пережившей перед этим нервный срыв. Спустя некоторое время, в 1938 г. он переехал из Парижа в Ним, куда его настойчиво приглашал его друг Андре Прюдоммо, известный писатель-анархист и руководитель коопера­тивной типографии. Там Волин вошел в редакцию ежедневной газеты Прюдоммо «Тер либр» и одновременно продолжал писать историю Российской революции, работа над которой была завершена им в Марселе в 1940 г., уже после того, как началась вторая мировая война.

Книга Волина «Неизвестная революция» — самая значительная анар­хистская история Российской революции из всех, публиковавшихся когда-либо на разных языках. Ее автор, как мы видели, являлся непосредственным свидетелем и активным участником описываемых событий. Подобно кропот­кинской истории Французской революции, она повествует о том, что Волин именует «неизвестной революцией», то есть о народной социальной революции, отличной от захвата политической власти большевиками. До появления книги Волина эта тема почти не обсуждалась. Для Волина Российская революция не сводилась к деяниям Керенского и Ленина, социал-демокра­тов, эсеров или даже анархистов. Она представляла собой взрыв массового недовольства и массового творчества, стихийный, незапланированный и не­политический — подлинную социальную революцию, какую за полстолетия до того предвидел Бакунин.

Будучи великим народным движением, «восстанием масс», Российская революция нуждалась в Волине, чтобы иметь свою историю, рассмотренную «снизу», как сделали Кропоткин и Жан Жорес в отношении революции во Франции. «Все огромное множество людей вышло наконец на авансцену», — писал Жорес о 1789 годе. То же самое можно сказать о России периода 1917-1921 годов, когда в стране совершались глубочайшие перемены, которые затрагивали все сферы жизни и в которых важнейшую роль играли простые люди. Аналогичные процессы происходили и в Испании в 1936-1939 гг. Именно в России и в Испании имели место величайшие либертарные рево­люции двадцатого века — децентралистские, спонтанные, эгалитарные, осу­ществлявшиеся не какой-либо одной партией или группой, а прежде всего самим народом.

Наиболее выдающаяся черта этой «неизвестной революции» состояла, по Волину, в децентрализации и рассредоточении власти, спонтанном обра­зовании автономных коммун и советов и в возникновении самоуправления трудящихся города и деревни. Действительно, все современные революции сопровождались созданием комитетов на местах — фабричных и домовых, образовательных и культурных, солдатских, матросских и крестьянских, — которые рождались из расцвета прямого действия низов. В России народ­ными органами прямой демократии были Советы — пока большевики не превратили их в инструменты централизованной власти, подсобные структу­ры нового бюрократического государства.

Таков основной тезис Волина. Он подробно описывает усилия рабо­чих, крестьян, интеллигентов, стремившихся создать свободное общество, Основанное на принципах местной инициативы и автономии. Широкое осве­щение получает в его книге либертарная оппозиция новой советской дикта­туре, главным образом, в Кронштадте и Украине. С глубокой симпатией рассказывает автор о махновском движении, не замалчивая, однако, и его негативные черты, такие, как пьянство Махно или образование вокруг него своего рода военной камарильи. (Как уже отмечалось, Волин расходился с Махно по вопросу об «Организационной платформе», и противоречия меж­ду ними так никогда и не были полностью изжиты.)

Тем не менее, книга Волина не лишена и некоторых недостатков. Говоря о предыстории российского революционного движения, автор лишь мимоходом упоминает о великих крестьянско-казацких восстаниях XVII и XVHI веков, не принимая во внимание их ярко выраженный антигосударственнический характер. Несмотря на все свои «примитивные» черты, вос­стания Разина и Пугачева являлись все же антиавторитарными выступлени­ями, борьбой за децентрализованное и эгалитарное общество. Далее, как это ни странно, Волин совсем не пишет об анархистах в главе, посвященной революции 1905 года, хотя именно тогда российские анархисты впервые выступили как серьезная сила, игравшая важную роль в происходивших событиях. (Стоит вспомнить, что Волин был в то время социалистом-революционером и перешел на позиции анархизма лишь в 1911 г.).

Описание Волиным социальной революции 1917 года также требует допол­нений. Очень мало говорится в его книге о рабочем и крестьянском движении за пределами Кронштадта и Украины; игнорируются анархисты-индивидуалисты, интересная, хотя и относительно небольшая группа; не отражена и роль женщин в анархистском и революционном движении. А ведь именно женщины — в очередях за хлебом и забастовочных пикетах, на демонстрациях, на баррикадах и в партизанских отрядах, убеждавшие солдат и своих товарищей по работе, созда­вавшие бесплатные школы и детские сады, охваченные всеобщим стремлением к обретению достоинства и равенству — играли главную роль в той самой «неиз­вестной революции», которая находилась в центре внимания автора.

Необходимо также добавить, что книга Волина страдает от стилистических погрешностей. По словам Джорджа Вудкока, Волин «не был прекрасным писа­телем в литературном смысле». Он имел склонность к многословию, и его история выиграла бы от большей сжатости. И тем не менее, несмотря на все свои недостатки, «Неизвестная революция» — впечатляющий труд. Это новаторское исследование малоизвестного аспекта Российской революции. За частичным ис­ключением истории махновского движения Аршинова и истории большевистских репрессий Максимова, это единственная работа такого рода.

Как уже говорилось, Волин завершил «Неизвестную революцию» в 1940 и в Марселе. Когда Виктор Серж встретил его там в этом году, Волин работал в кассе маленького кинотеатра и получал гроши. После нацистской оккупации и образования правительства Виши его положение становилось все более рискованным. Ему приходилось скрываться в разных местах, живя в крайней бедности и под постоянной угрозой ареста. Однако бежать за океан он не хотел. Он надеялся принять участие в грядущих европейских событиях, которые, по словам Сержа, ожидал с «романтическим оптимизмом». Два това­рища Волина, Молли Штеймер и Сеня Флешин, встретившись с ним в Марселе в 1941 г., так и не смогли уговорить его отправиться вместе с ними в Мексику. Ему необходимо было оставаться во Франции, настаивал Волин, чтобы общаться с молодежью и «готовиться к революции после окончания войны».

Преследуемый властями как анархист и еврей, Волин каким-то образом сумел избежать расправы. Когда война наконец закончилась, он вернулся в Париж, но там сразу же попал в больницу. Он болел туберкулезом, и дни его были сочтены. 18 сентября 1945 г. он умер. Тело его было кремировано, и прах захоронен на кладбище Пер-Лашез недалеко от могилы Нестора Махно, скончавшегося от той же болезни одиннадцатью годами ранее. Так старые товарищи воссоединились после смерти, упокоившись рядом с мучениками Парижской Коммуны.

П. Аврич

Предисловие переводчика

Мы посчитали нужным предварить русское издание книги В. Волина «Неизвестная революция» некоторыми замечаниями. Прежде всего необхо­димо уточнить, что Волин писал свою книгу на неродном ему языке. Отсюда характерные особенности построения фраз и предложений, некоторое одно­образие лексики, частые повторы и пр. В этой связи интересно сравнить стиль «Неизвестной революции» и цитируемых в тексте статей из газеты «Голос труда», автором которых является сам Волин. Стилистически эти тексты очень отличаются, и тем не менее написаны одним человеком. Да и украинские крестьяне у Волина изъясняются литературным языком, чего в действительности быть не могло. Однако мы сочли необходимым сохранить стилистические особенности книги. Дело в том, что перед нами свидетельство не только об эпохе в истории нашей страны, — но и о самом авторе. Он писал свою книгу на чужом языке, для иностранной аудитории, стремясь сохранить в печатном слове, донести до людей свою правду о времени, которое он пережил, и о движении, в котором участвовал, не надеясь, возможно, что она когда-либо сможет быть опубликована в России, — в этом Волин видел свой долг историка и общественного деятеля, и перед ним задачи литературные отступали на второй, если не на третий план.

При этом надо заметить, что Волин очень точно передает особенности речи людей своего круга (дореволюционная интеллигенция, в большинстве своем провинциальная). Эта манера говорить до нашего времени не сохра­нилась, но мы еще застали в живых некоторых представителей поколения, молодость которых пришлась на годы Гражданской войны, и отзвук их голосов слышится в репликах персонажей «Неизвестной революции».

Остается только пожалеть о том, что в книге очень мало эпизодов мему­арного характера, личных воспоминаний и впечатлений. По свидетельству знав­ших его, Волин был очень скромным человеком, и это побудило его как можно меньше говорить о себе, а сейчас, по прошествии более восьмидесяти лет после описываемых событий, все это имело бы особую ценность для историка.

Нам хотелось бы поблагодарить питерского историка И. Рисмухаметова, Клару Ширик, хорошо знавшую Волина в его бытность в Марселе и сообщившую неоценимые сведения о его личности и характере, что очень помогло нам в нашей работе. Особую благодарность мы выражаем руководителю Между­народного центра по исследованию анархизма в Лозанне Марианне Энкель, без участия которой публикация этой книги не была бы возможна.

Волин написал, что эта книга — долг его совести. Издавая ее в России, мы выполняем и долг нашей совести.

Ю. Гусева

Этот труд — долг моей совести.

Некоторые предварительные замечания

1. Под русской Революцией можно понимать: либо все революци­онное движение, начиная с восстания декабристов (1825 г.) до наших  дней; либо потрясения 1905 и 1917 годов; либо, наконец, лишь мощный взрыв 1917 г. Для нас русская Революция означает все движение в целом (первая интерпретация).

Только такой подход позволит читателю понять как многообразие революционных событий, так и нынешнюю ситуацию в СССР.

2. Более или менее полная история русской революции заняла бы немало томов. Такой труд потребует длительного времени, это — дело, главным образом, будущих поколений историков. Наше же исследова­ние носит достаточно обобщенный характер, и мы ставили перед собой следующие цели: а) охарактеризовать движение в целом; б) заострить внимание на его принципиальных особенностях, оставшихся неизвест­ными широкой публике, в частности, западной; в) предоставить воз­можность сделать некоторые оценки и выводы.

Тем не менее (особенно в главах, касающихся событий 1905 и 1917 годов) невозможно было опустить многие важные подробности; читатель обнаружит в них немало до сих пор не введенных в научный оборот фактов и документов.

3. Существует одна трудность, о которой никогда не следует за­бывать: речь идет о различии в путях развития России и Западной Европы. Изложению событий русской Революции следовало бы пред­послать глобальное историческое исследование страны, или, лучше того, одно должно было бы включать в себя другое. Но подобная задача выходит далеко за рамки нашей темы. В связи с этим мы сочли необ­ходимым дать ряд примечаний.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Всякая революция — даже подвергшаяся за долгие годы деталь­ному изучению историков различных направлений — остается, по сути своей, terra incognita. Проходят столетия, и время от времени являются люди, которые, читая следы минувших потрясений, обнаруживают все новые неизвестные ранее факты и документы. Часто эти открытия опрокидывают наши прежние представления и идеи, которые мы счи­тали бесспорными. Сколько уже было написано трудов о французской революции 1789 года, когда Кропоткин и Жорес обнаружили среди обломков прошлого факты, до тех пор неизвестные, и представили эпоху в ином свете! И разве не признавал Жорес, что обширные архи­вы Великой Революции практически не изучены?

Вообще, историки еще не научились исследовать революции (как и писать историю народа). Кроме того, авторы, даже обладающие боль­шим опытом и добросовестно подходящие к своему труду, не застрахо­ваны от ошибок и досадной небрежности, что препятствует правильно­му пониманию событий; Например, немало сил тратится на детальное исследование и подробное изложение ярких фактов и явлений, тех, что блистали на звездном небе Революции, но пренебрегают теми, что остались в тени, игнорируют глубинные процессы. В крайнем слу­чае, о них упоминают между делом, основываясь на туманных сви­детельствах, чаще всего лживых или пристрастных. А между тем именно эти скрытые факты бросают истинный свет на события и даже на целую эпоху.

С другой стороны, науки, без которых невозможно понять рево­люционные явления — экономика, социология, психология, — по при­чине своего зачаточного состояния практически неспособны дать удов­летворительное объяснение событиям прошлого.

И это при том, что немало фактов вообще выпадает из поля, зрения исследователей! Огромный водоворот Революции многое без следа затягивает на дно, быть может, навсегда. Те, кто живет в эпоху Революции, эти миллионы людей, которые так или иначе захвачены ураганом, мало заботятся, увы, о том, чтобы сообщить будущим поко­лениям, что они видели, знали, думали, чем жили.

Наконец, существует еще один момент, который нам бы хоте­лось особо подчеркнуть: немногочисленные очевидцы, оставившие записки, а также господа Историки, за редкими исключениями, от­вратительно пристрастны. Каждый ищет и охотно находит в Рево­люции то, что отвечает его личным воззрениям или может с пользой послужить той или иной догме, партии, касте. Каждый тщательно утаивает и замалчивает все, что может этому противоречить. Сами революционеры, разобщенные приверженностью различным теориям, пытаются скрыть или извратить то, что не соответствует их взглядам.

И все это не говоря уже о поразительном количестве работ, кото­рые невозможно принимать всерьез.

А кто вообще стремился лишь к установлению исторической прав­ды? Никто или почти никто. Что ж удивительного в том, что существу­ет почти столько же концепций Революции, сколько написано книг, а подлинная Революция остается в неизвестности?

Однако именно эта неведомая Революция несет в себе зародыши будущих перемен. Тому, кто видит себя их активным участником или просто хочет разобраться в происходящем, необходимо открыть Неиз­вестное и попытаться понять его.

Наш долг — помочь исследователю в выполнении его задачи.

Для нас неизвестная Революция — Революция русская: не та, о которой столько рассуждали известные политики или писатели, а та, которой они пренебрегли или же ловко скрыли и даже фальсифициро­вали: о ней не знают.

Пролистайте несколько книг о русской Революции. Почти все они написаны людьми так или иначе пристрастными: либо по идеологичес­ким, либо по политическим и даже личным мотивам. В зависимости от того, является ли автор «белым», «демократом», «социалистом», «ста­линистом» или «троцкистом», точка зрения на события меняется. Сама действительность искажается так, как это выгодно рассказчику. Чем больше вы стремитесь установить что-либо определенное, тем меньше вам это удается. Ибо авторы замалчивают все факты, в том числе важнейшие, не соответствующие их воззрениям, не интересующие их или не подходящие для выполнения их задачи.

Вот почему мы решили включить в нашу книгу многие до сих пор неизвестные и, тем не менее, весьма показательные документы. И пусть это не покажется преувеличением, но мы возьмем не себя смелость утверждать, что только в ней читатель найдет множество фактов фун­даментальной значимости.

Революции прошлого (прежде всего, 1789 и 1917 годов) оставили нам в наследство свою основную проблему: почему, выступив против угнетения, вдохновляясь идеей Свободы, провозгласив ее своей глав­ной целью, эти революции окончились наступлением новой диктатуры, осуществляемой другими господствующими и привилегированными слоями, новым рабством народных масс? Что позволило бы револю­ции избежать этой печальной участи? Будет ли такой исход еще долгое время исторической неизбежностью или же его обуславлива­ют временные факторы либо, быть может, просто ошибки, которые можно предвидеть и предотвратить? И, если верно последнее, каки­ми средствами избежать опасности, угрожающей грядущей револю­ции? Можно ли надеяться на лучшие перспективы?

По нашему мнению, именно остающиеся в неизвестности — в том числе скрываемые умышленно — факторы дают нам необходи­мый ключ к решению этой проблемы. Настоящая работа является попыткой внести в нее ясность при помощи точных и неоспоримых фактов.

Автор пережил Революции 1905 и 1917 годов, мало того, ак­тивно участвовал в них. И его единственное стремление — с полной объективностью исследовать и изложить то, что произошло на са­мом деле. В противном случае он никогда бы не взялся за написа­ние этой книги.

Стремлению честно изложить факты и дать их беспристрастный анализ способствовала идеологическая позиция автора. С 1908 года он не входил ни в какую политическую партию. Он является сторонником либертарных взглядов. И может позволить себе быть объективным, ибо, выступая за вольный коммунизм, ничуть не за­интересован в том, чтобы изменить истине, фальсифицировать ее: его не интересуют ни власть, ни руководящие посты, ни привилегии, ни даже торжество его идей «любой ценой». Он стремится лишь установить истину, ибо только она приносит плоды. Его единствен­ное страстное желание — дать понимание событий в свете точных фактов, ибо только оно позволяет сделать правильные и полезные выводы.

Как всякая революция, русская революция является сокровищни­цей неизвестных фактов, о которых широкая публика и историки даже не подозревают.

Надеемся, что когда-нибудь эта книга займет свое скромное мес­то в ряду работ других авторов, которые захотят и сумеют честно и беспристрастно оценить это огромное богатство.

Книга первая

РОЖДЕНИЕ, РАЗВИТИЕ И ТОРЖЕСТВО РЕВОЛЮЦИИ (1825-1917 гг.)

Часть I. Начало (1825-1905 гг.)

Глава I

Россия в начале XIX века. Рождение Революции.

Краткий экскурс в историю.

Огромная протяженность страны, немногочисленное, рассеян­ное по ее просторам население, неспособное в силу этого объеди­ниться и дать отпор поработителям, более чем двухвековое татаро-монгольское иго, постоянные войны, мятежи и другие неблагоприятные факторы послужили причинами значительного политического, эко­номического, социального и культурного отставания России от дру­гих европейских стран.

В политическом плане Россия вступила в XIX век при режиме абсолютной монархии (царь-самодержец), опиравшейся на сильную помещичью и военную аристократию, всемогущую бюрократию, много­численное, преданное власти духовенство и 75-миллионную крестьянскую массу, примитивную, безграмотную и покорную «царю-батюшке».

В экономическом плане в эту эпоху страна находилась на стадии своего рода аграрного феодализма. Города, за исключением двух сто­лиц (Москвы и Санкт-Петербурга) и нескольких других на юге, были малоразвитыми. Торговля и особенно промышленность влачили жалкое существование. Подлинной основой национальной экономики являлось сельское хозяйство, в котором было занято 95 % населения. Но земля не принадлежала непосредственным производителям — крестьянам; она находилась в собственности государства или помещиков. Крепостные крестьяне были насильно прикреплены к земле. Помещики унас­ледовали свои вотчины от предков, которые, в свою очередь, получили их от самодержца, «первого собственника», в награду за оказанные услуги (военные, административные и др.). Господин обладал правом на жизнь и смерть своих крепостных. Он не только заставлял их трудиться как рабов, но мог продавать их, наказывать, мучить (и даже убить, почти без всяких последствий для себя). Это крепостничество, рабство 75 мил­лионов человек служило экономической основой государства.

Едва ли можно говорить о социальной организации подобного «общества». Наверху полновластные хозяева: царь, его многочислен­ные родственники, пышный двор, высшее дворянство, бюрократия, духовенство, военная каста. Внизу рабы: крепостные крестьяне и го­родские низы, не имевшие никакого понятия о гражданских правах, никаких свобод. Между ними промежуточные слои: торговцы, чинов­ники, служащие, ремесленники и т. д., не игравшие большой роли.

Разумеется, культурный уровень подобного общества был невысок. Тем не менее уже в эту эпоху складываются условия, которые со временем обретут важное значение: речь идет о разительном контрасте между про­стым трудовым населением деревень и городов, нищим и необразованным, и привилегированными слоями, получавшими достаточно хорошее образо­вание. Ниже мы подробнее рассмотрим эту проблему.

Крепостничество было кровоточащей раной страны. Уже в конце XVIII столетия некоторые благородные и просвещенные умы протестова­ли против существующего варварства. Они дорого заплатили за свое бла­городство. Одновременно крестьяне все чаще восставали против своих угнетателей. Кроме многочисленных волнений местного масштаба (против конкретных, слишком лютовавших помещиков), крестьянские массы дваж­ды, в XVII и XVIII веках, поднимали массовые восстания (под руковод­ством Разина и Пугачева), которые, хотя и потерпели поражение, достави­ли, тем не менее, немало забот царскому правительству и едва не сокрушили всю систему. Однако следует заметить, что оба эти движения, оставаясь стихийными и несознательными, были направлены главным образом Против ближайшего противника: помещиков, городского дворянства и продажного чиновничества. Идея уничтожения системы в целом и за­мены ее другой, более справедливой и человечной, не овладела умами восставших. Затем правительству, при поддержке духовенства и дру­гих реакционных элементов, с помощью хитрости и силы удалось окон­чательно, даже «психологически», поработить крестьян до такой степе­ни, что еще долгое время не могло быть и речи о любых более или менее массовых народных выступлениях.

Первое подлинное революционное движение: декабристы (1825 г.).

Первое сознательно революционное движение против режима — программа которого в социальном плане включала в себя отмену крепо­стничества и в плане политическом установление республики или, по меньшей мере, конституционного порядка управления — заявило о себе в 1825 году, когда император Александр I умер, не оставив пря­мого наследника, его брат Константин отказался от верховной власти и ее должен был унаследовать другой брат, Николай.

Движение началось не в угнетенных классах, а в привилегирован­ных кругах. Заговорщики решили использовать династические пробле­мы как повод для реализации своего заранее подготовленного проекта. Им удалось привлечь на свою сторону несколько полков, расквартиро­ванных в Санкт-Петербурге (во главе движения стояли офицеры импе­раторской армии.) После недолгого боя на Сенатской площади между повстанцами и войсками, сохранившими верность правительству, вос­стание было подавлено. Несколько попыток возмущения в провинции едва начавшись, потерпели крах.

Новый царь Николай I, очень встревоженный этими события­ми, самолично руководил следствием. Оно было по возможности тщательным. Искали даже тех, кто хоть в какой-то степени мог сочувствовать движению. «Показательные» репрессии были прове­дены со всей суровостью. Пятеро вождей движения погибли на эшафоте; сотни людей были брошены в тюрьмы, отправлены в ссылку и на каторгу.

Восстание произошло в декабре, и его участников называли де­кабристами. Почти все они принадлежали к дворянству и другим при­вилегированным классам. Большинство получило блестящее образова­ние. Обладая широким умом и чувствительным сердцем, они страдали, видя, как их народ прозябает в невежестве, нищете и рабстве, пока сохраняется несправедливый и беззаконный режим. Декабристы при­няли эстафету протеста своих предшественников XVIII века и претво­рили его в действие. Свою роль сыграло и пребывание многих из них в Европе после войны 1812 года, возможность сравнить относительно высокий уровень европейской цивилизованности с варварскими услови­ями жизни русского народа. Они возвратились на родину с твердым решением бороться против отсталой политической и социальной систе­мы, угнетавшей их соотечественников, и привлекли на свою сторону многих образованных людей. Один из вождей декабристов, Пестель, развивал в своей программе идеи, близкие к социалистическим. Движение поддерживал, впрочем, формально не присоединяясь к нему, вели­кий поэт Пушкин (родившийся в 1799 году).

После подавления восстания напуганный им новый император Николай I установил в России крайне деспотический бюрократический полицейский режим.

Миф о добром царе: русский парадокс.       

 

Здесь следует подчеркнуть, что между восстаниями крестьян про­тив своих угнетателей-помещиков и одновременном слепым почитанием ими «батюшки-царя» не существовало никакого противоречия. Кресть­янские движения, как мы указывали выше, были направлены против ближайших врагов: помещиков, дворян, чиновников, полиции. Мысль о том, что зло коренится глубже, в самом режиме самодержавия и нахо­дит свое воплощение в царе, главном защитнике дворян и привилегиро­ванных сословий, никогда не приходила крестьянам в голову. Они счи­тали царя неким кумиром, существом высшего порядка, стоявшим над простыми смертными с их мелкими интересами и слабостями, вершите­лем судеб государства. Власти, чиновники и особенно попы сделали все, чтобы вбить такое представление в голову простых людей. И кре­стьяне в конце концов поверили в этот миф: царь, считали они, желает им, своим «детям», только добра; но привилегированные слои, стремя­щиеся сохранить свои права и преимущества, встают между ним и народом, чтобы помешать ему узнать, как народ плохо живет. (Кресть­янская масса пребывала в убеждении, что если народу удастся непос­редственно поведать царю о своих нуждах, последнему, обманутому барами, откроется правда, он избавится от плохих советчиков и всего лживого отродья, будет потрясен нищетой земледельцев, освободит из от ярма и отдаст им землю, которая по праву должна принадлежать тем, кто на ней работает.) Таким образом, восставая порой против наиболее жестоких хозяев, крестьяне смиренно ждали того момента, Когда рухнет стена, отделявшая их от царя, и тот установит социальную справедливость. Черпая силы в религиозном мистицизме, они полагали, что страдания — это испытания, ниспосланные им Богом. И с прими­тивным фатализмом смирялись со своей участью.

Такое состояние ума российских крестьянских масс было весьма характерным для той эпохи. На протяжении XIX века оно только усугубилось, вопреки растущему недовольству и все более частым ин­дивидуальным и локальным актам возмущения. Терпение крестьян иссякало. Тем не менее, в массе своей они все более страстно верили в Приход царя-«освободителя».

Этот «миф о добром царе» являлся основополагающим фактором жизни российского народа в XIX веке. Без него невозможно понять последующие события. Он позволяет осмыслить некоторые явления, которые иначе остались бы непонятыми. Он в значительной степени служит объяснением русского парадокса, о котором мы уже говорили и который некогда поразил умы многих европейцев, сохранившись почти до самой революции 1917 года: с одной стороны, немало культурных, образованных, передовых людей, хотевших видеть свой народ свобод­ным и счастливым, людей, воспринявших новые идеи и боровшихся за освобождение трудящихся классов, демократию и социализм; с другой стороны, народ, ничего не делавший для своего освобождения — не считая нескольких малочисленных и незначительных выступлений, — народ, слепо поклонявшийся своему кумиру, лелеявший мечту, не по­нимавший тех, кто жертвовал собой ради него. Безразличный, не желавший видеть правды, глухой ко всем призывам, он ждал царя-осво­бодителя, как первые христиане ожидали мессии*.

 

* Можно обнаружить определенную аналогию между ситуацией в России в XIX веке, до Революции 1917 года, и положением во Франции в веке XVIII, перед Революцией 1789 года. Но, разумеется, у России имелись свои особенности.

Глава II

Репрессии, палочный режим и его банкротство.

И все-таки движение вперед.

(1825-1855 гг.)

Годы царствования Николая Г — 1825-1855. С революционной точки зрения, в то время не произошло ничего выдающегося. Но в целом это тридцатилетие на многое наложило свой отпечаток.

Окончательное оформление бюрократического и полицейского государства.

Взойдя на трон под знаком восстания декабристов, Николай I решил взять страну в железные тиски, стремясь в зародыше задушить любые проявления свободолюбия. Он до крайности упрбчил абсолюти­стский режим и завершил превращение России в бюрократические и полицейское государство.

Воспоминания о французской Революции и прокатившихся затем по Европе революционных движениях были для него настоящим кош­маром. Поэтому он принял чрезвычайные меры предосторожности.

Все население находилось под пристальным наблюдением. Бю­рократический, полицейский, судебный произвол переходил все грани­цы. Всякое стремление к независимости, всякая попытка избавиться от тяжкого полицейского гнета беспощадно подавлялись.

Естественно, не было и намека на свободу слова, собраний, орга­низации и т. д.

Цензура свирепствовала как никогда прежде.

Любое нарушение «закона» каралось предельно сурово.

Польское восстание 1831 года — с беспримерной жестокостью потопленное в крови — и международная ситуация подталкивали императора к дальнейшей милитаризации страны. Он хотел, чтобы жизнь народа подчинялась жестким казарменным правилам, и суро­вое наказание ожидало всякого, кто не подчинялся установленной дисциплине.

Самодержец вполне заслужил свое прозвище: «Николай Палкин».

Брожение в крестьянской среде. Общее недовольство.

 

Несмотря на все эти меры — или, скорее, благодаря им и их губительным последствиям, в которых царь не желал отдавать себе отчета, — страна (отдельные слои населения) по любому поводу выра­жала свое недовольство.

С другой стороны, поместное дворянство, которое император осо­бенно лелеял, видя в нем свою основную опору, безнаказанно и жесто­ко эксплуатировало своих крепостных. И в крестьянских массах нара­стало глухое, но все более явственное недовольство. Мятежи против помещиков и местных властей угрожающе множились. Репрессивные методы теряли свою эффективность.

Продажность, бездарность и произвол чиновников станови­лись все невыносимее. Царь, нуждаясь в их поддержке, чтобы держать народ в повиновении, не хотел ничего видеть и слы­шать. Это только усиливало недовольство всех, кто страдал от подобного положения вещей.

Живые силы общества были подавлены. Царила официальная ру­тина, столь же абсурдная, сколь бессильная.

Подобная ситуация неизбежно вела к распаду всей системы. Проч­ный на вид, режим кнута загнивал изнутри. Огромная империя стано­вилась «колоссом на глиняных ногах».

Это начинали понимать все более широкие слои населения.

Оппозиционные настроения охватывали все общество.

Именно тогда началась стремительная эволюция молодой ин­теллигенции.

Подъем молодой интеллигенции.

 

Россию той эпохи отличал быстрый рост населения, и значитель­ную его часть составляла молодежь. Каков был ее менталитет?

Оставив в стороне крестьянскую молодежь, можно констатиро­вать, что более-менее образованные молодые люди разделяли передо­вые идеи. Молодежь в середине XIX века с трудом мирилась с крепо­стничеством. Ее все более возмущал царский абсолютизм. Этому способствовало и изучение опыта западных стран, которому не могла помешать никакая цензура (запретный плод всегда сладок). Глубокое воздействие оказало на молодежь и быстрое развитие естественных наук и материализма. С другой стороны, именно в эту эпоху русская литература, вдохновляясь человеколюбивыми и благородными идеями, переживала, вопреки цензуре, бдительность которой научилась ловко обманывать, мощный подъем, что не могло не влиять на молодые умы.

В то же время крепостной труд и отсутствие всяких свобод уже не отвечали экономическим требованиям эпохи.

Все это способствовало тому, что интеллигенция — и особенно молодежь — к концу царствования Николая I придерживалась в целом свободолюбивых взглядов и решительно выступала против крепостни­чества и самодержавия.

Именно тогда возникло известное течение «нигилизма» и обозна­чился острый конфликт между «отцами», более консервативными, и «детьми», безоглядно передовыми, который великолепно описал Тур­генев в своем романе «Отцы и дети».

НИГИЛИЗМ.

 

За пределами России обыкновенно не понимают смысл этого тер­мина, возникшего 75 лет назад в русской литературе и из-за своего латинского происхождения без перевода вошедшего в другие языки.

Во Франции и других странах под «нигилизмом», как правило, имеют в виду политическую и социальную революционную доктрину, возникшую в России- и нашедшую многочисленных организованных сторонников. Обычно речь идет о «нигилистской партии», членов кото­рой называют «нигилистами».

Это не совсем так.

Термин «нигилизм» был введен в русскую литературу, а затем в разговорный язык знаменитым писателем Иваном Тургеневым (1818-1883 гг.) приблизительно в середине прошлого века. В одном из своих романов Тургенев назвал так идейное течение — а вовсе не доктри­ну, — которое завладело умами многих молодых российских интелли­гентов в конце 1850 года. Слово быстро прижилось.

Это идейное течение было по существу философским, нравствен­ным. Его влияние распространялось исключительно на интеллигенцию. Оно всегда носило личный и ненасильственный характер, что не меша­ло ему вдохновляться идеей индивидуалистического бунта и мечтой о счастье всего человечества.

Движение, которое нигилизм вызвал к жизни (если вообще мож­но говорить о движении), не выходило за пределы литературы и нра­вов. Впрочем, при тогдашнем режиме любое другое движение было попросту невозможным. Но в этих двух сферах оно не останавливались ни перед какими логическими заключениями, не только формулируя их, но и стремясь проводить в жизнь как нормы поведения личности.

Таким образом, это движение направило российскую молодежь по пути духовной и нравственной эволюции, открыло для нее более передовые идеи и способствовало, в числе прочего, эмансипации жен­щин, получению ими образования, чем Россия конца XIX столетия по праву могла гордиться.

Оставаясь исключительно философским и индивидуалистическим, это идейное течение, благодаря своей гуманной и свободолюбивой на­правленности, несло в себе начатки социальных концепций, которые легли затем в основу подлинно революционного политического и соци­ального движения. «Нигилизм» подготовил почву для такого движения, возникшего позднее под влиянием западных идей и событий как за пределами, так и внутри страны.

С этим последующим движением, руководимым организо­ванными партиями или группами, имевшим конкретную программу действий и определенные цели, путали за границей «нигилистс­кое» идейное течение, к которому только и следует применять этот термин.

В основе нигилизма как философской концепции лежали, с одной стороны, материализм, а с другой, индивидуализм в самом широком понимании.

Знаменитая книга Бюхнера (немецкий философ-материалист, 1824-1899 гг.) «Сила и Материя», появившаяся в то время и тайно отпеча­танная на русском языке многотысячным тиражом, несмотря на риск, связанный с ее распространением, стала настоящим евангелием тог­дашних молодых российских интеллигентов. Большое влияние на них оказали также труды Молешотта, Ч. Дарвина и многих других запад­ных материалистов и натуралистов.

Материализм признали неоспоримой, абсолютной истиной.

Будучи материалистами, нигилисты вели ожесточенную борь­бу против религии, а также всего, что не поддавалось рацио­нальному осмыслению и научному исследованию, что не явля­лось сугубо материальным или не приносило непосредственную пользу, наконец, против всего, что имело отношение к сфере духа, чувств, идеалов.

Нигилисты презирали эстетику, красоту, комфорт, духовные ра­дости, сентиментальность в любви, умение одеваться, желание нра­виться и т. д. Следуя подобной логике, они доходили до полного отри­цания искусства как проявления идеализма. Их главный идеолог, блестящий публицист Писарев, погибший по нелепой случайности в расцвете лет, сравнивал в одной из своих статей рабочего и художника. В частности, он утверждал, что любой сапожник заслуживает большего уважения и восхищения, чем Рафаэль, ибо первый делает материаль­ные и полезные вещи, а произведения второго нельзя использовать на практике. Тот же Писарев с материалистических и утилитаристских позиций пытался развенчать великого Пушкина. «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник», — говорит нигилист Базаров в романе Тургенева.

Под «ожесточенной борьбой», которую вели нигилисты, следу­ет понимать лишь литературную и устную полемику, не более того. Деятельность нигилистов ограничивалась завуалированной пропаган­дой своих идей в нескольких журналах и интеллектуальных круж­ках. Даже ее вести было непросто, поскольку царская цензура и полиция сурово преследовали «иностранные ереси» и всякую неза­висимую мысль вообще. «Внешние» проявления нигилизма выража­лись главным образом в непринужденной манере одеваться и вести себя. Так, женщины-нигилистки обычно коротко стригли волосы, водружали на нос очки, чтобы выглядеть менее привлекательны­ми и подчеркнуть свое презрение к красоте и кокетству, носили грубую одежду в противовес модным туалетам, подражали муж­ской походке и курили, заявляя таким образом о равенстве по­лов и бросая вызов общепринятым правилам поведения. Сути движения эта экстравагантность ничуть не умаляла. Она легко объяснима и простительна, учитывая невозможность как-то ина­че заявить о себе. А в области нравов нигилисты являлись абсо­лютными ригористами.

Но главной основой нигилизма был своеобразный индивидуализм.

Возникнув сначала как естественная реакция на подавление свободной мысли и личности в России, этот индивидуализм при­шел к отрицанию во имя абсолютной свободы личности всякого принуждения, обязанностей, условностей, традиций, налагаемых на человека обществом, семьей, обычаями, нравами, верования­ми, приличиями и т. д.

Полное освобождение личности, мужчины и женщины, от всего, что может посягнуть на ее независимость или свободу мысли: такова была основополагающая идея нигилизма. Он отстаивал священное пра­во личности на полную свободу и неприкосновенность.

Почему это идейное течение получило название «нигилизм»? Тем самым его сторонники хотели сказать, что не принимают ничего (по-латински nihil) из того, что является естественным и почитаемым для других: семью, общество, религию, традиции и т. д. Если такому чело­веку задавали вопрос: «Что вы принимаете, одобряете из окружающего вас, среды, которая считает своим правом и даже долгом оказывать на вас то или иное влияние?» — он отвечал: «Ничего!» (nihil). Значит, он был нигилистом.

Как мы отмечали выше, вопреки своему чисто индивидуалисти­ческому и философскому характеру, нигилизм (отстаивавший свободу личности главным образом как абстрактное понятие, не выступая про­тив господствующего деспотизма) готовил почву для борьбы с тем, что реально и непосредственно препятствовало политическому, экономи­ческому и социальному освобождению.

Но не нигилизм начал эту борьбу. Он даже не поставил вопро­са: «Что делать для подлинного освобождения личности?» Он до конца оставался в рамках чисто идеологических дискуссий, и реаль­ные дела его ограничивались нравственной сферой. Вопрос о непос­редственной борьбе за освобождение был поставлен следующим поколением, в 1870-е годы. Именно тогда в России появились пер­вые революционные и социалистические группы. Пришло время приступить к действию. Но оно уже не имело ничего общего с нигилизмом прошлых лет. Само слово это ушло в прошлое и оста­лось в русском языке лишь как чисто исторический термин, память об идейном движении 1860-х годов.

За границей принято называть «нигилизмом» все русское револю­ционное движение вплоть до «большевизма» и использовать выраже­ние «нигилистская партия». Это ошибка, вызванная незнанием подлин­ной истории движения.

Банкротство палочного режима.

 

Крайне реакционное правительство Николая I не желало отдавать себе отчета в происходящем, замечать начинающееся брожение умов. Напротив, оно, с целью обуздать нарождавшееся движение, бросило вызов обществу, создав тайную политическую полицию (пресловутую Охранку), (1) специальный жандармский корпус и т. п.

Преследования по политическим мотивам стали настоящим бед­ствием для страны. Вспомним, что именно в то время молодой Досто­евский едва избежал казни и был отправлен на каторгу за то, что состоял членом мирного кружка социальных исследований, руководи­мого Петрашевским; что к голосу виднейшего русского критика и пуб­лициста Белинского почти не прислушивались, а другой великий пуб­лицист, Герцен, был вынужден покинуть страну; и так далее, не говоря уже об убежденных и активных революционерах, таких, как Бакунин.

Этими репрессиями не удалось погасить напряженность, причины которой коренились слишком глубоко в обществе, и, тем более, улучшить положение в стране. Николай I не желал знать никаких других средств, кроме дальнейшего закручивания бюрократических и полицейских гаек.

Тем временем Россия оказалась втянута в Крымскую войну (1854-1855 гг.).* Это стало катастрофой для страны. Военные перипетии со всей очевидностью продемонстрировали банкротство режима и слабость империи. «Глиняные ноги» колосса в первый раз дали трещину. (Есте­ственно, уроков из этого не извлекли.) Война обнажила политические и социальные язвы государства.

Николай I умер в 1855 году, тотчас после поражения в войне, прекрасно отдавая себе отчет в произошедшем банкротстве, но не имея сил противостоять ему. Можно предположить, что вызванное этим потрясение ускорило его смерть. Ходили даже упорные слухи о том, что Царь отравился; это весьма правдоподобно, хотя веских доказа­тельств не обнаружено.

И ВСЕ-ТАКИ ДВИЖЕНИЕ ВПЕРЕД.

 

Чтобы читатель лучше понял те события, которые произошли в дальнейшем, в заключение этой главы следует подчеркнуть один мало известный, но важный момент.

Несмотря на свою слабость и различного рода препятствия, за короткий промежуток времени страна достигла значительного техни­ческого и культурного прогресса.

Под воздействием экономической необходимости появилась «на­циональная» промышленность, она вызвала к жизни рабочий класс, пролетариат. Возникли крупные заводы. Произошло переоборудование портов. Увеличилась добыча угля, железа, золота и других полезных ископаемых. Получили развитие средства связи. Была построена пер­вая скоростная железная дорога, соединившая две столицы, Москву и Санкт-Петербург. Она стала настоящим техническим достижением, поскольку территория между двумя городами топографически мало при­годна для такого рода строительства, почва проседает и зачастую за­болочена. Расстояние между Москвой и Петербургом составляет около 600 верст (примерно 640 километров). Рациональный эконо­мический подход не допускал строительства железнодорожного пути по прямой линии. Рассказывают, что Николай I, лично интересо­вавшийся проектом (дорогу строило государство), поручил несколь­ким инженерам разработать и представить ему планы и сметы. Пользуясь случаем, инженеры составили чрезвычайно сложные чер­тежи, с многочисленными поворотами, объездами и т. п. Николай I все понял. После беглого просмотра он отложил проекты в сторону, взял карандаш и лист бумаги, отметил на нем две точки, соединил их прямой линией и сказал: «Кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая». Это означало приказ, конструкторам остава­лось только исполнить его. И это сложнейшее дело они выполнили — ценой неимоверных усилий, титанического труда тысяч рабочих, трудившихся в бесчеловечных условиях.

Николаевская железная дорога (названная так в честь царя) до сих пор считается одной из лучших в мире: 609 верст (примерно 650 километров) путей, протянувшихся практически прямой линией.

Отметим, что нарождавшийся рабочий класс еще сохранял тесные связи с деревней, из которой вышел и куда возвращался по завершении временной работы. Впрочем, крестьяне, привязанные к земле своих помещиков, не могли покинуть ее навсегда. Чтобы занять их в про­мышленности, требовалось договариваться с их владельцами. Настоя­щие городские рабочие — представлявшие собой в ту эпоху своего рода бродячих ремесленников — были весьма немногочисленны. Та­ким образом, пролетариат в прямом смысле слова еще не возник. Но создались все предпосылки, необходимые для его появления. Необхо­димость в постоянной рабочей силе требовала отмены крепостного пра­ва. Через два или три поколения в России, как и во всем остальном мире, возникнет класс наемных рабочих, подлинный промышленный пролетариат, лишившийся всякой связи с землей.

Быстрый прогресс произошел и в области культуры. Более или менее обеспеченные родители хотели видеть своих детей хорошо образованными. Быстрый рост числа гимназистов и студентов вы­нуждал правительство непрерывно увеличивать число средних и высших школ. Этого все более решительно требовали экономичес­кие и технические нужды развития страны. К концу царствования Николая I в России было шесть университетов: в Москве, Дерпте (Тарту), Харькове, Казани, Санкт-Петербурге и Киеве (в таком порядке они создавались), а также десяток технических и специаль­ных высших школ.

Поэтому не следует считать (а такое мнение достаточно распрос­транено), что в ту эпоху Россия была неграмотной, варварской, почти «дикой» страной. Неграмотным и «диким» оставалось закрепощенное крестьянское население. Но жители городов с точки зрения культуры ни в чем не уступали своим западным современникам, за исключением некоторых незначительных особенностей. Что касается молодой ин­теллигенции, то она в определенном отношении была даже более пере­довой, чем в других европейских странах.

В этой главе мы уже достаточно говорили об огромном и парадоксальном различии между существованием и менталитетом крепостных и культурном уровнем привилегированных слоев, так что возвращаться к этому нет необходимости.

* 1853-1856 гг. - Прим. перев.

Глава III

Реформы. Новый революционный подъем. «Крах царизма» и поражение революционного движения.

Реакция. (1855-1881 гг.)

 

Трудную ситуацию, в которой оказались страна и режим, пред­стояло разрешить Александру 11, сыну Николая, сменившему его на троке. Общее недовольство, давление передовых слоев интеллиген­ции, страх перед возмущением крестьянских масс и, в конце концов, экономическая необходимость вынудили его, несмотря на ожесточенное сопротивление реакционных кругов, пойти на уступки, ваять решительный курс на реформы;. Он решил положить конец бюрок­ратическому режиму и безграничному произволу административной власти, произвел серьезные изменения в судебной системе и нанес удар по крепостничеству.

Начиная с 1860 года реформы непрерывно следовали одна за другой: отмена крепостного права (1861 г.); введение суда присяжных с выборностью последних (1864 г.) вместо прежних государственных судов, состоявших из особых чиновников; создание в 1864 г. городско­го и сельского самоуправления и земства (нечто вроде муниципалите­тов), распоряжавшихся многими сферами общественной жизни (от­дельные отрасли образования, здравоохранения, путей сообщения и др.).

Перед живыми силами народа — в особенности, интеллиген­цией — открылось поле деятельности. Муниципалитеты активно уча­ствовали в создании широкой сети начальных школ светской направ­ленности. Естественно, эти «земские» и «городские» школы находились под наблюдением и контролем правительства. Изучение закона Божия являлось обязательным, и священники играли большую роль. Но, не­смотря на это, школы пользовались значительной самостоятельностью. Земства и городские советы набирали преподавательский состав из среды передовой интеллигенции.

Большое внимание стало уделяться улучшению санитарного состо­яния городов, путей сообщения и др.

Страна вздохнула свободнее.

Но, несмотря на всю свою значимость, реформы Александра II оставались весьма робкими, не полностью отвечали чаяниям передовых слоев населения и подлинным материальным и духовным потребностям страны. Чтобы реформы действительно стали эффективными и способствовали народному подъему, их следовало бы дополнить предоставле­нием гражданских прав и свобод: свободы слова и печати, собраний и организации и др. Здесь же никаких изменений не произошло. Лишь немного ослабла цензура. По сути же прессе по-прежнему затыкали рот, свободы, как и прежде, не было; нарождающийся рабочий класс не имел никаких прав; дворянство, землевладельцы и буржуазия оста­вались господствующими классами, и, главное, полностью сохранялся режим самодержавия. (Именно угроза режиму вынудила Александра II бросить народу кость «реформ», она же не позволяла ему углублять их. Таким образом, реформы народ далеко не удовлетворяли.)

Лучше всего иллюстрируют это обстоятельства отмены крепостного права. Здесь обнаружилось самое слабое место реформ.

После напрасной борьбы за сохранение своего статус кво поме­щики вынуждены были смириться с решением царя (принятым, впро­чем, после долгих и драматических колебаний, под энергичным давле­нием прогрессивных элементов). Но они сделали все возможное, чтобы свести эти реформы; к минимуму, тем более, что сам Александр II, естественно, не хотел ни в чем ущемлять интересы «своих дорогих дворян». Им двигала главным образом боязнь революции. Он знал, что крестьянам было известно об его намерениях и борьбе в правящих кругах. И что народное терпение на этот раз действительно достигло предела — народ ждал освобождения, и если бы реформы были отло­жены, последующие волнения вылились бы в мощное восстание. Во время спора с противниками реформ царь произнес знаменитую фразу, которая прекрасно характеризует его истинные помыслы: «Лучше от­менить крепостное право сверху, нежели дождаться того времени, ког­да оно само собою начнет отменяться снизу», — то есть все должно произойти с минимальным ущербом для помещиков. «Порвалась цепь великая, — написал поэт Некрасов в своей получившей широкую изве­стность поэме, — порвалась — расскочилася: одним концом по бари­ну, другим по мужику!..»

Конечно, крестьяне получили наконец личную свободу. Но за нее пришлось дорого заплатить. Им выделили ничтожные клочки земли. (Было невозможно «освободить» крестьян без земли, иначе они умер­ли бы с голоду.) Более того, их заставили длительное время выплачи­вать выкупные платежи за землю, принадлежавшую раньше бывшим господам.

75 миллионов крестьян получили чуть больше трети всех земель­ных угодий. Другая треть осталась у государства. И почти треть сохра­нили за собой помещики. Такое соотношение обрекало крестьянские массы на голодное существование. По сути, оно ставило их в зависи­мость от помещиков, а позднее — от разбогатевших тем или иным путем собратьев-кулаков.

В проведении «реформ», призванных предотвратить грозящую опасность, Александр II руководствовался стремлением уступать как можно меньше. Так что недостатки этих преобразований стали ощу­щаться уже в 1870-е годы.

Трудовое население городов оказалось беззащитным перед лицом растущей эксплуатации.

Полное отсутствие свободы слова и печати и запрет любых поли­тических и других объединений делал невозможным обмен идеями, критику, пропаганду, общественную деятельность — то есть, по суще­ству, не допускал никакого прогресса.

«Народ» состоял исключительно из «подданных», подчинен­ных произволу самодержавия, который, хоть и стал менее жесто­ким, чем при Николае I, все еще безраздельно господствовал в обществе.

Крестьянская же масса оставалась послушным стадом, от кото­рого требовалось лишь одно: кормить государство и привилегиро­ванные классы.

Новое революционное движение. «Народная воля». Убийство царя Александра П.

Лучшие представители молодой интеллигенции быстро поняли, в какой плачевной ситуации оказалась Россия. Тем более что в большин­стве стран Запада в ту эпоху были установлены относительно передо­вые политические режимы. В 1870-е годы Западную Европу охватила социальная борьба; велась активная пропаганда социализма, марксизм начинал организовывать рабочий класс в мощную политическую партию.

Как обычно смело обманывая цензуру — чиновникам не хватало ума и образованности распознавать обман — лучшие публицисты того времени (например, Чернышевский, который в итоге за свою смелость был отправ­лен на каторгу) своими написанными с подтекстом статьями способствова­ли распространению социалистических идей в среде интеллигенции. Они многому научили молодежь, рассказывая об идейном движении политичес­ких событиях и общественных явлениях за рубежом, и одновременно ловко разоблачали изнанку так называемых «реформ» Александра II, их истин­ные причины, лицемерие и половинчатость.

Так что было совершенно естественным, что в эти годы в России возникли подпольные группы, боровшиеся с ненавистным режимом и, прежде всего, распространявшие идеи политического и социального освобождения трудящихся классов.

Эти группы состояли из юношей и девушек, полностью посвятив­ших себя задаче «нести свет в трудящиеся массы» и готовых ради этого на любые жертвы.

Так возникло массовое движение молодых российских интелли­гентов, многие из которых оставляли семью, спокойную жизнь и карь­еру и шли «в народ», чтобы просвещать его.

С другой стороны, начались террористические акты против вер­ных слуг режима. В период с 1860 по 1870 годы произошло несколько покушений на крупных чиновников. (2) Было предпринято и несколько попыток убить царя, окончившихся неудачей.

Движение потерпело крах и не принесло практически никаких результа­тов. Почти все пропагандисты были схвачены полицией (зачастую выданы самими крестьянами) и отправлены в тюрьмы, ссылку или на каторгу*.

Становилось все более очевидным, что царизм является непреодо­лимым препятствием на пути народного просвещения. Отсюда оставал­ся только один шаг до логического вывода: прежде всего следует унич­тожить царский режим.

И этот шаг бы сделан. Движимые отчаянием после стольких по­ражений молодые люди создали группу, непосредственной целью кото­рой стало убийство царя. В основе подобного решения лежал и ряд других причин. Речь, в частности, шла о том, чтобы «публично» пока­рать человека, который обманывал народ своими так называемыми «ре­формами», и разоблачить этот обман в глазах широких народных Масс, совершив акт, который никого в обществе не оставил бы равнодушным. В общем, уничтожением царя хотели показать народу непрочность, уязвимость и временность царского режима.

Таким образом, члены группы надеялись раз и навсегда разру­шить «миф о добром царе». Некоторые из них шли дальше: они допус­кали, что убийство царя может положить начало массовому восстанию, которое в обстановке всеобщего замешательства выльется в революцию и падение царизма.

Группа называлась «Народная воля». Ей удалось осуществить свой тщательно подготовленный план: 1 марта 1881 года в Санкт-Петербурге по пути из одной резиденции в другую царь Александр II был убит. Террористы бросили две бомбы в императорскую карету. Первая подорвала экипаж, вторая смертельно ранила императора (ему оторвало ноги). Через некоторое время он скончался.

Массы не поняли этого акта. Крестьяне не читали газет. (Они вообще ничего не читали.) Совершенно невежественные, далекие от революционной пропаганды, столетиями верившие, что царь желает им блага, и лишь дворянство всеми средствами противится его добрым намерениям (лишнее тому доказательство они видели в том, что дворя­не выступали против их освобождения, а непосильные выкупные плате­жи за землю также приписывали помещичьим интригам), крестьяне винили последнее в убийстве царя — из мести за отмену крепостного права и в надежде восстановить его.

Живучесть мифа и парадокса.

 

Царь был убит. Но отнюдь не миф о нем. (Читатель увидит, как двадцать четыре года спустя его сокрушит история.)

Народ не понял, не взволновался. Верноподданная пресса про­клинала «отвратительных преступников», «ужасных злодеев», «бе­зумцев»…

Двор опомнился быстро. Власть перешла к молодому Александру, старшему сыну убитого императора.

Руководители партии «Народная воля», организаторы и исполни­тели покушения вскоре были схвачены и осуждены на смерть. Впро­чем, один из них, молодой Гриневицкий — именно он бросил вторую, оказавшуюся роковой для царя, бомбу — умер на месте, изрешечен­ный ее осколками. Остальные — Софья Перовская, Желябов, Ки­бальчич (технический специалист партии, изготовивший бомбы), Ми­хайлов и Рысаков — были повешены.

Исключительные по своему размаху и суровости преследования, которым подверглась партия, полностью парализовали ее.

Все «вернулось на круги своя».

Новый император Александр III, напуганный участью своего отца, не нашел ничего лучшего, как снова встать на путь крайней реакции. Ему казалось, что «реформы» предшественника при всей своей половинчатости зашли слишком далеко. Он считал их несвоевременными и опасными, то есть досадной ошибкой. Не понимая, что покушение как раз явилось след­ствием убогости и незавершенности преобразований, царь видел корень зла в самом факте реформ. И использовал убийство отца для того, чтобы повести на них наступление, насколько это представлялось возможным.

Он исказил дух реформ, постарался свети на нет их результаты, решительно преградил им путь многочисленными реакционными зако­нами. Бюрократическое и полицейское государство вновь упрочилось и душило не только всякое движение, но и сам дух либерализма.

Естественно, царь не мог восстановить крепостное право. Но тру­дящиеся массы по-прежнему оставались полностью бесправным по­слушным стадом.

Малейший контакт просвещенных слоев населения с народом сра­зу же попадал под подозрение и стал практически невозможным. «Рус­ский парадокс» — бездонная пропасть между культурным уровнем и стремлениями передовых слоев » беспросветной несознательностью на­рода — по-прежнему оставался в силе.

Как и раньше, не допускалось никакой социальной активности. И то, что осталось от робких реформ Александра II, превратилось в карикатуру.

В этих условиях был неизбежен новый подъем революционной активности.

Так вскоре и произошло. Но особенности и сама суть этой актив­ности полностью изменились под воздействием новых экономических, социальных и психологических факторов.

* Апогеем этих репрессии стал чудовищный «процесс 193-х».

Глава IV

Конец века. Марксизм. Быстрое развитие.

И все-таки реакция.

(1881-1900гг.).

Новые особенности революционного движения: марксизм и социал-демократическая партия. развитие культуры. Промышленный подъем. Одновременное торжество самодержавия и реакции.

 

После поражения партии «Народная воля» и ее кампании насилия против царизма, фундаментальной трансформации революционного дви­жения способствовал ряд других факторов. Важнейшим из них было появление марксизма.

Как известно, последним была сформулирована новая концепция социальной борьбы, которая вылилась в конкретную программу рево­люционной деятельности и привела к созданию в странах Западной Европы рабочей политической партии, получившей название социал-демократической.

Невзирая на всевозможные препятствия, социалистические идеи Лассаля, марксизм и его первые практические результаты тайно изучались, проповедовались и служили руководством к действию в России. (Со своей стороны, легальная литература совершенствова­лась в искусстве эзоповым языком рассказывать о социализме.) Именно в то время расцвели так называемые «толстые журналы», в которых лучшие журналисты и публицисты регулярно обсуждали социальные проблемы, социалистические теории и средства их воп­лощения в жизнь. Эти публикации играли исключительную роль в культурной жизни страны. Без них не могла обойтись ни одна ин­теллигентная семья. Чтобы получить доступ к новым номерам, в библиотеках нужно было записываться заранее. Не одно поколение русских интеллигентов училось по этим журналам, читая в дополне­ние к ним и всякого рода нелегальные издания.

Так марксистская идеология, опирающаяся исключительно на орга­низованные действия пролетариата, занимала место несбывшихся стрем­лений подпольных кружков прошлого.

Вторым важным событием было быстрое развитие промышленно­сти и технологии и его последствия.

Сеть железных дорог, другие пути и средства сообщения, гор­ное дело, добыча нефти, металлургическая, текстильная промыш­ленность, машиностроение, все производство в целом начали бурно развиваться, словно наверстывая упущенное время. В стране фор­мировались целые промышленные регионы. Благодаря строитель­ству новых заводов и росту рабочего населения пейзаж многих горо­дов менялся на глазах.

Этот промышленный подъем черпал рабочую силу в широких мас­сах обездоленных крестьян, вынужденных навсегда бросать свои жал­кие клочки земли или же искать дополнительный заработок в зимний период. Как и повсюду в мире, развитие промышленности вызывало рост пролетариата. Как и повсюду, последнему предстояло стать осно­вой революционного движения.

Таким образом, марксистские идеи и рост промышленного проле­тариата, опереться на который рассчитывали сторонники этих идей, явились основополагающими элементами, определившими новое поло­жение вещей.

С другой стороны, промышленный подъем, постепенный рост уровня жизни требовали образованных людей, профессионалов, тех­нических специалистов, квалифицированных рабочих. Это вызвало рост числа разнообразных школ — государственных, земских и ча­стных — в городах и деревнях; университетов, высших специаль­ных школ, гимназий, училищ, начальных школ, курсов и т. д. (В 1875 г. 79 человек из 100 были неграмотными; в 1898 г. число их сократилось до 55.)

Это развитие происходило помимо и даже вопреки самодержавно­му политическому режиму, который ожесточенно стремился загнать живые силы страны в жесткие и абсурдные рамки.

Развивалось, несмотря на жестокие репрессии, и антимонархичес­кое движение, велась революционная и социалистическая пропаганда.

Даже крестьянство — самая отсталая и покорная часть населе­ния — начинало восставать: как из-за нищеты и бесчеловечной эксп­луатации, так и под воздействием общего брожения. Отзвуки этого брожения доносили до крестьян многочисленные интеллигенты, рабо­тавшие в земствах (их называли земскими работниками), пролетария­ми, сохранившими родственные связи с деревней, сезонными и сельс­кохозяйственными рабочими. Такой пропаганде правительству нечего было противопоставить.

В конце столетия друг против друга выступили две непримири­мые силы: сила застарелой реакции, объединившая вокруг трона высшие привилегированные классы: дворянство, бюрократию, поме­щиков, военную касту, высшее духовенство, нарождавшуюся бур­жуазию; и молодая революционная сила, представленная в 1890-1900-х годах в основном студенческими массами, но все более привлекавшая к себе рабочую молодежь промышленных городов и регионов.

В 1898 г. марксистские революционные группы образовали Российскую социал-демократическую рабочую партию (первая социал-демократическая группа, «Освобождение Труда», воз­никла в 1883 г.).

Между этими противостоявшими друг другу силами распола­гался третий элемент, включавший в себя главным образом предста­вителей среднего класса и некоторое число «типичных» интеллиген­тов (университетских профессоров, адвокатов, писателей, врачей и др.) и представлявший собой в какой-то степени либеральное тече­ние. Поддерживая — тайно и весьма осторожно — революционные круги, его адепты больше верили в реформы, надеясь когда-нибудь, под угрозой революции (как при Александре II) заставить самодер­жавие пойти на значительные уступки и установить таким образом конституционный режим.

Только широкие крестьянские массы в своем подавляющем большинстве по-прежнему оставались в стороне от этого броже­ния.

Император Александр III умер в 1894 г. На трон взошел его сын Николай, последний из Романовых.

Распространился миф, что Николай II исповедовал либеральные идеи. Рассказывали, что он даже склонялся к тому, чтобы даровать «своему народу» конституцию, которая серьезно ограничивала бы аб­солютную царскую власть.

Приняв желаемое за действительное, некоторые земства пре­поднесли молодому царю адреса, в которых — очень робко — заводили речь о предоставлении некоторых представительных и других прав.

В январе 1895 г. по случаю свадьбы Николая II многочислен­ные делегации дворянства, военных и земства удостоились высочай­шего приема в Санкт-Петербурге. К великому удивлению земских делегатов, новый повелитель, отвечая на приветствия, неожиданно возмутился и, топнув ногой, закричал почти в истерике, требуя от земства навсегда забыть свои «безумные мечты». За этим требова­нием тотчас последовал ряд репрессивных мер против нескольких «подстрекателей», ведущих в земствах «подрывную деятельность». Так самодержавие и реакция на фойе общего развития страны еще больше усилились.

Глава V

XX век. Быстрое развитие.

Революционный подъем. Отвлекающие маневры

самодержавия.

(1900-1905 гг.).

Самодержавие не сдает позиции и использует для этого все средства. Быстрое развитие страны продолжается.

Характерные явления и особенности, которые мы отметили выше, в начале XX века стали еще более ярко выраженными.

С одной стороны, самодержавие, далекое от того, чтобы пойти навстречу чаяниям общества, всеми средствами стремилось к самосох­ранению и подавлял не только всякое революционное движение, но и любое проявление духа оппозиции. Именно в то время правительство. Николая II начало массированную антисемитскую пропаганду и стало подстрекать к еврейским погромам (и даже само организовывало их) с целью направить в иное русло растущее народное недовольство.

С другой стороны, экономическое развитие страны шло все более быстрыми темпами. За пять лет, с 1900 до 1905 года, промышленность и технический прогресс сделали резкий рывок вперед. Добыча нефти (Баку), угля (Донбасс), металлов и др. быстро приближалась к уров­ню западных стран. Росли и модернизировались пути и средства сооб­щения (железные дороги, сухопутный, речной и морской транспорт и др.). Вокруг больших городов возникали и развивались крупные маши­ностроительные и другие заводы, на которых были заняты тысячи и даже десятки тысяч рабочих. Формировались целые индустриальные регионы, например, Путиловские заводы, Невские доки, Балтийский и другие крупные заводы в Санкт-Петербурге, промышленные пригоро­ды столицы, населенные десятками тысяч рабочих, такие, как Колпино, Шухово, Сестрорецк и другие; промышленный район Иваново-Вознесенска неподалеку от Москвы; многочисленные крупные заводы в Южной России, в Харькове, Екатеринославе и других городах. Об этом быстром прогрессе за рубежом, за исключением заинтересован­ных кругов, знали мало. (Еще сегодня многие полагают, что до прихо­да к власти большевиков в России не было почти никакой промышлен­ности, что только большевистское правительство создало ее.) И тем не менее, как мы уже говорили, это развитие имело не только промыш­ленное, но и социальное значение. В процессе индустриализации в «гране быстро увеличивалась численность пролетариата. Согласно статистическим данным того времени, общее число рабочих в России к 1905 году достигло приблизительно 3 миллионов.

Одновременно страна переживала бурное культурное развитие.

Последнее десятилетие XIX века отмечено значительными успе­хами в области образования и просвещения детей и взрослых.

К 1905 году в России существовало три десятка университе­тов и высших школ для мужчин и женщин. Почти все они были государственными, за исключением нескольких, созданных на част­ные пожертвования. По традиции, восходящей к реформам Алек­сандра II, их уставы были проникнуты либеральным духом и пре­дусматривали определенную внутреннюю независимость. Александр III и Николай II пытались урезать ее, но каждая попытка такого рода вызывала массовые беспорядки. В конце концов правительство от­казалось от своих проектов.

Профессора университетов и высших школ избирались самими университетскими преподавателями.

Почти во всех городах, даже небольших, существовали гимна­зии и училища для мальчиков и девочек. Средние школы могли быть государственными, частными или земскими. В любом случае, учебные программы утверждались государственными органами и были примерно одинаковыми. Обязательным считалось изучение Закона Божьего.

Преподавательских состав средних учебных заведений набирался из выпускников университетов, за исключением вспомогательных дис­циплин. В университет принимали с восьмилетним образованием. Дети, которым не хватало знаний, могли проучиться дополнительный год в подготовительном классе.

Быстро росло число государственных и земских начальных школ в городах и деревнях. Все они находились под наблюдением государства. Начальное образование было бесплатным и необязательным. Разуме­ется, по требованию государства изучался катехизис.

Учителя и учительницы начальных школ должны были закончить как минимум четыре класса средней школы.

Во всех крупных городах функционировали хорошо организован­ные и популярные вечерние курсы для взрослых и «народные универ­ситеты», активно создававшиеся при участии земств и частных лиц.

Естественно, в средних и высших школах дети рабочих и крестьян составляли исключение. Плата за образование была высока.

Однако, вопреки распространенному мнению, доступ в эти школы для детей рабочих и крестьян закрыт не был. Основной контингент учащихся составляли дети интеллигенции (людей свободных профес­сий), чиновников, служащих и буржуазии.

Интеллигентские круги исповедовали достаточно либеральные взгляды, во многих муниципальных и народных учебных заведени­ях, несмотря на полицейское наблюдение, помимо образования как такового свободно велась пропаганда более или менее пере­довых идей.

Лекторы «народных университетов» и преподавательский состав Начальных школ зачастую принадлежали к революционно настроенным кругам. Директора, почти всегда либералы, относились к ним терпимо. Они знали, как «все уладить». В подобных условиях власти были цочти бессильны против пропаганды.

Одновременно развивалось самообразование.

Книжный рынок заполнили бесчисленные популярные брошюры, почти всегда написанные учеными или содержавшие отрывки из произ­ведений лучших писателей того времени, в которых с достаточно пере­довых позиций трактовались не только всякого рода научные, но и политические, социальные проблемы. Цензура не могла противостоять этой мощной волне. Авторы и издатели шли на разнообразные ухищре­ния, обманывая бдительность властей.

Чтобы составить себе четкое представление о просвещении в 1900-1905 гг., необходимо учесть достаточно широкое распространение не­легальной революционной и социалистической литературы в среде ин­теллигенции и рабочих.

Здесь необходимо привести несколько деталей, чтобы лучше по­нять масштабы и идеи последующих революционных движений.

Следует подчеркнуть, что политические и социальные стремления движения дополнялись значительным прогрессом в сфере нравов. Мо­лодежь освобождалась от различных предрассудков: религиозных, на­циональных и других. Во многом передовое русское общество уже дав­но опережало западные страны. Так, принципы равноправия полов, рас и национальностей, право на свободный союз, отрицание религии и т. д. стали в этих кругах непреложными истинами еще со времен «ниги­листов». В этом большая заслуга российских публицистов (Белинского, Герцена, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Михайловского). 'Они воспитали многие поколения интеллигентов в духе полного освобождения, невзирая на неизменное противодействие царистской систе­мы среднего образования.

В итоге этот дух свободы стал для всей российской молодежи подлинной священной.- традицией, искоренить которую было невозможно. Вынужденная изучать то, что навязывалась сверху, молодежь осво­бождалась от ненужных знаний, получив диплом.

«Не и-ди-те в у-ни-вер-си-тет!» — возглашал поп нашего прихо­да во время вручения дипломов нам, выпускникам училища: «Не иди­те в университет! Ибо университет есть логово мятежников»... (А куда, думал он, мы пойдем?) Он рассуждал правильно, этот почтенный священник. Потому что, за редкими исключениями, каждый юноша или девушка, став студентами, становились одновременно начинающи­ми революционерами. В народе слово «студент» означало «мятежник».

Затем, с возрастом, эти мятежники прошлых лет, помятые жиз­нью, забывали свои первые порывы и даже отрекались от них. Но кое-что оставалось: либеральные воззрения, оппозиционный дух и порой непогасшие «искры», которые при первой серьезной возможности гото­вы были разгореться вновь.

Политическое, экономическое и социальное положение трудового народа. расширение социалистической и революционной пропаганды. ужесточение репрессий. Революция выходит на улицы.

 

Тем не менее, политическое, экономическое и социальное положе­ние трудового народа не претерпевало изменений.

Не имея никаких возможностей защиты от растущей эксплуата­ции государства и буржуазии, никакого права объединяться и заставить прислушаться к своим требованиям, возможности самоорганизоваться, бороться, объявлять забастовку, рабочие страдали материально и ду­ховно.

В деревне с каждым днем росло обнищание и недовольство крес­тьянских масс. 175-миллионное крестьянство было предоставлено само себе, его рассматривали как нечто вроде «рабочей скотины» (даже телесные наказания, несмотря на их отмену в 1863 году, практикова­лись до 1904 года). Недостаток общей культуры и элементарного об­разования; нехватка даже примитивных орудий труда; отсутствие кре­дитов и других форм поддержки; очень высокие налоги; произвол, презрение и беспощадность властей и «высших» классов; продолжав­шееся раздробление земельных участков в результате выделения наде­лов новым членам семей; конкуренция кулаков (зажиточных крестьян) и землевладельцев, и т. д. — таковы были причины этого обнищания. Даже «крестьянская община» — знаменитый русский «мир» — не могла по-прежнему помогать своим членам. Впрочем, правительства Александра III и Николая II сделали все возможное, чтобы свести «мир» к простому административному объединению под строгим конт­ролем государства, предназначенному в. основном для сбора, чаще все­го принудительного, налогов и платежей.

Так что социалистическая и революционная агитация и деятель­ность неизбежно приносили плоды. Марксизм, энергичной пропаганде которого не могли помешать никакие запреты, находил немало сторон­ников. Прежде всего, среди учащейся молодежи, затем в рабочей сре­де. Влияние социал-демократической партии, основанной в 1898 году, ощущалось во многих городах и некоторых регионах, несмотря на то, что партия существовала нелегально (как впрочем, и всякая другая).

Естественно, правительство предпринимало все более суровые меры против активистов. Один за другим следовали политические процессы. На головы тысяч «подданных» обрушивались административные и по­лицейские репрессивные меры. Заполнялись тюрьмы, места ссылки и каторги. Но хотя властям и удалось свети к минимуму активность партии, они не смогли полностью уничтожить ее, как это произошло ранее с первыми политическими объединениями.

Несмотря на все усилия властей, начиная с 1900 года революци­онное движение усиливалось. Студенческие и рабочие волнения вскоре стали обычным явлением. Из-за этих волнений университеты закрыва­лись на долгие месяцы. В ответ студенты при поддержке рабочих орга­низовывали шумные уличные манифестации. В Санкт-Петербурге из­любленным местом для народных собраний стала площадь перед Казанским собором, студенты и рабочие пели революционные песни и порой поднимали красные знамена. Правительство посылало туда по­лицейские и казачьи конные подразделения, которые шашками и нагай­ками «очищали» площадь и прилегающие улицы.

Революция начинала выходить на улицы.

Тем не менее для того, чтобы читатель составил себе представле­ние об общей ситуации, необходимо сделать важное замечание.

Выше мы изложили реальное положение вещей. Но если рассмат­ривать его само по себе, без учета положения российского народа в целом, возникает риск впасть в преувеличение, абстрактные обобщения и не понять последующие события.

Действительно, не следует забывать, что группы, вовлеченные в идейное движение, составляли лишь крайне незначительную часть 180-миллионного населения страны. Речь шла о нескольких тысячах интел­лигентов — главным образом, студентов — и элите рабочего класса в крупных городах. Остальное население — бесчисленные крестьянские массы, большинство горожан и рабочих — пока оставались чуждыми, безразличными и даже враждебными по отношению к революционной агитации. Конечно, число разделяющих передовых взгляды быстро росло; начиная с 1900 года среди них насчитывалось все больше рабочих; революционное брожение постепенно охватывало беднеющее крестьян­ское население. Но одновременно основная масса народа — которая только и определяет великие социальные изменения — придержива­лась прежнего примитивного образа мыслей. «Российский парадокс», о котором говорилось выше, сохранял свою силу, и «миф о добром царе» продолжал смущать умы многих миллионов людей. Эта масса населе­ния не была затронута революционным движением (в 1903 году в социал-демократическом съезде в Лондоне участвовало лишь четве­ро рабочих).

В подобных условиях всякий контакт между вырвавшимся вперед авангардом и остающимся далеко позади подавляющим большинством населения был невозможен.

Читателю следует учитывать эту особенность, чтобы понять пос­ледующие события.

Социал-демократическая партия и партия социалистов-революционеров. Покушения.

 

В 1901 году возник новый революционный фактор: наряду с соци­ал-демократической партией возникла партия социалистов-революцио­неров. Последняя вскоре достигла значительных успехов в пропаганди­стской работе.

Между обеими партиями существовало три основных различия:

1. Партия социалистов-революционеров не разделяла философс­кую и социологическую составляющие марксистской теории.

2. Будучи антимарксистской, эта партия предлагала иное решение ключевой для России крестьянской проблемы. В то время как социал-демократы, стремясь опираться исключительно на рабочий класс, не брали в расчет огромную массу крестьян, считая, что она вскоре воль­ется в ряды пролетариата, и пренебрегали пропагандой на селе, эсеры верили, что смогут вовлечь российских крестьян в дело революции и социализма. Они не считали возможным ждать их пролетаризации и вели массированную пропаганду в деревне. В своей аграрной программе-минимум социал-демократическая партия предусматривала лишь увеличение крестьянских земельных наделов и некоторые другие не­значительные меры, в то время как партия эсеров выступала за немед­ленную и полную социализацию земли.

3. В полном соответствии со своей теорией признавая лишь массо­вые действия, социал-демократическая партия считала террористичес­кие акты и политические покушения социально бесполезными. Партия эсеров же, напротив, усматривала определенную общественную пользу в покушениях на чересчур ревностных или жестоких высших должнос­тных лиц царского режима. В ней был создана даже специальная струк­тура, «боевая организация», призванная готовить и осуществлять поли­тические покушения под контролем Центрального комитета партии.

За исключением этих отличий, политическая и социальная про­грамма-минимум обеих партий по сути своей совпадала: в той и другой речь шла о создании буржуазной демократической республики, которая откроет путь к социализму.

В период с 1901 по 1905 год партия социалистов-революционеров осуществила ряд покушений, из которых многие получили большой обще­ственный резонанс: в 1902 году молодой партийный активист студент Балмашев убил Сипягина, министра внутренних дел; в 1904 году другой эсер, студент Созонов, убил сменившего Сипягина на посту фон Плеве, прославившегося своей жестокостью; в 1905 году эсер Каляев убил вели­кого князя Сергея, градоначальника («гнусного сатрапа») Москвы.

Анархисты.

Отметим, что кроме этих двух политических партий в то время суще­ствовало и анархистское движение. Очень слабое, совершенно неизвестное широким массам населения, оно представляло собой несколько групп ин­теллигентов и рабочих (на юге страны крестьян), не поддерживавших между собой регулярных контактов. Существовали одна - две анархистских группы в Санкт-Петербурге, столько же в Москве (более активных), группы на юге и западе России. Их деятельность ограничивалась вялой пропагандой, вести которую, впрочем, было нелегко, покушениями на вер­ноподданных служителей режима и отдельными актами экспроприации. (3) Либертарная литература контрабандой поступала из-за границы. Распрос­транялись в основном брошюры Кропоткина, который в то время жил в Англии, вынужденный эмигрировать после разгрома «Народной воли». (4)

Царское правительство стремится направить деятельность рабочих в «легальное» русло.

 

Быстрый рост революционной активности начиная с 1900 года очень тревожил правительство. Особенно беспокоила его восприимчи­вость к пропаганде рабочего класса. Несмотря на свое нелегальное Положение, обе социалистические партии имели комитеты, пропагандистские кружки, подпольные типографии и довольно многочисленные секции в крупных городах. Партия социалистов-революционеров орга­низовала громкие покушения, которые привлекли к ней не только вни­мание, но и симпатии всех слоев общества. Правительство поняло, что репрессивных и оборонительных мер, как то наблюдения, слежки, про­вокаций, тюремных заключений, погромов и пр., недостаточно. Чтобы отвлечь рабочий класс от пропаганды социалистических партий и рево­люционной деятельности вообще, оно задумало макиавеллиевский план, который, по логике, должен был сделать его полновластным хозяином рабочего движения. Оно решило создать легальную, разрешенную ра­бочую организацию, которой смогло бы управлять. Таким образом, правительство убило бы двух зайцев: с одной стороны, обеспечило бы себе симпатии, благодарность и лояльность рабочего класса, вырвав его из рук революционных партий; с другой, непосредственно контролируя рабочее движение, направляло бы его туда, куда считало нужным.

Дело, без сомнения, было весьма деликатным. Следовало при­влечь рабочих в эти государственные организации; успокоить их насто­роженность, заинтересовать их, льстить им, соблазнять, обманывать, чтобы они этого не заметили; делать вид, что правительство готово пойти навстречу их чаяниям... Следовало опередить партии, свести на нет их пропаганду и лишить их социальной базы — особенно конкрет­ными делами. Чтобы добиться успеха, правительству пришлось бы пойти на некоторые уступки экономического и социального порядка, при этом манипулируя рабочими по своему усмотрению.

Осуществление подобной «программы» требовало, чтобы во главе предприятия стояли люди, пользующиеся абсолютным доверием и од­новременно ловкие, прожженные, прекрасно знающие психологию ра­бочих, умеющие поставить себя и завоевать доверие.

В итоге правительство остановило свой выбор на двух агентах тайной политической полиции (охранки), которым и поручило осуще­ствить этот проект. В Москве это был Зубатов, в Санкт-Петербурге тюремный священник Гапон. (5)

Царское правительство захотело играть с огнем. Вскоре ему при­шлось жестоко обжечься.

Часть II. Потрясение (1905-1906 гг.)

 

Глава I

Гапоновская эпопея. Первая всеобщая стачка.

«Рабочие секции». «Гапоновская» эпопея. Поп Гапон: его личность, деятельность и конец. «кровавое воскресенье» 9 (22) января 1905 года. «Миф о добром царе» развеян самим царем. Первое массовое движение рабочих. Первая стачка рабочих Санкт-Петербурга.

 

Зубатова в Москве довольно быстро разоблачили. Сколько-ни­будь значительных результатов он не добился. Но в Петербурге дела шли лучше. Гапон, очень ловкий и умело скрывавший свои истинные цели, сумел завоевать доверие и даже любовь рабочих. Талантливому агитатору и организатору, ему удалось создать так называемые «Рабо­чие секции», которыми он руководил с присущей ему энергией. К концу 1904 года этих секций было уже 11, по числу районов столицы, и они насчитывали несколько тысяч членов.*

По вечерам рабочие охотно приходили в секции поговорить о сво­их делах, послушать выступления, почитать газеты и т. д. За входящи­ми строго следили сами гапоновцы, активисты политических партий могли проникнуть в секции с очень большим трудом. И даже если им это удавалось, их быстро выявляли и выпроваживали.

Рабочие Санкт-Петербурга очень серьезно относились к своим секциям. Полностью доверяя Гапону, они делились с ним своими беда­ми и стремлениями, спорили о том, как улучшить свое положение, обсуждали способы борьбы против хозяев. Будучи сам сыном бедного крестьянина, живя среди тружеников, Гапон прекрасно понимал пси­хологию своих собеседников. Он искусно делал вид, что все его симпатии — на стороне рабочих. Такова, в общих чертах, была его официальная миссия, особенно поначалу. (6)

Правительство хотело внушить членам «Рабочих секций» пример­но следующее: «Рабочие, вы можете улучшить свое положение, ведя систематическую легальную работу в секциях. Для этого вам вовсе не нужно заниматься политикой. Отстаивайте лишь свои конкретные, не­посредственные личные интересы, и вскоре жизнь ваша станет лучше. Партии и политическая борьба, все то, что предлагают вам дурные пастыри — социалисты и революционеры, — не приведут вас ни к чему хорошему. Займитесь своими непосредственными экономически­ми интересами. Это вам дозволено, и только так вы реально улучшите свое положение. Правительство, заботящееся о вас, вас поддержит». Вот что Гапон и его помощники из рабочих проповедовали в секциях.

Рабочие не заставили себя ждать. Вскоре они разработали и сфор­мулировали свои экономические требования. Гапон, оказавшись в более чем деликатной ситуации, был вынужден поддержать их. Если бы он этого не сделал, то тотчас бы вызвал недовольство рабочих, его почти наверняка обвинили бы в предательстве их интересов и поддержке хозяев. Он бы потерял популярность, и за этим могли последовать еще более тяжкие подозрения, так что все его дело потерпело бы крах. Ведя двойную игру, Гапон прежде всего должен был любой ценой сохранить завоеванные им симпатии. Он прекрасно понимал это и сде­лал вид, что полностью поддерживает рабочих, надеясь и в дальнейшем сохранить контроль над движением, манипулировать массами по свое­му усмотрению, руководить ими, определять их действия и направлять их в нужное русло.

Произошло прямо противоположное. Движение быстро вышло за намеченные для него рамки и достигло непредвиденного размаха, спу­тав все расчеты, разрушив все комбинации тех, кто стоял за ним. Вско­ре оно вылилось в настоящую бурю, которая смела и самого Гапона.

В декабре 1904 года рабочие Путиловского завода, одного из самых крупных в столице, где у Гапона было немало сторонников и друзей, решили приступить к активным действиям. Получив одобрение Гапона, они составили и передали дирекции список требований эконо­мического порядка, впрочем, весьма умеренных. В конце месяца они узнали, что дирекция «не сочла возможным выполнить их», а прави­тельство не могло заставить ее пойти на уступки. Более того, она уво­лила нескольких рабочих, которых сочла зачинщиками. Остальные по­требовали их восстановления на работе. Дирекция отказала.

Возмущение и гнев рабочих были безграничны; прежде всего по­тому, что их долгие и трудоемкие усилия пропали даром; а также, и это главное, потому, что им внушили веру в успех последних. Сам Гапон всячески поддерживал эту веру. И вот первый шаг по пути легальной борьбы обернулся обидной, ничем не оправданной неудачей. Рабочие почувствовали себя обманутыми и сочли своим нравственным долгом выступить в защиту уволенных товарищей.

Естественно, их взоры обратились к Гапону. Продолжая играть свою роль, тот притворился, что возмущен не меньше других и призвал рабочих Путиловского завода оказать решительное сопротивление. Что они и не замедлили сделать. Чувствуя поддержку секций и Гапона, они после нескольких бурных собраний решили объявить забастовку, огра­ничиваясь чисто экономическими требованиями. Правительство, дове­ряя Гапону, не вмешалось. Так в декабре 1904 года началась Путиловская стачка, первая массовая стачка в России.

Но движение на этом не прекратилось. Все рабочие секции взвол­новались и выступили в поддержку акции путиловцев. Они прекрасно поняли, что поражение последних стало бы их общим поражением. Разумеется, Гапон вынужден был поддержать секции. По вечерам он по очереди обходил их, выступая с призывами ко всем рабочим поддер­жать путиловцев.

Через несколько дней столичные рабочие массы охватило броже­ние. Они в стихийном порыве оставляли свои мастерские. Неподготов­ленная, не имевшая четких лозунгов и руководства забастовка на Путиловском заводе переросла в почти всеобщую стачку трудящихся Санкт-Петербурга.

Гроза разразилась. Массы бастующих устремлялись в секции, где, пренебрегая формальностями и попытками взять их под контроль, тре­бовали незамедлительных и решительных действий.

И в самом деле, одна стачка — этого мало. Следовало дей­ствовать, делать что-нибудь — важное, решающее. Таков был об­щий настрой.

Именно тогда возникла — никому в точности неизвестно, когда и при каких обстоятельствах — фантастическая идея написать от имени несчастных рабочих и крестьян всей России «петицию» царю; органи­зовать в ее поддержку массовое шествие к Зимнему Дворцу; через делегацию во главе с Гапоном передать петицию самому государю и потребовать от него прислушаться к народным нуждам. Эта наивная и парадоксальная идея моментально овладела умами петербургских рабо­чих и объединила их, вдохновила, исполнила энтузиазма. Она придала их движению смысл и цель.

Секции поддакивали массам. Они взяли организацию акции на себя. Составить петицию было поручено Гапону, который вновь был 'Вынужден дать свое согласие. Так в силу вещей он стал вождем массового движения исторического масштаба.

В самом начале января 1905 года петиция была готова. Составленная в простых и одновременно трогательных выражениях, она была вместе с тем насквозь проникнута верноподданническим духом. Про­чувствованно и искренне излагались в ней тяготы народа. Царя просили прислушаться к ним, положить начало действенным реформам и проследить за их осуществлением.

Удивительно, но не подлежит сомнению: гапоновская петиция — действительно волнующий, вдохновенно написанный документ.

Теперь ее необходимо было одобрить на всех секциях, донести до сведения широких масс и организовать шествие к Зимнему Дворцу.

Тем временем произошли новые события. Революционеры, вхо­дившие в политические партии (которые вплоть до последнего времени фактически держались в стороне от «гапоновцев»), вступили с Гапоном переговоры. Они стремились прежде всего воздействовать на него с целью придать петиции и действиям трудящихся менее «раболепный», более достойный и твердый, одним словом, более революционный ха­рактер. Таково же было и стремление рабочих. Гапон довольно охотно согласился с этим. Особенно тесный контакт установили с ним социа­листы-революционеры. С обоюдного согласия он в последний момент переделал первоначальный текст петиции, значительно расширив ее и умерив ее верноподданнический дух.

В своей окончательной форме «петиция» представляет собой величайший исторический парадокс. При всей лояльности к царю от него требовалось ни более ни менее, как дозволить — и даже со­вершить — революцию, которая в конченом итоге лишила бы его власти. Действительно, в нее была целиком включена программа-минимум революционных партий. В частности, в качестве срочных мер предлагались: полная свобода печати, слова, совести, объедине­ний и организации; право рабочих объединяться в профсоюзы и бастовать; аграрные законы, направленные на экспроприацию круп­ной земельной собственности в пользу крестьянских общин; нако­нец, немедленный созыв Учредительного Собрания, избранного в соответствии с демократическим законом о выборах. Решительно, это было приглашение к самоубийству.

Вот окончательный текст «петиции»:

«Государь! Мы, рабочие и жители С.-Петербурга разных сословий, наши жены, дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, ис­кать правды и защиты.

Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как в рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать.

Мы и терпели, но нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь! Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.

И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы немного просим, мы желаем только того, без чего не жизнь, а каторга, вечная мука.

Первая наша просьба была, чтобы наши хозяева вместе с нами обсуди­ли наши нужды. Но в этом нам отказали. Нам отказали в праве говорить о наших нуждах, находя, что такого права за нами не признает закон. Неза­конными оказались также наши просьбы: уменьшить число рабочих часов до 8-ми в день; устанавливать цены на нашу работу вместе с нами и с нашего согласия; рассматривать наши недоразумения с низшей администрацией за­водов; увеличить чернорабочим и женщинам плату за их труд до одного рубля в день; отменить сверхурочные работы; лечить нас внимательно и без оскорблении; устроить мастерские так, чтобы в них можно было работать, а не находить там смерть от страшных сквозняков, дождя и света.

Все оказалось, по мнению наших хозяев и фабрично-заводской админи­страции, противозаконно, всякая наша просьба — преступление, а наше же­лание улучшить наше положение — дерзость, оскорбительная для них.

Государь, нас здесь многие тысячи, и все это люди только по виду, только по наружности, в действительности же за нами, равно как и за всем русским народом, не признают ни одного человеческого права, ни даже орава думать, говорить, собираться, обсуждать нужды, принимать меры к улучшению нашего положения.

Нас поработили и поработили под покровительством твоих чиновников, с их помощью, при их содействии. Всякого из нас, кто осмелится поднять голос в защиту рабочего класса и народа, бросают в тюрьму, отправляют в ссылку. Карают, как за преступление, за доброе сердце, за отзывчивую душу. Пожалеть забитого, бесправного, замученного человека — значит со­вершить тяжкое преступление.

Весь народ — рабочие и крестьяне — отданы на произвол чиновничьего правительства, состоящего из казнокрадов и грабителей, совершенно не только не заботящегося об интересах народа, но попирающего эти интересы. Чинов­ничье правительство довело страну до полного разорения, навлекло на нее позорную войну и все дальше и дальше ведет Россию к гибели. Мы, рабочие а народ, не имеем никакого голоса в расходовании взимаемых с нас огром­ных поборов. Мы даже не знаем, куда и на что деньги, собираемые с обни­щавшего народа, уходят. Народ лишен возможности выражать свои жела­ния, требования, участвовать в установлении налогов и расходовании их. Рабочие лишены возможности организовываться в союзы для защиты своих интересов.

Государь! Разве это согласно с божескими законами, милостью кото­рых ты царствуешь? И разве можно жить при таких законах? Не лучше ли умереть — умереть всем нам, трудящимся людям всей России? Пусть живут и наслаждаются капиталисты и эксплуататоры рабочего класса и чинов­ники — казнокрады и грабители русского народа.

Вот что стоит перед нами, государь, и это-то нас и собрало к стенам твоего дворца. Тут мы ищем последнего спасения. Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому свершить свою судьбу, сбрось с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой. Ведь ты поставлен на счастье народу, а это счастье чиновники вырывают у нас из рук, и нам оно не доходит, мы полу­чаем только горе и унижение.

Взгляни без гнева, внимательно на наши просьбы: они направлены не ко злу, как для нас, так и для тебя, государь. Не дерзость в нас говорит, а сознание необходимости выхода из невыносимого для всех положения. Россия слишком велика, нужды ее слишком многообразны и многочисленны, чтобы одни чиновники могли заправлять ею. Необходи­мо (народное) представительство, необходимо, чтобы сам народ помогал себе и управлял собою. Ведь ему только и известны истинные его нужды. Не отталкивай его помощь, прими ее, повели немедленно, сейчас же призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сосло­вий, представителей и от рабочих. Пусть тут будут и капиталист, и рабо­чий, и чиновник, и священник, и доктор, и учитель — пусть все, кто бы они ни были, изберут своих представителей. Пусть каждый будет равен и свободен в праве избрания, для этого повели, чтобы выборы в Учреди­тельное Собрание происходили при условии и всеобщей, и тайной, и равной подачи голосов.

Это — самая главная наша просьба; в ней и на ней зиждется все, это главный единственный пластырь для наших больных ран, без которого эти раны сильно будут сочиться и быстро двигать нас к смерти. Но одна мера все же не может залечить всех наших ран. Необходимы еще и другие, и мы прямо и открыто, как отцу, говорим тебе, государь, о них от лица всего трудящего класса России. Необходимы:

I. Меры против невежества и бесправия русского народа:

1) Немедленное освобождение и возвращение всех пострадавших за поли­тические и религиозные убеждения, за стачки и крестьянские беспорядки.

2) Немедленное объявление свободы и неприкосновенности личнос­ти, свободы слова, печати, свободы собраний, свободы совести в деле религии.

3) Общее обязательное народное образование на государственный счет.

4) Ответственность министров перед народом и гарантия законности правления.

5) Равенство перед законом всех без исключения.

6) Отделение церкви от государства.

II. Меры против нищеты народной:

1) Отмена косвенных налогов и замена их прогрессивным подоход­ным налогом.

2) Отмена выкупных платежей, дешевый кредит и постепенная переда­ча земли народу.

3) Исполнение заказов военного и морского ведомства должно быть в России, а не за границей.

4) Прекращение войны по воле народа.

III. Меры против гнета капитала над трудом:

1) Отмена института фабричных инспекторов.

2) Учреждение при заводах и фабриках постоянных комиссий выбор­ных рабочих, которые совместно с администрацией разбирали бы все претен­зии отдельных рабочих. Увольнение рабочего не может состояться иначе, как с постановления этой комиссии.

3)  Свобода потребительно-производительных профессиональных рабо­чих союзов — немедленно.

4)  8-часовой рабочий день и нормировка сверхурочных работ.

5)  Свобода борьбы труда с капиталом — немедленно.

6)  Нормальная заработная плата — немедленно.

7)  Непременное участие представителей рабочих классов в выработке законопроектов о государственном страховании рабочих — немедленно.

Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе; лишь при удовлетворении их возможно освобождение нашей родины от раб­ства и нищеты, возможно ее процветание, возможно рабочим организовы­ваться для защиты своих интересов от наглой эксплуатации капиталистов и грабящего и душащего народ чиновничьего правительства.

Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию счастливой и славной, а имя твое запечатлишь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена. А не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу — мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу... Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее».

Следует отметить, что вопреки всей парадоксальности создав­шейся ситуации, искушенный ум увидит в готовившейся акции лишь закономерный результат воздействия разного рода тенденций, свое­го рода естественный «синтез» существовавших в ту эпоху различ­ных элементов.

С одной стороны, идея коллективного похода к царю явилась, по сути своей, лишь проявлением наивной веры народных масс в благие намерения государя. (Мы уже говорили о том, как глубоко коренился в народе этот «миф о добром царе».) Таким образом, рабочие, которые в России никогда не порывали окончательно своих связей с деревней, разделили на время убеждение крестьян, что у «батюшки» можно об­рести помощь и защиту. Пользуясь единственной предоставившейся возможностью, в своем стихийном, неодолимом порыве, они, несомнен­но, стремились прежде всего вскрыть нарыв, добиться реального и окончательного решения своих проблем. Надеясь в глубине своей про­стой души хотя бы на частичный успех, они в особенности стремились ставить перед собой именно конкретные цели.

С другой стороны, революционные партии, до того вынужденно державшиеся в стороне от движения, недостаточно сильные, чтобы ему воспрепятствовать и, тем более, придать ему более революционный характер, тем не менее сумели определенным образом повлиять на Гапона и вынудить его «революционизировать» свои действия.

Таким образом, акция явилась неоднозначным, но естественным результатом противодействия различных сил.

Что касается интеллектуальных и либеральных кругов, им была уготована участь бессильных свидетелей развития событий.

Поведение и психология самого Гапона, какими бы парадоксаль­ными они ни могли показаться, тем не менее, легко объяснимы. Оста­вавшегося прежде всего простым комедиантом, платным полицейским агентом, его неумолимо толкала вперед мощная волна народного дви­жения. В конце концов он уже не мог ей противиться. Вопреки его воле события поставили Гапона во главе толпы, сотворившей из него кумира. Этот авантюрист и романтик по духу неизбежно оказался в плену иллюзий. Инстинктивно ощущая историческую значимость со­бытий, он, вероятнее всего, ее преувеличивал. Ему виделось, что рево­люция уже охватила всю страну, угрожает трону, а он, Гапон — вер­ховный вождь движения, народный кумир, вознесенный на вершину славы, которая останется в веках. Увлеченный мечтой, которая, каза­лось, уже близка к осуществлению, он вообразил, что все начавшееся движение сосредоточено в нем. Отныне деятельность полицейского агента перестала его интересовать. В те лихорадочные дни он даже забывал о ней, ослепленный отсветами грандиозной бури и поглощенный своей новой ролью, представлявшейся ему почти что божественной миссией. Так, весьма вероятно, рассуждал Гапон в первых числах января 1905 года. Можно предположить, что тогда он вел себя в определенном смысле искренне. По крайней мере, такое впечатление сложилось у автора этих строк, который познакомился с Гапоном за несколько дней до произошедших событий и видел его в деле.

Но самое странное явление — молчание правительства и полное невмешательство полиции в лихорадочную подготовку шествия — лег­ко объяснимо. Полиция не поняла перемену, произошедшую в Гапоне. Она доверяла ему до конца, решив, что в данном случае речь идет о ловком маневре с его стороны. И когда ей, наконец, удалось осознать произошедшую перемену и грозившую опасность, было слишком по­здно для того, чтобы как-то сдержать развитие событий. Поначалу растерявшись, правительство в итоге решило дождаться благоприятно­го момента, чтобы покончить с движением одним ударом. Пока же, не получая никаких указаний, полиция молча наблюдала за происходя­щим. И это необъяснимое, загадочное молчание только упрочило на­дежды масс. «Правительство не смеет противиться движению: оно пойдет на уступки», — так рассуждали многие.

Поход к Зимнему Дворцу был назначен на утро воскресенья 9 января (по старому стилю). Предшествующие дни были в основном посвящены зачтению «петиции» в секциях. Повсюду это происходило примерно одинаково. Сам Гапон или кто-нибудь из его друзей читал петицию рабочим и комментировал ее. Петицию зачитывали после того, как секционный зал заполнялся народом и двери его закрывались; по­том присутствующие расписывались на специальном листке и покидали зал. Затем он снова заполнялся народом, ожидавшим на улице своей очереди, и все начиналось сначала. Так происходило во всех секциях, зачастую собрания продолжались до глубокой ночи.

Трагической нотой в эти последние дни звучал призыв оратора, на который толпа откликалась торжественной и суровой клятвой. «То­варищи рабочие, крестьяне и прочие граждане! — говорил оратор. — Братья по несчастью! Храните верность нашему делу. В воскресенье утром собирайтесь к Зимнему Дворцу. Ваше отсутствие будет означать измену нашему делу. Ведите себя спокойно, мирно, будьте достойны этого великого дня. Отец Гапон уже предупредил государя и гаранти­ровал под свою личную ответственность, что ему с вашей стороны ничто не будет угрожать. Если вы допустите какие-нибудь неуместные действия, отцу Гапону придется за это отвечать. Вы слышали петицию. Наши требования справедливы. Мы не можем больше влачить такое нищенское существование. Так что к царю мы идем с распростертыми объятьями, с сердцами, полными любви и надежды. Ему остается толь­ко принять нас и прислушаться к нашим просьбам. Петицию передаст сам Гапон. Будем надеяться, товарищи, братья, что государь примет нас, выслушает и выполнит наши законные требования. Но если, бра­тья мои, царь вместо этого выступит против нас с оружием, тогда, братья мои, горе ему! Тогда у нас больше не будет царя! Тогда пусть вечное проклятие падет на него и всю его династию!... Поклянитесь же все, товарищи, братья, простые граждане, поклянитесь, что никогда не простите измены. Поклянитесь, что всеми средствами постараетесь пока­рать предателя...» И все собрание в едином порыве отвечало, подняв руки: «Клянемся!»

Там, где петицию читал сам Гапон — по меньшей мере по одному разу в каждой секции, — он добавлял: «Я, священник Георгий Гапон, именем Господа освобожу вас тогда от присяги царю, заранее благослов­лю того, кто покарает его. Ибо тогда у нас не будет больше царя!...» Побледнев от волнения, он два, три раза повторял эти слова перед трепещущим в тишине залом.

«Клянитесь следовать за мной, клянитесь жизнью ваших близких, ваших детей!» — «Да, отец, да! Клянемся жизнью наших детей!» — следовал неизменный ответ.

Вечером 8 января все было готово к манифестации. Подготовилось и правительство. Некоторым интеллектуальным и литературным кругам стало известно, что оно приняло решение ни в коем случае не подпускать толпу к Дворцу; если народ будет упорствовать, стрелять без пощады. К властям спешно отправилась делегация с просьбой не допустить кровопролития. (7) Безуспешно. Все позиции были уже заняты. Столица находилась в руках вооруженных до зубов воинских частей.

Дальнейшее хорошо известно. В воскресенье 9 января с самого утра огромная толпа, в основном рабочие, многие с семьями, двинулась в сторону Зимнего Дворца. Десятки тысяч мужчин, женщин и детей изо всех концов столицы и пригородов шли к месту сбора.

Повсюду их встречали патрули армии и полиции, открывавшие интенсивный огонь по скоплениям людей. Но людской порыв был столь силен, что толпа все равно окольными путями беспрерывно прибывала на площадь, запруживая соседние улицы. Тысячи людей, рассеиваясь под огнем патрулей, упорно стремились к цели, движимые любопытством, гневом, насущной потребностью во весь голос заявить о своем негодова­нии и возмущении. Многие, невзирая ни на что, все еще сохраняли надежду на успех, уверенные, что если им удастся пройти на площадь, к царскому дворцу, то государь выйдет к ним, примет их, и все наладится. Одни предполагали, что, поставленный перед свершившимся фактом, царь перестанет сопротивляться и будет вынужден пойти на уступки. Другие в своей наивности воображали, что он не в курсе происходящего, не знает о стрельбе, что полиция, с самого начала все тщательно скрывавшая от него, хочет теперь помешать народу встретиться с «батюшкой». Так что на площадь нужно прийти любой ценой... И потом, мы же дали клятву... Наконец, туда, быть может, удалось прорваться отцу Гапону...

Как бы то ни было, людское море заполнило в конце концов все подходы к Зимнему Дворцу и просочилось на саму Дворцовую площадь. Тогда правительство не нашло ничего лучшего, как рассеять эту невоору­женную, растерявшуюся, отчаявшуюся толпу оружейными залпами.

Это было ужасающее, невообразимое, невиданное в истории зрелище. Под выстрелами в упор, воя от страха, боли, ярости, огромная спрессован­ная толпа была не в силах двинуться ни вперед, ни назад. Позже это назвали «кровавой баней». Отступая после каждого залпа как под порывом ветра, причем многие были раздавлены и задушены, она под давлением все прибы­вающих масс возвращалась, давя трупы, умирающих, раненых... И билась в смертных судорогах под новыми выстрелами... Это продолжалось долго: до того момента, когда прилегающие улицы наконец освободились и собрав­шиеся смогли разбежаться.

В тот день в столице погибли сотни людей, мужчин, женщин и детей. Солдат предусмотрительно напоили до бессознательного состоя­ния, чтобы избавить от всяческих сомнений. Некоторые из них, совер­шенно невменяемые, забавлялись тем, что стреляли по детям, вскараб­кавшимся на деревья, «чтобы лучше видеть»...

К вечеру «порядок был восстановлен». Число жертв, даже прибли­зительное, никому не известно. Известно лишь, что всю ночь из города шли телеги, нагруженные трупами, которые хоронили в общих ямах в окрестных полях и лесах. (8)

Известно также, что царя в тот день вообще не было в столице. Предоставив военным карт-бланш, он бежал в одну из своих летних резиденций, Царское Село.

Что касается Гапона, он возглавлял толпу, шедшую к Зимнему Дворцу через Нарвскую заставу с хоругвями и портретами царя. Как и во многих других местах, эта толпа была рассеяна войсками уже на подступах к заставе. Гапон отделался легко. При первых же выстре­лах он растянулся на земле и не шевелился. Несколько секунд каза­лось, что он убит или ранен. Друзья быстро подняли его и увели в безопасное место. Он состриг длинные волосы и переоделся в граж­данское.

Некоторое время спустя Гапон оказался за границей, в безопас­ности.

Покидая Россию, он обратился со следующим кратким призы­вом к рабочим:

«Солдатам и офицерам, убивающим невинных братьев, их жен и детей, всем угнетателям народа — мое пастырское проклятие! Солдатам, которые будут помогать народу добиваться свободы — мое благословение! Их сол­датскую клятву изменнику-царю, приказавшему пролить невинную кровь, разрешаю».

Затем он составил другую прокламацию, где в числе прочего заявлял:

«Товарищи, русские рабочие, у нас нет царя. Между ним и русским народом сегодня пролился поток крови. Настало время русским рабочим самим бороться за народную свободу. Завтра я буду среди вас, а сегодня я работаю для нашего дела».

Эти призывы широко распространялись по всей России.

Здесь уместно сказать несколько слов о дальнейшей судьбе Гапона.

Спасенный друзьями, бывший священник обосновался за грани­цей. Позаботились о нем социалисты-революционеры. Теперь его бу­дущее зависело только от него самого. Ему предоставили все необходи­мые средства, чтобы он мог забыть свое прошлое, продолжить образование и окончательно определить свои идеологические воззре­ния: короче, чтобы он стал подлинным человеком действия.

Но Гапон не обладал необходимыми для этого качествами. Свя­щенный огонь, волей случая опаливший его мрачную душу, оставался для него лишь огнем честолюбия и самоутверждения — и быстро угас. Вместо того, чтобы заняться самообразованием и подготовиться к серь­езной работе, Гапон пребывал в бездействии, матери скуки. Неспеш­ная, требующая терпения работа была не для него. Он мечтал поскорее продолжить свою эфемерную авантюру и покрыть себя славой. А со­бытия в России развиваться не спешили. Великая революция все не начиналась. И Гапон заскучал. Вскоре он нашел забвение в распутстве. Все чаще проводил он время в подозрительных кабаках, где, напиваясь с женщинами легкого поведения, горько оплакивал свои утраченные иллюзии. Жизнь за границей ему опротивела. Несчастья родины при­чиняли ему страдания. Он любой ценой хотел возвратиться в Россию.

Тогда у него возникла мысль обратиться к правительству, попросить у него прощения и разрешения вернуться к нему на службу. Он написал в тайную полицию и таким образом возобновил с ней отношения.

Его бывшие начальники отнеслись к этому довольно положитель­но. Но прежде всего потребовали от Гапона материальных доказа­тельств истинности его намерений. Зная о его близком знакомстве с влиятельными членами партии эсеров, они запросили у него точную информацию, которая позволила бы нанести решающий удар по этой партии. Гапон принял условия сделки.

Тем временем один из этих влиятельных эсеров, близкий друг Гапона инженер Рутенберг узнал о возобновлении его сношений с по­лицией и сообщил об этом в свой Центральный комитет. Комитет поручил ему — об этом рассказывает в своих воспоминаниях сам Ру­тенберг — любым способом разоблачить Гапона.

В конце концов Рутенбергу удалось войти в доверие к Гапону и дать ему понять, что готов за хорошее вознаграждение предать партию. Гапон такое предложение сделал. Инженер притворился, что согласен, и пообе­щал через его посредство выдать полиции важные партийные тайны.

Договорились о цене. Сделка — которую Рутенберг, о чьем со­гласии сотрудничать Гапон поставил в известность полицию, стара­тельно затягивал — состоялась в России, куда они оба в конце концов возвратились.

Последний акт драмы разыгрался в Санкт-Петербурге. Сразу после прибытия Рутенберг предупредил нескольких рабочих, верных друзей Гапона, отказывавшихся верить в его предательство, что готов предоставить тому неопровержимые доказательства. Договорились, что рабочие будут тайно присутствовать при последнем разговоре между Гапоном и Рутенбергом: разговоре, в ходе которого предстоит оконча­тельно обговорить цену предполагаемого предательства.

Встреча состоялась на пустующей даче в окрестностях столицы. Рабочим, прятавшиеся в комнате, смежной с той, в которой велись переговоры, предстояло узнать о подлинной роли Гапона и затем пуб­лично разоблачить его.

Но рабочие не смогли сдержаться. Убедившись в предательстве Га­пона, они ворвались в комнату, где разговаривали два человека. Они на­бросились на Гапона, схватили его и, несмотря на все мольбы (он вел себя жалко, на коленях умоляя простить его ради своих прошлых заслуг), звер­ски убили, после чего набросили ему веревку на шею и подвесили под потолком. В таком виде и нашли его труп некоторое время спустя.

Так закончилась гапоновская эпопея.

В своих воспоминаниях, написанных в целом искренне, этот чело­век пытается — впрочем, весьма неловко — оправдать, объяснить свои сношения с полицией до 9 января 1905 года. Здесь он, похоже, говорит не всю правду.

Движение же шло своим путем.

События 9 января получили мощный отклик в стране. В самых далеких уголках люди с возмущением узнали, что вместо того, чтобы прислушаться к безоружному народу, пришедшему к Зимнему Дворцу рассказать о своих нуждах, царь хладнокровно приказал открыть огонь. Еще долгое время крестьянские делегаты тайно прибывали в Петербург, чтобы выяснить правду.

Вскоре эту правду узнали везде. Именно тогда был положен конец «мифу о добром царе».

И еще один исторический парадокс. В 1881 году революционеры убили царя, чтобы уничтожить миф о нем. Миф не пострадал. Двадцать четыре года спустя его уничтожил сам царь.

В Санкт-Петербурге результатом событий 9 января стала всеобщая стачка. В понедельник 10 января не работал ни один завод, ни одна стройка. Первая революционная стачка русских рабочих стала свершив­шимся фактом.

Из всего этого следует важный вывод:

Народу понадобилось пережить масштабный исторический опыт, чтобы начать понимать истинный характер царизма, ситуацию в целом и подлинные задачи борьбы. Ни пропаганда, ни самопожертвование энту­зиастов не могли сами по себе привести к подобным результатам.

Глава II Возникновение «Советов».

 

Теперь мы подходим к одному из важнейших этапов русской Ре­волюции: возникновению и первым шагам «Советов».

Еще один парадокс: это один из наименее известных и одновременно один их наиболее извращенных впоследствии аспектов Революции.

Во всех изданиях, посвященных возникновению «Советов» — не только иностранных, но и российских, — имеется лакуна, которая обра­щает на себя внимание заинтересованного читателя: никому еще не уда­лось в точности установить, когда, где и как был создан первый рабочий «Совет».

Вплоть до настоящего времени почти все писатели и историки, как буржуазные, так и социалистические («меньшевики», «большевики» и пр.) датировали возникновение первого «рабочего Совета» концом 1905 года, временем октябрьской всеобщей стачки, царского Манифеста 17 октября и последующих событий. (9) Это неверно. Из настоящей главы читателю станут ясны причины возникновения подобной лакуны.

Конечно, некоторые авторы — в частности, П. Милюков в своих воспоминаниях — туманно намекают на попытки создания «Советов» в начале 1905 года. Но они не дают никаких уточнений, а если приводят примеры, то ошибочные. Так, Милюков считает колыбелью Советов «Комиссию Шидловского». (10) Это было затеей сверху — полуправитель­ственной, полулиберальной — с целью разрешить после 9 января отдельные социальные проблемы в сотрудничестве с несколькими официальными рабо­чими делегатами. Согласно Милюкову, среди них был один интеллигент, некий Носарь, который позднее, вместе с некоторыми другими делегатами, отдельно от Комиссии сформировал «Совет» — первый рабочий Совет, — и возглавил его. Это утверждение весьма неопределенно и, главное, неточно. Когда Носарь — как в дальнейшем "увидит читатель — вошел в «Комис­сию Шидловского», он уже являлся членом — более того, председателем — первого рабочего Совета, который был образован до создания «Комис­сии» и не имел к ней никакого отношения. Вслед за Милюковым эту ошибку повторяют и другие авторы.

Социал-демократы порой утверждают, что именно от них исходила инициатива создания первого Совета.

Эту честь у них порой оспаривают большевики. Все они ошибаются, не зная простой истины: ни одна партия, ни одна организация, ни один «вождь» не имели отношения к созданию первого «Совета». Он возник стихийно и в абсолютно частном порядке.*

Читатель обнаружит в этой главе совершенно неизвестные доселе факты. Пришло время восстановить историческую истину, тем более, что она достаточно показательна.

Да простит меня читатель за то, что здесь мне придется говорить о себе лично. Я невольно оказался причастен к созданию первого «Со­вета рабочих делегатов», образованного в Санкт-Петербурге не в конце, а в январе-феврале 1905 года.

Сегодня я, должно быть, практически единственный, кто может сообщить об этом историческом эпизоде; возможно также, что остался в живых и один из рабочих, принимавших участие в создании первого Совета, который когда-нибудь также сможет рассказать об этом.

Уже не раз хотелось мне обнародовать эти факты. Читая в россий­ской и зарубежной печати о событиях 1905 года и Советах, я везде обнаруживал одну и ту же лакуну: ни один автор не в состоянии точно определить, когда, где и как возник первый в России рабочий Совет. Все, что было известно до настоящего времени, это то, что Совет возник в Санкт-Петербурге в 1905 году и его первым председателем был столичный помощник присяжного поверенного Носарь, более известный под фамилией Хрусталев. Но откуда и как возникла сама идея Совета? Кто ее выдвинул? При каких обстоятельствах она была осуществлена? Как и почему Носарь стал председателем? К какой партии он принадлежал? Каков был состав первого Совета? Чем он занимался? Все эти интересные с исторической точки зрения вопросы до сих пор оставались без ответа.

Следует подчеркнуть, что лакуна эта вполне объяснима. Создание первого Совета носило совершенно частный характер и причастен к этому был узкий круг людей.

Читатель может обнаружить косвенное подтверждение моим словам. В публикациях, посвященных этому аспекту русской Революции, он обнару­жит фамилию Носаря-Хрусталева, упоминаемую, впрочем, вскользь. Но ему придется отметить странную вещь: никто и никогда не говорит, откуда и каким образом вышел на историческую арену этот человек, почему и при каких обстоятельствах стал он председателем первого Совета и т. д. Что касается социалистической печати, то в ней о Носаре говорится с плохо скрываемым смущением, фамилия его приводится как будто вынужденно. Не в силах замолчать исторический факт (как бы ей того ни хотелось), она упоминает о Носаре и его деятельности в нескольких неумных и неточных фразах и спешит перейти к рассказу о работе Советов в конце 1905 года, когда председателем петербургского Совета стал Лев Троцкий.

Эту сдержанность, неловкость и поспешность легко понять. Преж­де всего, ни историкам, ни социалистам (включая Троцкого), ни поли­тическим партиям вообще ничего не известно о том, как на самом деле возник Совет, и они, разумеется, не желают признаваться в своем неведении. Потом, даже если бы социалисты знали факты и старались считаться с ними, им пришлось бы признать, что здесь они были совер­шенно не при чем и лишь гораздо позднее сумели обратить в свою пользу дело рук других. Вот почему, известна им правда или нет, социалисты всегда по мере возможности будут пытаться обойти этот факт и представить события так, как им выгодно.

До сих пор мне мешало рассказать об этом** прежде всего неже­лание говорить о себе. С другой стороны, мне никогда не представлялась возможность рассказать о Советах в «широкой печати», в которой я не сотрудничаю. Прошло много времени, прежде чем я решился нарушить молчание и опровергнуть ошибки и мифы, открыть правду о возникновении Советов.

Тем не менее несколько лет назад, возмущенный претенциозными и лживыми утверждениями в некоторых статьях, я обратился к г-ну Мельгунову, издателю русского исторического журнала в Париже. Я предложил ему написать статью на документальной основе о том, как на самом деле возник первый рабочий Совет. Статья не увидела свет: во-первых, потому что издатель не согласился a priori опубликовать ее без изменений; во-вторых, мне стало ясно, что журнал его далек от какой бы то ни было исторической беспристрастности.

В своем рассказе о Советах я изложу факты как они есть. И если печать — историческая или какая-либо иная — заинтересуется им, она найдет а нем только истину.

В 1904 году я активно занимался культурно-просветительной ра­ботой в среде рабочих Санкт-Петербурга. Интуитивно будучи револю­ционером, я не принадлежал ни к какой политической партии и дей­ствовал в одиночку, используя собственные методы. Мне было тогда лишь 22 года, я только что закончил университет.

К концу года число занимавшихся со мной рабочих перевалило за сотню.

Среди моих учеников была молодая женщина, которая вместе с мужем входила в «Рабочие секции» Гапона. До этого я почти ничего не знал о попе и его «секциях». Однажды вечером моя ученица, желая заинтересовать меня их работой и особенно личностью их руководите­ля, привела меня в секцию нашего района. В тот вечер на секционном собрании должен был присутствовать сам Гапон.

В тот момент подлинная роль Гапона была еще не ясна. Передо­вые рабочие, не до конца веря в его дело — поскольку оно было легальным и исходило сверху, — объясняли это по-своему, а довольно загадочное поведение попа как будто подтверждало их предположения. Они, в частности, считали, что, прикрываясь легальной деятельностью, Гапон на самом деле готовит массовое революционное движение. (В этом кроется одна из причин, почему многие рабочие позднее отказы­вались верить, что их вождь оказался полицейским агентом. Когда сомнений в этом не осталось, некоторые рабочие, близкие друзья Гапона, покончили с собой.)

Так в конце декабря я познакомился с Гапоном.

Его личность вызвала у меня живой интерес. Со своей стороны, он заинтересовался — или сделал вид, что заинтересовался — моей просветительской работой.

Разумеется, мы решили увидеться снова, чтобы более подробно обсудить все вопросы, и с этой целью Гапон дал мне визитную карточ­ку со своим адресом.

Затем началась знаменитая забастовка на Путиловском заводе. И через некоторое время, а именно вечером 6 января 1905 года, моя ученица взволнованно сообщила мне, что события принимают крайне серьезный оборот: Гапон поднимает массы столичных рабочих, ходит по секциям, выступает перед народом и призывает собраться 9 января перед Зимним Дворцом, чтобы передать царю «петицию»; он уже составил текст этой петиции и будет зачитывать и комментировать ее в нашей секции завтра вечером, 7 января.

Новости показались мне малоправдоподобными. Я решил на следующий день пойти в секцию, чтобы самому разобраться в про­исходящем.

Назавтра я был в секции. Там собралась огромная толпа, не­смотря на сильный мороз, люди стояли даже на улице. Все были серьезны и молчаливы. Кроме рабочих, присутствовали самые раз­ные люди: интеллигенты, студенты, военные, полицейские агенты, мелкие лавочники и пр. Собралось и немало женщин. Порядок ник­то не поддерживал.

Я проник в зал. «Отца Гапона» ждали с минуты на минуту.

Он не замедлил прибыть и быстро протиснулся к возвышению сквозь плотную людскую массу. В зале было около тысячи человек.

Установилась удивительная тишина. И тотчас, даже не сбросив шубы, которую едва расстегнул (из-под шубы виднелась ряса и свя­щеннический серебряный крест), резким решительным жестом сняв зимнюю шапку, так что в беспорядке рассыпались длинные волосы, Гапон прочел и разъяснил петицию собравшимся, с первых же слов внимательно и взволнованно слушавшим его.

Несмотря на сильно охрипший голос — уже несколько дней он почти беспрерывно выступал — его медленная, почти величественная, но одновременно простая, горячая и явно искренняя речь доходила до сердец всех присутствовавших, восторженно отзывавшихся на его мольбы и призывы.

Впечатление было потрясающим. Чувствовалось, что впереди что-то грандиозное, решающее. Вспоминаю, что все время его речи я тре­петал от необычайного волнения.

Закончив, Гапон спустился с возвышения и быстро удалился в окружении нескольких верных товарищей, призывая оставшихся на улице прослушать петицию, которую зачитает один из его соратников.

Отделенный от него множеством людей, видя, что он торопится, истощен нечеловеческими усилиями и окружен друзьями, я не сделал попытки приблизиться к нему. Впрочем, это было бы бесполезно. Я понял, что моя ученица оказалась права: грядет мощное, массовое дви­жение необычайной важности.

Вечером следующего дня, 8 января, я снова пришел в секцию. Мне хотелось посмотреть, что там происходит, и попытаться устано­вить контакт с массами, принять участие в их деятельности, определить свою линию поведения. Меня сопровождало несколько учеников.

Прийти в секцию было моим долгом.

Я снова увидел толпившихся на улице людей. Мне сказали, что внутри член секции зачитывает петицию. Я решил подождать.

Несколько минут спустя дверь с шумом отворилась. Тысяча чело­век вышла из зала. Внутрь устремилась следующая тысяча. Вместе с ними вошел и я.

Как только дверь закрылась, сидевший на возвышении рабочий-гапоновец начал читать петицию.

Увы! Это было жалкое зрелище. Слабым и монотонным голосом, вяло, не объясняя и не делая выводов, рабочий бормотал по бумажке перед внимательной и взволнованной массой слушателей. Ему понадо­билось десять минут, чтобы закончить свое усыпляющее чтение. Затем зал опустел, чтобы принять новую тысячу человек.

Я быстро посоветовался с друзьями. Мы приняли решение, и я поспешил к возвышению. До того момента мне никогда не приходи­лось выступать перед большой аудиторией, но я не колебался ни минуты. Необходимо было любой ценой придать происходящему иную направленность.

Я подошел к рабочему, который собирался продолжить чтение. «Вы, должно быть, здорово устали, — сказал я ему. — Давайте, я вас заменю»... Мужчина удивленно и вопросительно посмотрел на меня, так как видел меня впервые. «Не бойтесь, — продолжал я, — я друг Гапона. Вот доказательство»... И я протянул ему визитку попа. Друзья меня поддержали.

Мужчина в конце концов согласился. Он встал, протянул мне петицию и удалился.

Я тут же начал читать, а затем по-своему прокомментировал документ, подчеркнув его основные моменты — протесты и требования — и сделав упор на том, что царь обязательно откажется выполнить их.

Так я читал петицию несколько раз, до поздней ночи. И остался ночевать в секции вместе с друзьями, на придвинутых друг к другу столах.

Утром следующего дня — того самого 9 января — мне пришлось еще раз или два зачитать петицию. Затем мы вышли на улицу. Там нас ждала огромная толпа, готовая по первому сигналу прийти в движение. К 9 часам мы с друзьями сформировали, взявшись за руки, первые три ряда, преложили остальным следовать за нами и направились к Зимне­му. Толпа заволновалась и плотной массой двинулась следом.

Не стоит говорить, что до Дворцовой площади мы так и не дошли. Подход к Троицкому мосту преграждали войска. После безрезультатных предупреждений в нас несколько раз выстрелили. Больше всего людей погибло при втором залпе. После него толпа замерла и затем рассеялась, оставив лежать три десятка убитых и шесть десятков раненых. Тем не менее, многие солдаты стреляли в воздух: под пулями сыпались осколки стекол в верхних этажах соседних домов.

Прошло несколько дней. Всеобщая стачка в Санкт-Петербурге продолжалась.

Следует подчеркнуть, что эта массовая стачка началась стихийно. Ни одна политическая партия, ни один профсоюз (их в то время в России и не было), ни даже стачком не были ее инициаторами. Самосто­ятельно, повинуясь неудержимому порыву, рабочие массы покинули заводы и стройки. Политическим партиям не удалось возглавить начавшееся движение, как они обыкновенно делали. Они целиком и полностью остались в стороне. (11)

Однако перед рабочими тотчас же встал тревожный вопрос: что делать дальше?

Нищета стучала в двери бастующих. Необходимо было срочно что-то предпринять. С другой стороны, рабочие задавались вопро­сом, каким образом продолжить борьбу. «Секции», лишившиеся вождя, растерялись и оказались практически бессильны. Полити­ческие партии не подавали признаков жизни. Однако ощущалась насущная потребность в органе, который координировал и направ­лял бы акцию.

Мне не известно, как ставились и решались эти проблемы в разных районах столицы. Может быть, некоторые «секции» смогли хотя бы материально помочь бастующим своих районов. Что касается квартала, в котором жил я, то здесь события приняли особый оборот. И, как далее увидит читатель, они в дальнейшем вылились в общие действия.

Каждый день у меня происходили собрания четырех десятков ра­бочих нашего квартала. В то время полиция нас не беспокоила. После недавних событий она сохраняла загадочный нейтралитет, и грех было им не воспользоваться. Мы с моими учениками искали возможности действовать и решили ликвидировать наши курсы, в индивидуальном порядке вступить в революционные партии и таким образом заняться реальным делом. Ибо все мы считали происходящие события прологом грядущей революции.

Однажды вечером, неделю спустя после 9 января, в дверь моей комнаты постучали. Я был один. Вошел человек: молодой, высокий, с открытым и симпатичным лицом.

— Вы такой-то? — спросил он меня. И после моего утвердитель­ного кивка продолжил:

— Я уже несколько дней разыскиваю вас. Наконец вчера узнал ваш адрес. Я — Георгий Носарь, помощник присяжного поверенного. Перехожу сразу к цели моего визита. Дело вот в чем. 8 января я присутствовал при вашем чтении «Петиции». Я увидел, что у вас много друзей, знакомых в рабочей среде. И мне представляется, что вы не принадлежите ни к какой политической партии.

— Это так!

— Тогда вот что. Я тоже не вхожу ни в какую партию, потому что не верю им. Но лично я революционер и симпатизирую рабочему движению. Однако до настоящего времени я не знаю никого из рабо­чих. В либеральных, оппозиционных кругах у меня, напротив, зна­комств немало. И у меня есть идея. Я знаю, что тысячи рабочих, их жен и детей уже сейчас терпят ужасные лишения, связанные со стач­кой. Но мне также известно, что многие богатые буржуа, со своей стороны, хотят, но не знают, как помочь этим несчастным. Короче, я мог бы собрать значительные средства в пользу бастующих. Речь идет о том, чтобы распределить их организованно, по справедливости и с пользой. Для этого необходимо иметь контакты в рабочей среде. Я подумал о вас. Не могли бы вы, вместе с вашими лучшими друзьями-рабочими, принять и распределить среди бастующих и семей жертв 9 января суммы, которые я вам передам?

Я сразу согласился. Среди моих товарищей был рабочий, который на грузовичке, принадлежавшем его хозяину, мог ездить к бастующим и раздавать помощь.

На следующий вечер я собрал друзей. Пришел Носарь и принес уже собранные несколько тысяч рублей. Мы тотчас же приступили к делу.

Некоторое время эта деятельность поглощала все наше время. По вечерам я принимал у Носаря необходимые средства и намечал програм­му на завтра. На следующий день мы с друзьями распределяли деньги среди бастующих. Так Носарь подружился с рабочими, которые прихо­дили ко мне.

Но стачка близилась к завершению. Каждый день все новые рабо­чие приступали к работе. Одновременно таяли наши фонды.

Тогда возник новый серьезный вопрос: что делать? Каким образом действовать дальше?

Перспектива расстаться навсегда, прекратить совместную дея­тельность казалась нам гибельной и нелепой. Принятое решение вступать поодиночке в различные партии нас не удовлетворяло. Нам хотелось иного.

Носарь обыкновенно присутствовал на наших дискуссиях.

Именно во время одного из этих вечерних собраний у меня дома, на котором присутствовало несколько рабочих и Носарь, у нас возникла идея создать перманентный рабочий орган: нечто вроде комитета или, скорее, совета, который следил бы за развитием событий, служил бы связующим звеном между рабочими, разъяснял бы им ситуацию и мог бы, в случае необходимости, объединить вокруг себя революционные силы трудящихся.

Не помню точно, как мы пришли к этой идее. Но уверен, что она исходила именно от рабочих.

Впервые слово «Совет» было произнесено в этом специфичес­ком значении.

В первоначальном проекте речь шла о своеобразном непрерывном общественном рабочем органе.

С идеей согласились. На том же собрании мы попытались опреде­лить основы организации и деятельности этого «Совета».

Наш проект быстро получил развитие.

Мы решили сообщить рабочим всех крупных столичных заводов о новом объединении и приступить, все в том же узком кругу, к выборам членов этого органа, который впервые был назван «Сове­том рабочих делегатов».

Одновременно возник другой вопрос: кто будет руководить рабо­той Совета? Кто встанет во главе его?

Присутствовавшие рабочие, не колеблясь, предложили на этот пост меня.

Глубоко тронутый оказанным доверием, я, тем не менее, катего­рически отклонил их предложение и сказал друзьям: «Вы рабочие. Вы хотите создать орган, который должен будет заниматься вашими инте­ресами, интересами рабочих. Учитесь же с самого начала решать свои проблемы самостоятельно. Не доверяйте вашу судьбу тем, кто не при­надлежит к вашей среде. Не ставьте над собой новых хозяев; они в конце концов начнут командовать вами и предадут вас. Убежден, в том, что касается вашей борьбы, вашего освобождения, никто, кроме вас самих, не сможет добиться реальных результатов. Ради вас, стоя над вами, вместо вас самих никто никогда ничего не сделает. Вы дол­жны найти председателя, секретаря и членов распорядительной комис­сии в своих собственных рядах. Если вам потребуются дополнительные сведения, разъяснения, какие-то специальные знания, короче, интел­лектуальная и моральная поддержка, требующая глубоких познаний, можете обращаться к интеллигентам, образованным людям, которые рады будут не вести вас за собой, а помогать, оставаясь за пределами ваших организаций. Их долг — оказать вам помощь, ибо не ваша вина в том, что вам не хватает необходимых знаний. Эти друзья-интелли­генты смогут даже присутствовать на ваших собраниях — с совеща­тельным голосом, не более того».

К этому я добавил еще одно замечание: «Вы хотите, чтобы я был членом вашей организации, не будучи рабочим? Как бы я смог в нее вступить?»

На последний вопрос мне ответили, что нет ничего проще: мне добу­дут карточку рабочего, и я стану членом организации под псевдонимом.

Я решительно воспротивился такому предложению и счел его не­достойным не только себя самого и рабочих, но и опасным, губитель­ным. «В рабочем движении, — сказал я, — все должно быть открыто, честно, искренне».

Несмотря на мои советы, друзьям казалось, что пока они все-таки не могут обойтись без «руководителя». И предложили пост председа­теля Носарю. Не будучи таким щепетильным, как я, он согласился.

Через несколько дней ему добыли рабочую карточку на имя Хрусталева, заводского делегата.

Вскоре состоялось первое собрание делегатов нескольких заводов Санкт-Петербурга.

Его председателем был избран Носарь-Хрусталев.

Одновременно он возглавил всю организацию и сохранял за собой этот пост до самого ареста.

Так возник первый Совет.

Некоторое время спустя в петербургский Совет вошло внушитель­ное число других заводских делегатов.

В течение нескольких недель заседания Совета, открытые либо закрытые, проводились более-менее регулярно. Он публиковал рабо­чий информационный листок «Известия Совета рабочих делегатов». Фактически же он руководил рабочим движением столицы. Одно время Носарь входил в «Комиссию Шидловского», о которой гово­рилось выше, в качестве делегата первого Совета. Затем, разочаро­вавшись, покинул ее.

Некоторое время спустя из-за правительственных преследований первый Совет практически прекратил свою деятельность.

Во время октябрьского подъема революционного движения 1905 года Совет, полностью реорганизованный, возобновил свои заседания. Именно с того времени он получил широкую известность. И этим отчасти объясняется распространенная ошибка в датировке его создания. Никто не мог знать о том, что произошло в узком кругу, на частной квартире. Носарь — ниже мы скажем несколько слов о его дальнейшей судьбе — никогда, вероятно, никому об этом не сообщил, во всяком случае, широкой публике. А что касается знавших об этом рабочих, ни одному из них, разумеется, не пришла в голову мысль рассказать о создании первого Совета в печати.***

Социал-демократической партии в конце концов удалось проник­нуть в Совет, а ее представителю — занять в нем важный пост. Социал-демократ Троцкий, будущий большевистский нарком, вошел в Совет и стал его секретарем, а затем, после ареста Хрусталева-Носаря, сменил последнего на посту председателя.

Примеру трудящихся столицы последовали рабочие многих других городов. Повсюду создавались рабочие советы. Однако просуществова­ли они недолго — их быстро обнаруживали и ликвидировали местные власти.

Санкт-Петербургский же Совет, как мы видели, просуществовал в течение довольно продолжительного времени. Положение российско­го правительства после 9 января и особенно после жестоких неудач в ходе русско-японской войны было далеко не безоблачным, и оно не осмеливалось посягать на Совет, ограничившись поначалу лишь арес­том Носаря.

Впрочем, январская стачка прекратилась сама собой; из-за отсут­ствия массового движения первому Совету пришлось ограничиться де­лами незначительными.

Санкт-Петербургский Совет был распущен только в самом конце 1905 года. Тогда правительство укрепило свои позиции, окончательно «ликвидировало» революционное движение 1905 года, арестовало Троц­кого и сотню других революционеров и разгромило все левые политичес­кие организации. (12)

Совет Санкт-Петербурга (впоследствии Петрограда) возродился во время решающей революции февраля-марта 1917 года, одновременно были созданы Советы во всех крупных городах России.

* Ленин в одной из своих работ и Бухарин в «Азбуке коммунизма» между делом утверждают, что «Советы» были стихийно созданы рабочими в 1905 году; но они не дают никакого уточнения и позволяют предположить, что рабочие эти были большевиками или, по меньшей мере, сторонниками последних.

** Здесь мне необходимо сделать одну оговорку. Я уже рассказывал о создании Совета в своей небольшой статье о русской Революции, опубликованной Себастьеном Фором в «Анархистской Энциклопедии» (слово «Революция»). Затем С. Фор издал сборник «Под­линная социальная революция», где перепечатал несколько статей из «Энциклопедии», в том числе мою. Для «широкой публики», не читающей анархическую литературу, приведен­ные факты остались неизвестными.

*** У Носаря была жена, судьба которой мне неизвестна, и младший брат, Степан. Я встретил его позднее в тюрьме, а затем потерял из виду. Эти люди, если они еще живы, могут подтвердить мои рассказ.

Глава III

Поражение в войне. Победа революционной стачки.

Результаты сокрушительных поражений в русско-японской войне. Общественное брожение. Силой добытые «свободы». Агитация в армии и на флоте.

 

Волнения, вызванные январскими событиями 1905 года, улеглись нескоро. На этот раз они прокатились по всей стране.

Начиная с весны 1905 года общее положение царизма становилось все более шатким. Основной причиной этого явилось сокрушительное поражение царской России в войне с Японией.

Война — начатая в феврале 1904 года с большой помпой и во многом с целью подъема национальных, патриотических и монархистских настроений — оказалась безнадежно проиграна. Российские армия и флот были разбиты наголову.

Общественное мнение открыто возлагало вину за поражение на бездарность властей и прогнивший режим. Не только рабочие массы, но и все слои общества были охвачены гневом и возмущением, и настроение эти с каждым днем усиливались. Следовавшие одно за другим пораже­ния потрясли народ. Вскоре страсти накалились; возмущение более не знало границ, брожение охватило все слои общества.

Правительство, сознавая свое поражение, молчало.

Пользуясь ситуацией, либеральные и революционные круги начали решительную кампанию против режима. Не признанная властями свобода печати и слова стала свершившимся фактом. «Политические свободы» были фактически вырваны силой. Возникали и безо всякой цензуры и ограничений продавались газеты различной, в том числе революционной, направленности. В них подвергались решительной кри­тике правительство и сама система царизма.

Даже робкие либералы перешли от слов к делу: они создали мно­гочисленные профессиональные ассоциации, «Союз Союзов» (что-то вроде центрального комитета по руководству деятельностью этих ассо­циаций), тайный «Союз Освобождения» (политическую организацию). С другой стороны, они спешно приступили к формированию своей поли­тической партии, «Конституционно-демократической». Правительство было вынуждено смириться с этим фактом, как смирилось с январской стач­кой, работой Совета и т. п.

Все чаще происходили покушения на видных царских чиновников.

По крупным городам прокатились массовые демонстрации, являв­шиеся по сути своей настоящими народными волнениями. В некоторых местах строились баррикады.

Во многих регионах страны поднимались крестьяне. Они устраи­вали настоящие «жакерии», поджигали помещичьи усадьбы, захватыва­ли землю, порой убивая ее владельцев. Возник Крестьянский Союз с социалистической программой. (13)

Противники режима становились слишком многочисленными, слиш­ком дерзкими. И главное, правда была на их стороне.

Все вышеперечисленное нельзя объяснить только поражением пра­вительства в войне и его «подавленным состоянием». Но именно эти факторы явились причиной отсутствия у властей важнейшего средства борьбы с начинавшимся движением: денег. Переговоры о финансовых займах за рубежом — в частности, во Франции — затягивались из-за очевидной некредитоспособности российский властей.

Летом и осенью 1905 года произошли серьезные волнения в армии и на флоте. Наиболее яркий пример — широко известная эпопея броненосца «Князь Потемкин», одной из лучших команд Черноморско­го флота. Последний оплот шатающегося режима — вооруженные силы — покидал его.

В этот раз вся страна все более решительно поднималась против царизма.

В августе 1905 года, уступив настоятельным просьбам, император решил, наконец, признать постфактум — само собой, это было с его стороны чистым лицемерием — отдельные «свободы». Он также по­обещал созвать нечто вроде национального представительного собра­ния («Дума») с весьма незначительными полномочиями и на основе урезанного избирательного права. Подготовка этого предприятия была поручена министру внутренних дел Булыгину. Но этот робкий, запоз­далый и откровенно лицемерный шаг никого не удовлетворил. Агита­ция и волнения продолжались, и «Булыгинская Дума» так и не была созвана. В итоге Булыгина отправили в отставку (в конце августа) и заменили Витте. Последнему удалось убедить Николая II пойти на более серьезные уступки.

Октябрьская всеобщая стачка. Правительство в растерянности. Манифест 17 октября и его последствия.

 

Очевидное бездеятельность и бессилие правительства придавали сил революционерам и всем, находившимся в оппозиции. С начала октября в стране заговорили о всеобщей стачке как о прелюдии к решающей революции.

Стачка в масштабах всей страны — не знающая аналогов в совре­менной истории — началась в середине октября. Она оказалась не столь стихийной, как январская. Давно задуманная, заранее подготов­ленная, она была организована Советом, «Союзом Союзов» и, в осо­бенности, многочисленными стачечными комитетами. Заводы, стройки, мастерские, магазины, банки, административные учреждения, желез­ные дороги и средства сообщения, почта и телеграф — все прекратило работу. Жизнь в стране остановилась.

Правительство растерялось и пошло на уступки. 17 октября 1905 года царь издал манифест — пресловутый «Манифест 17 октября», — в котором выражалось решение предоставить «любимым и верным под­данным» все политические свободы и созвать в ближайшее время сво­его рода «Генеральные Штаты» — «Государственную Думу». (Тер­мин «Дума» позаимствовали из прошлого: Боярская Дума была своеобразным государственным советом — учреждением, призванным помогать царю в осуществлении его задач. Позднее, в XVI и XVII веках, Земской Думой назывались собрания представителей различных классов, подобные Генеральным Штатам при французской монархии. Наконец, в эпоху, о которой идет речь, «Городская Дума» означала муниципальный городской совет.) Из Манифеста следовало, что Дума эта призвана помогать правительству.

Наконец, в документе содержалось туманное обещание некоего конституционного режима. Кое-кто воспринял его всерьез. Тотчас была создана партия «октябристов», заявившая о своей поддержке рефор­мам, намеченным в манифесте, и готовности проводить их в жизнь.

На самом деле этим актом власти преследовали две цели, не имев­шие ничего общего с «конституцией»:

1. Произвести впечатление на заграницу; дать понять, что Ре­волюция окончена и правительство вновь .владеет ситуацией; ока­зать благоприятное воздействие на общественное мнение, в особен­ности, на французские финансовые круги, чтобы вернуться к вопросу о займе;

2. Обмануть народные массы, успокоить их, преградить путь Революции.

Обе цели были достигнуты. Стачка прекратилась, и вместе с ней угас революционный подъем. Впечатление на заграницу было произве­дено самое благоприятное. Там поняли, что, несмотря на все происхо­дящее, царь еще достаточно силен, чтобы обуздать Революцию. Заем был обеспечен.

Разумеется, царская затея не обманула революционные партии. Они ясно увидели в Манифесте политический маневр и начали разъяс­нять это трудящимся массам. Впрочем, последние отнюдь не прояв­ляли к царской декларации излишнего доверия. Стачка, конечно, прекратилась, будто бы бастующие удовлетворились Манифестом, поверили ему. На самом деле это означало, что Революция пока не может пойти дальше. Никакого реального удовлетворения в обще­стве не ощущалось. Народ вовсе не спешил воспользоваться своими «новыми правами», интуитивно чувствуя подвох. Доказательств при­шлось ждать недолго. Мирные манифестации, организованные в нескольких городах по случаю «победы» и скорого установления «нового режима», обещанного царем, были разогнаны полицией, за ними последовали еврейские погромы — невзирая на расклеенный на стенах Манифест.

Глава IV

Поражение Революции. Итоги потрясения.

Революция приостанавливается. «Дума». Политические партии. Установление контакта между передовыми кругами и народными массами. «Русский парадокс» вновь обретает силу.

 

К концу 1905 года французская буржуазия предоставила России заем. Это «переливание крови» спасло умирающий царский режим.

С другой стороны, правительство решило положить конец войне не слишком унизительным мирным договором.

С этого момента усилилась реакция. Пообещав народу благополу­чие в будущем, она успешно повела борьбу против Революции.

Впрочем, последняя и так застопорилась. Октябрьская стачка яви­лась ее высшим подъемом, кульминационной точкой. Теперь ей была необходима, по меньшей мере, «передышка», «пауза». В будущем мож­но было ожидать нового подъема, не без участия левой Думы.

Тем временем свободам, добытым силой и провозглашенным ца­рем постфактум в его манифесте, был решительно положен конец. Правительство вновь запретило революционную прессу, восстановило цензуру, провело массовые аресты, ликвидировало все рабочие и рево­люционные организации, которые только попались ему под руку, рас­пустило Совет, бросило в тюрьму Носаря и Троцкого и отправило войска провести чистки и показательные расправы в охваченные силь­ными волнениями регионы. Почти повсюду военные и полицейские силы были доукомплектованы.

В итоге осталось только одно учреждение, которое правительство тронуть не осмелилось: Дума, созыв которой вскоре ожидался.

Но Революции еще удалось нанести два ощутимых удара востор­жествовавшей было реакции.

Первым стал новый мятеж на Черноморском флоте, руководимый лейтенантом Шмидтом. Бунт был подавлен, Шмидт расстрелян.

Второй — вооруженное восстание московских рабочих в декабре 1905 года. Несколько дней им удавалось противостоять правительствен­ным силам.

Чтобы окончательно подавить восстание, правительству пришлось перебросить войска из Санкт-Петербурга и прибегнуть к артиллерии.

В этот момент была предпринята попытка объявить новую все­российскую стачку. Если бы она удалась, восстание могло бы победить. Но на это раз, несмотря на тщательную подготовку, движению не хватило подъема, подобного октябрьскому. Стачка не стала всеобщей. Работала почта и железные дороги. Правительство имело возмож­ность Передислоцировать войска и повсюду являлось хозяином поло­жения. Не оставалось сомнения, что Революция выдохлась.

Так в конце 1905 года буря утихла, не сломив препятствий на своем пути.

Но она сделала важное, необходимое дело: очистила и подготовила почву. Она оставила неизгладимые следы как в жизни страны, так и в умонастроении народа.

Рассмотрим окончательные итоги потрясения.

Что мы имеем в активе?

Если речь идет о конкретных достижениях, то, прежде всего, Думу.

В определенный момент правительству пришлось узаконить дос­таточно широкие избирательные права населения, при этом застраховав себя от слишком горьких разочарований, которые в противном случае могли бы вскоре последовать. Оно еще не чувствовало себя достаточно сильным и тоже должно было «передохнуть», «сделать паузу».

Народ возлагал на Думу самые большие надежды. Выборы, на­значенные на весну 1906 года, вызвали в стране лихорадочную актив­ность. В них приняли участие все политические партии.

Подобное положение вещей было достаточно парадоксальным. В то время как левые партии теперь открыто, легально вели предвыбор­ную агитацию (правительство могло помешать им, лишь издавая до­полнительные подзаконные акты и строя тайные козни), тюрьмы были переполнены членами этих же самых партий; свобода слова и печати отсутствовала; рабочие организации находились под запретом.

Парадоксальность ситуации была очевидна. Она легко объясня­лась. И объяснение это позволит нам понять, какой видело правитель­ство будущую Думу.

Несмотря на некоторые свободы, которые оно вынуждено было предоставить своим подданным в связи с выборами, правительство, разумеется, вовсе не считало Думу институтом, призванным выступить против абсолютизма. По его мнению, Дума должна была стать лишь вспомогательным, чисто консультативным и подчиненным ему органом, способным содействовать властям в выполнении некоторых их задач. Вынужденное терпеть предвыборную агитацию левых, правительство заранее решило допускать ее только в строго определенных рамках и выступать против всякой попытки фрондировать со стороны партий, избирателей или же самой Думы. Так что с его стороны было совер­шенно логичным считать, что Дума не имеет ничего общего с Револю­цией, и продолжать держать революционеров в тюрьмах.

Другим явлением, беспрецедентным для России, было возникно­вение и легальная — в определенной степени — деятельность различ­ных политических партий.

До событий 1905 года в, стране существовало только две партии, обе нелегальные и скорее революционные, нежели «политические». Это были Социал-демократическая партия и Партия социалистов-револю­ционеров.

Манифест 17 октября, некоторые свободы, предоставленные в связи с предвыборной кампанией и, главное, сама эта кампания тотчас же вызвали к жизни целый выводок легальных и полулегальных полити­ческих партий.

Закоренелые монархисты создали «Союз Русского народа» — ультрареакционную, «погромную» партию, «программа» которой пре­дусматривала отмену всех «милостей, обещанных под давлением мя­тежных преступников», включая Думу, и полное уничтожение после­дних следов событий 1905 года.

Не столь оголтело реакционные элементы: большинство высоко­поставленных чиновников, крупные промышленники, банкиры, собствен­ники, купцы, землевладельцы, — объединялись вокруг партии «октяб­ристов» («Союза 17 октября»), о которой мы уже говорили.

Политический вес обеих правых партий был незначителен. Они служили, скорее, посмешищем страны.

Большинство преуспевающих и средних классов, таких, как «зас­луженная» интеллигенция, образовали крупную центристскую поли­тическую партию, правое крыло которой было близко к «октябрис­там», а левое открыто демонстрировало республиканские воззрения. Партия разработала программу конституционной системы, должен­ствовавшей положить конец абсолютизму: власть монарха предлага­лось существенно ограничить. Партия получила название «консти­туционно-демократической» («кадетов»), иначе «Партии народной свободы». Ее лидерами были главным образом крупные муници­пальные чиновники, адвокаты, врачи, люди свободных профессий, университетские профессора. Очень влиятельная, располагавшая значительными средствами, эта партия с самого своего возникнове­ния развила бурную и энергичную деятельность.

На крайне левом фланге находились: «Социал-демократическая партия» (которая, несмотря на свою республиканскую программу и революционную тактику, вела, как мы говорили выше, практически легальную и открытую предвыборную кампанию) и, наконец, «Партия социалистов-революционеров» (в программных и тактических вопро­сах, за исключением аграрного, она мало отличалась от Социал-демок­ратической партии), которая в ту эпоху с целью избежать возможных осложнений вела предвыборную кампанию и представляла своих кан­дидатов как «Трудовая партия» (затем последняя стала самостоятель­ной партией). Само собой, обе партии представляли главным образом рабочие и крестьянские массы, а также широкий слой работников ум­ственного труда.

Здесь необходимы сделать несколько уточнений, касающихся про­грамм и идеологии этих партий.

Не считая вопроса политического, наиболее важным программ­ным пунктом всех партий являлся, безусловно, аграрный вопрос. Необходимость его срочного решения встала со всей остротой. Действительно, сельское население росло столь стремительно, что клочки земли, выделен­ные освобожденным в 1861 году крестьянам и уже тогда недостаточные, в результате продолжающегося дробления за четверть века стали неспособ­ны прокормить их владельцев. «Уже и цыплят некуда выпустить», — жаловались крестьяне. Массы сельского населения с растущим нетерпени­ем ожидали справедливого и действенного решения этой проблемы. Ее значение понимали все партии.

В то время предлагалось три пути:

1. Конституционно-демократическая партия предлагала увели­чить земельные наделы путем отчуждения части помещичьих и го­сударственных владений: крестьянам предстояло постепенно ком­пенсировать его с помощью государства, по официальным и «справедливым» расценкам.

2. Социал-демократическая партия выступала за безусловное, безо всякой компенсации, отчуждение земли, необходимой крестьянам. Эта земля представляла бы собой национальное достояние, которое распределялось бы по необходимости («национализация» или «обобществление» земли).

3. Наконец, партия эсеров предлагала самое радикальное ре­шение: немедленная и полная конфискация земель, находящихся в частной собственности; немедленная отмена всякой (частной и госу­дарственной) собственности на землю; предоставление всей земли в распоряжение крестьянских общин под контролем государства («со­циализация» земли).

Прежде чем приступить к остальным вопросам, Думе предстояло заняться этой насущной и сложной проблемой.

Еще несколько слов об идеологии двух крайне левых партий (со­циал-демократов и социалистов-революционеров) в ту эпоху.

Уже к 1900 году в Социал-демократической партии возникли зна­чительные разногласия. Часть ее членов, следуя «программе-минимум», считала, что грядущая русская Революция будет буржуазной и добьет­ся весьма умеренных результатов. Эти социалисты не верили в воз­можность перехода от «феодальной» монархии к социализму. Они по­лагали, что возникшая в результате революции буржуазная демократическая республика создаст возможность быстрого капиталистического развития и заложит основы будущего социализма. На их взгляд, в то время «соци­альная революция» в России была невозможна.

Однако многие члены партии придерживались иного мнения. Для них грядущая Революция имела все шансы перерасти в «Социальную революцию» со всеми вытекающими последствиями. Эти социалисты отказались от «программы-минимум» и готовились к завоеванию партией власти в непосредственной и решающей борьбе против капитализма.

Вождями первого течения были Плеханов, Мартов и другие. Вто­рым руководил Ленин.

Окончательный раскол произошел в 1903 году на Лондонском съезде партии. Сторонники Ленина оказались в большинстве, поэтому их назвали «большевиками». Меньшинство, соответственно, получило название «меньшевиков».

После победы в 1917 году «большевики» преобразовались в «Ком­мунистическую партию», а «меньшевики» сохранили за собой название «социал-демократов». Коммунистическая партия объявила меньшевизм контрреволюционным течением и разгромила его.

Что касается Партии социалистов-революционеров, она также разделилась надвое: на «правых» эсеров, которые, подобно меньшеви­кам, считали необходимым пройти через стадию буржуазной демокра­тической республики, и «левых» эсеров, солидарных с большевиками в том, что Революцию следует двигать как можно дальше вперед, вплоть до уничтожения капиталистического режима и установления социализ­ма (своего рода Социальной республики).

(В 1917 году ставшие у власти большевики подавили правых эсе­ров как контрреволюционеров. Что касается левых эсеров, большевис­тское правительство поначалу сотрудничало с ними. Затем между парти­ями возникли серьезные разногласия, и большевики порвали со своими союзниками, а затем объявили их вне закона и уничтожили.)

Во время революции 1905 года влияние крайних партий (больше­виков и левых эсеров) было незначительным.

В заключение картины различных идейных течений, возникших в ходе этой Революции, отметим, что в Партии социалистов-революцио­неров возникло и третье течение, которое, выделившись из партии, выступило за уничтожение в процессе Революции не только буржуаз­ного государства, но и государства как такового (как политического института). Это идейное течение получило в России название максима­лизм, так как его сторонники, отвергнув программу-минимум, порвали с левыми эсерами и провозгласили необходимость непосредственной борьбы за полную реализацию программы-максимум, то есть за под­линный социализм на неполитической основе.

«Максималисты» не являлись политической партией. Они образо­вали «Союз эсеров-максималистов». Этот «Союз» опубликовал ряд брошюр с изложением из воззрений, а также издавал, непродолжи­тельное время, несколько газет. Его члены были, впрочем, немногочисленны, а влияние почти нулевым. «Союз» занимался в основном терро­ристической деятельностью. Но он также внес свой вклад в революци­онную борьбу, а многие его члены погибли как герои.

В целом по своим воззрениям максималисты были очень близки к анархизму. Действительно, они отказывались слепо следовать марксис­тскому учению; не видели необходимости в политических партиях; реши­тельно критиковали государство, политическую власть, хотя и не осме­ливались целиком и полностью осудить ее. При этом они не признавали возможности непосредственного перехода к «анархическому» обществу (то есть проводили различие между «подлинным социализмом» и анар­хизмом.) На переходный период они предлагали «Трудовую республи­ку», где элементы государства и власти были бы «сведены к минимуму» и, согласно воззрениям максималистов, обречены на быстрое отмирание. Этот тезис о «временном» сохранении государственной власти отличал максимализм от анархизма.

(Как и все идейные течения, не согласные с большевизмом, макси­мализм был удушен им в ходе Революции 1917 года.)

Что касается анархических и синдикалистских концепций (мы под­робно рассмотрим их в другой части нашего исследования), они в то время были почти неизвестны в России.

За рубежом многие верят, что раз Бакунин и Кропоткин, эти «отцы» анархизма, были русскими, Россия изначально являлась страной анархистского движений и идей. Это глубокое заблуждение. И Бакунин (1814-1876 гг.), и Кропоткин (1842-1921 гг.) стали анархистами за границей. Ни тот, ни другой никогда не вели анархистской деятельности в России. Что касается их произведений, то и они до 1917 года публи­ковались исключительно за пределами страны, зачастую на иностранных языках. Лишь некоторые отрывки из их трудов, переведенные, адапти­рованные и изданные специально для России, распространялись в ней нелегально, с большим трудом и очень ограниченным тиражом. (13) Нако­нец, все социальное, социалистическое и революционное просвещение в России осталось в стороне от анархистских идей, ими, за редким исклю­чением, никто не интересовался.

Что касается синдикализма, то, поскольку никакого рабочего дви­жения до 1917 года в России не существовало, синдикалистская кон­цепция была практически никому неизвестна — за исключением не­скольких образованных интеллигентов. Можно предположить, что российская форма организации рабочих — «Совет» — возникла в 1905-м и возродилась в 1917 году именно по причине отсутствия синдикали­стского движения и самой его идеи. Если бы профсоюзные механизмы тогда существовали, то они, несомненно, способствовали бы формиро­ванию рабочего движения.

Мы уже говорили, что в Санкт-Петербурге, Москве, на западе и юге страны существовало несколько небольших анархистских групп. Несмотря на свою малочисленность, московские анархисты активно уча­ствовали в событиях 1905 года, в частности, в декабрьском вооружен­ном восстании. (14)

(После 1917 года большевики подавили анархистское движение, как и всех, кто не был с ними согласен. Но это оказалось нелегко. Борьбе между большевизмом и анархизмом в русской Революции 1917 года — упорной, ожесточенной и почти неизвестной за рубежом, борьбе, длившейся более трех лет, апогеем которой стало махновское движение — посвящена последняя часть нашей работы.)

Перейдем к моральным, психологическим последствиям эпопеи 1905 года. Их значимость для будущего неизмеримо выше отдельных «мате­риальных» результатов.

Прежде всего, как мы отмечали выше, был развеян «миф о добром царе». У широких народных масс открылись глаза на подлинный характер царского режима, они осознали жизненную необходимость избавления от него. Самодержавие и царизм были свергнуты в умах людей.

Это не все. Одновременно взоры народных масс обратились, нако­нец, к тем, кто уже долгое время боролся против царского режима: к передовым кругам интеллигенции, левым политическим партиям, рево­люционерам. Так между передовыми кругами и народными массами установились прочные и достаточно широкие связи. Отныне они только расширялись и углублялись. «Русский парадокс» был изжит.

Таким образом, налицо два важнейших завоевания Революции. С одной стороны, результат материальный, который мог быть использо­ван в следующей революции — Дума. С другой, было устранено моральное препятствие, стоявшее на пути всякого широкомасштабного массового подъема: народные массы осознали, в чем корень зла, и постепенно воссоединялись со своим передовым отрядом в борьбе за освобождение.

Почва для грядущей, решающей революции была подготовлена. Таков был важнейший «актив» потрясения 1905 года.

Увы! «Пассив» ее был чреват не менее значительными по­следствиями.

В плане материальном — к несчастью — движение 1905 года не смогло привести к созданию классовой организации рабочих: ни синди­калистской, ни даже профсоюзной. Трудящимся массам не удалось завоевать права на организацию. Они оставались разобщенными, неорга­низованными.

В плане моральном подобный порядок вещей предрасполагал к тому, чтобы в будущей революции народные массы неосознанно стали орудием в руках политических партий, заложниками их губительного соперничества, отвратительной борьбы за власть, в которой трудящиеся ничего не выиграют, или, вернее, все потеряют.

Таким образом, отсутствие накануне Революции подлинно рабочей организации и движения широко открывало двери будущему господству, точнее сказать, полновластию той или иной политической партии в ущерб активности самих трудящихся.

Далее читатель увидит, что «пассив» этот оказался фатальным для Революции 1917 года: он раздавил ее своей тяжестью.

Здесь следует сказать несколько слов о судьбе Носаря-Хрусталева, первого председателя первого рабочего Совета Санкт-Петербурга.

Арестованный во время разгрома движения (в конце 1905 года), Носарь был сослан в Сибирь. Оттуда ему удалось бежать за границу. Но, подобно Гапону, он не смог приспособиться к новым условиям жизни, заняться реальной работой. Конечно, он не погряз в разврате, не совершил предательства, но влачил за рубежом жалкое, несчастное существование.

Так продолжалось до Революции 1917 года. После ее начала он, как и многие другие, поспешил возвратиться на родину и принял участие в революционной борьбе, не сыграв в ней, впрочем, значительной роли.

Затем следы его теряются. По некоторым сведениям из заслужи­вающего доверия источника, он в конце концов выступил против боль­шевиков и был ими расстрелян. (15)

Глава V

«Перерыв»

(1905-1917 гг.)

Ровно двенадцать лет отделяют подлинную Революцию от ее «чер­нового варианта», «взрыв» от «потрясения». С революционной точки зрения эти годы не были ничем примечательны. Повсюду восторжество­вала реакция. Следует, однако, отметить несколько получивших широ­кий резонанс забастовок и попытку мятежа на Балтийском флоте, в Кронштадте, жестоко подавленную.

Наиболее показательной в этот период явилась судьба Думы.

Дума начала заседать в мае 1906 года в Санкт-Петербурге. Ее созыв сопровождался подъемом народного энтузиазма. Несмотря на все правительственные махинации, она оказалась открыто оппозицион­ной. По численности и активности своих представителей в Думе гос­подствовала партия кадетов. Председателем собрания был избран один из влиятельнейших членов этой партии профессор Московского уни­верситета С. Муромцев. Представительный блок сформировали и ле­вые депутаты — социал-демократы и эсеры («трудовики»). Все насе­ление страны с неослабным интересом следило за работой Думы. На нее возлагались все надежды. От нее ожидали, по меньшей мере, ши­рокомасштабных, справедливых, эффективных реформ.

Но между «парламентом» и правительством сразу же возникла пона­чалу глухая, а затем все более откровенная враждебность. Правительство смотрело на Думу свысока, не скрывая пренебрежения, едва терпело ее даже в качестве чисто консультативного органа. Дума же, напротив, стре­милась стать подлинным законодательным, конституционным институтом. Отношения между ними становились все более натянутыми.

Естественно, народ встал на сторону Думы. Положение правитель­ства становилось невыгодным, комичным, а, следовательно, опасным. Но оно прекрасно понимало, что революции в ближайшем будущем ожидать не приходится, а кроме того, могло рассчитывать на полицию и армию. Так что вскоре правительство прибегло к решительным мерам, ответствен­ность за которые взял на себя премьер-министр Столыпин, человек влас­тный и жесткий. Предлогом послужил «Призыв к народу», разработан­ный Думой и затрагивавший главным образом аграрный вопрос.

В один прекрасный день депутаты обнаружили двери Думы зак­рытыми и охранявшимися военными. Улицы патрулировались полицией и вооруженными силами. Дума, получившая название «первой», была распущена, о чем населению сообщалось и «разъяснялось» в официаль­ном указе. Это произошло летом 1906 года.

Если не считать многочисленных покушений и нескольких мяте­жей, наиболее значительными из которых были Свеаборгский и Крон­штадтский (второй вскоре после описываемых событий, первый — в октябре 1905 года), страна оставалась спокойной.

Что касается самих депутатов, они не осмелились протестовать. Это легко объяснимо. Протест стал бы революционным актом. Но было оче­видно, что Революция переживает спад. (Впрочем, в иной ситуации прави­тельство и не посмело бы распустить Думу, особенно столь бесцеремонно. В тот же момент оно с полным основанием ощущало себя хозяином положения.) Буржуазия оказалась слишком слаба, чтобы мечтать о революции, отвечавшей ее интересам. А трудящиеся массы и их партии тем более не готовы были к революционным событиям.

Так что депутатам пришлось смириться с роспуском парламента. Тем более что декрет не отменял сам институт Думы, а объявлял о предстоящих новых выборах на основе несколько измененного избира­тельного закона. «Представители народа» ограничились тем, что соста­вили заявление протеста против акта произвола. Для написания этого заявления бывшие депутаты — в основном, члены партии кадетов — собрались на вилле в Финляндии (где находились в безопасности бла­годаря некоторой законодательной независимости этой части Российс­кой империи), в Выборге, из-за чего заявление получило название «Выборгское воззвание». Затем они спокойно разъехались по домам.

Несмотря на безобидность их «возмущения», некоторое время спустя они были осуждены особым судом, впрочем, не слишком суро­во. (В частности, были лишены права вновь избираться в Думу.)

Не смирился только один депутат, молодой крестьянин из Ставро­польской губернии «трудовик» Онипко. Он стал вдохновителем Кронш­тадтского мятежа. После ареста ему угрожал расстрел. Его спасло только вмешательство некоторых влиятельных фигур, опасавшихся последствий, которые могла бы вызвать его казнь. В итоге Онипко был сослан в Си­бирь, откуда ему удалось бежать за границу. В Россию он вернулся в 1917 году. Дальнейшая его судьба неизвестна. По некоторым, весьма правдопо­добным сведениям, он продолжил борьбу как член партии правых эсеров, выступил против большевиков и был ими расстрелян. (16)

После роспуска «первой Думы» правительство незначительно пе­реработало избирательный закон, приняло ряд других «превентивных мер» и созвало «вторую Думу». Гораздо более умеренная и, главное, значительно более посредственная, чем первая, она все же показалась правительству «чересчур революционной». Действительно, несмотря на все правительственные махинации, в ней насчитывалось немало левых депутатов. В итоге ее постигла судьба предшественницы. На этот раз в избирательный закон были внесены значительные изменения. Впрочем, вскоре народ потерял всякий интерес к деятельности — или, точнее, бездеятельности — Думы, если не считать тех редких моментов, когда какой-нибудь важный вопрос или блестящая речь на короткое время привлекали к себе внимание.

После роспуска второй Думы была созвана третья и, наконец, четвертая Дума. Последняя — послушный инструмент в руках прави­тельства — влачила неприметное и бесплодное существование вплоть до Революции 1917 года.

В области реформ, принятия нужных стране законов и т. п. резуль­таты деятельности Думы были нулевыми. Но нельзя сказать, что инсти­тут этот оказался абсолютно бесполезен. Критические выступления неко­торых депутатов от оппозиции, поведение царизма перед лицом животрепещущих проблем того времени, само бессилие «парламента» разрешить их, пока существует абсолютизм — все это постепенно от­крывало глаза широким массам на подлинную сущность режима, роль буржуазии, задачи, которые предстояло решить, программы политичес­ких партий и др. Для населения России этот период послужил затянув­шимся, но плодотворным «уроком», единственно возможным при отсут­ствии иных путей социального и политического просвещения.

Этот период характеризуется главным образом двумя происходив­шими параллельно процессами: с одной стороны, усиливавшимся, нео­братимым вырождением — правильнее было бы сказать, «загниванием» — системы самодержавия; с другой стороны, быстрым развитием созна­тельности народных масс.

Явные признаки разложения царизма заметили и за границей. Образ жизни императорского двора обладал всеми историческими чертами, ха­рактерными для кануна падения монархий. Бездарность и равнодушие Николая II, слабоумие и продажность его министров и чиновников, вульгарный мистицизм, в который впали царь и его семья (пресловутая эпопея «старца» Распутина и т. п.) — все эти явления ни для кого за границей не были секретом.

Гораздо менее известны глубинные изменения, произошедшие в психологии народных масс. А образ мыслей человека из народа, напри­мер, в 1912 году, не имел уже ничего общего с примитивным ментали­тетом до 1905 года. Все более широкие слои населения переходили в оппозицию к царизму. Лишь жестокая реакция, не допускавшая никакой рабочей организации и политической или социальной пропаганды, меша­ла народным массам сформировать определенное мировоззрение.

Таким образом, отсутствие сколько-нибудь значительных револю­ционных выступлений вовсе не означало приостановления самого рево­люционного процесса. Не проявляясь открыто, он неуклонно продол­жался, главным образом, в умах людей.

Тем временем не одна жизненно важная проблема не была решена. Страна оказалась в тупике. Насильственная и решающая революция стала неизбежной. Для нее не доставало лишь непосредственного повода и оружия.

В этих условиях разразилась война 1914 года. Она вскоре предо­ставила народным массам и необходимый повод, и оружие.

Часть III. Взрыв (1917 г.)

 

Глава I

Война и Революция.

Последняя схватка царизма и Революции.

 

Как и правительствам других стран в начале войны, царскому правительству удалось разбудить в душах людей все дурные инстинк­ты, животные, пагубные страсти: национализм, шовинизм и др.

Как и повсюду, миллионы людей в России были обмануты, сбиты с толку, ослеплены и отправлены на границы подобно стаду скота на убой.

Важные, подлинные проблемы эпохи были забыты.

Первоначальные «успехи» российских войск еще больше подогре­ли «великий народный энтузиазм».

Но к этому умело дирижируемому концерту примешивалась осо­бая нота; за пресловутым «энтузиазмом» в умах людей крылась вполне определенная «идея». Разумеется, как примерно одинаково рассуждали в народе и армии, мы будем сражаться и победим. Но пусть правитель­ство не строит иллюзий! После войны мы предъявим ему свои требова­ния. В награду за нашу преданность и понесенные жертвы мы потребу­ем смены режима, права и свободы... После войны возврат к прежнему станет невозможен...

А солдаты шептались: «Когда закончится война, оставим себе оружие — на всякий случай».

Однако положение в России очень быстро изменилось. Последо­вал ряд поражений, а вместе с ними — тревога, горькое разочарование, острое недовольство, народный гнев.

Война обходилась чудовищно дорого, и не только в денежном выражении. Миллионы человеческих жизней приносились в жертву, бесполезно, невосполнимо. Вновь режим открыто продемонстрировал свое бессилие, загнивание и банкротство. Более того, некоторые пора­жения, приведшие к гибели множества людей, остались необъяснимы­ми, загадочными, подозрительными. Вскоре по всей стране заговорили не только о преступной небрежности, очевидной бездарности властей, но и об их продажности, шпионаже в верховном главнокомандовании, немецком происхождении правящей династии и многих руководителей страны, наконец, об измене в самом императорском дворе. Членов царской семьи почти открыто обвиняли в прогерманских симпатиях, даже в прямых сообщениях с противником. Императрицу с ненави­стью и презрением называли «немкой». Тревожные, мрачные слухи ходили в народе.

Двор это поначалу заботило мало. Затем были предприняты неко­торые меры — запоздалые и неловкие. Будучи чисто формальными, они никого не удовлетворили и ни к чему не привели.

Чтобы поднять боевой дух армии и народа, Николай II взял вер­ховное главнокомандование на себя, по крайней мере, номинально, и отправился на фронт. Но это ничего не изменило в общей ситуации, ухудшавшейся день ото дня, которую царь, абсолютно бездарный и бездеятельный, был не способен как-либо изменить. В армии и стране все разваливалось.

Либеральные круги (и даже ближайшее окружение царя), от­дававшие себе отчет в отчаянном положении, строили заговоры. Они хотели заставить государя отречься от престола в пользу человека более деятельного и популярного, например, великого князя Нико­лая, дяди царя, «чтобы выиграть войну и спасти правящую динас­тию», неизбежное падение которой предчувствовали все.

Начали с уничтожения ненавистного Распутина. Но затем среди заговорщиков возникли колебания, разногласия, и дело затянулось.

Вот в каких обстоятельствах разразилась февральская революция.

Взрыв был вызван не столько событиями на фронтах, слухами об измене двора или же бездарностью и непопулярностью царя.

Чашу терпения народных масс переполнил главным образом пол­ный развал хозяйства — то есть самой жизни страны. «Дезорганиза­ция такова, — признавал министр Кривошеин, говоря об администра­ции и всех государственных службах, — будто мы находимся в сумасшедшем доме». Именно бессилие царского правительства и его разрушительные последствия в этой сфере вынудили народные массы не откладывать решительные действия.

В то время все воюющие страны переживали большие труд­ности экономического и финансового порядка, вызванные необ­ходимостью содержать миллионные армии на огромном протя­жении фронта и одновременно обеспечивать нормальную жизнь внутри страны. Эта двойная задача повсюду требовала неимо­верного напряжения сил. Но везде — даже в Германии, где ситуация была особенно тяжела — с ней более или менее успешно справлялись. Везде, но не в России, где не умели ничего предвидеть, предупредить, организовать.*

Добавим, что ужасные последствия этого распада Власти и Госу­дарства проявились бы еще быстрее, если бы не усилия некоторых живых сил страны, таких, как «Союз городов», «Военно-промышлен­ный комитет» (17) и других спонтанно возникших организаций, которые в определенной степени смогли удовлетворить самые насущные потреб­ности армии и страны.

Энергичная и благотворная деятельность этих организаций, а так­же земств и городских управ — деятельность, подчеркнем, самостоя­тельная, осуществляемая наперекор законам и сопротивлению бюрок­ратии — принесла очень важный результат. В стране и в армии люди осознали не только полное банкротство царизма, но и наличие сил, прекрасно способных заменить его, а также отвратительные попытки агонизирующего режима, опасавшегося этих сил, помешать им и веду­щего таким образом всю страну к катастрофе.

Каждый день народ и армия могли своими глазами наблюдать в действии эти свободные Комитеты и Союзы, которые самоотверженно обеспечивали производство, организовывали работу транспорта, наблю­дали за складами, гарантировали поступление и распределение прови­анта и обмундирования и т. д. Ежедневно народ и армия видели, как правительство препятствует этой деятельности, нимало не заботясь об интересах страны.

Такая «моральная подготовка» армии и населения страны к паде­нию царизма и его замене другими общественными силами оказала значительное воздействие на умы. Она знаменовала собой завершение предреволюционного процесса, заложила последний камень в фунда­мент подготовки грядущих событий.

В январе 1917 года ситуация обострилась до предела. Экономи­ческий хаос, нищета трудового народа, социальная дезорганизация до­стигли такой степени, что жители некоторых городов — в частности, Петрограда — стали ощущать нехватку не только топлива, мануфакту­ры, мяса, масла, сахара, но даже хлеба.

В феврале месяце положение еще более ухудшилось. Несмотря на усилия, предпринимаемые Думой, земствами, городскими упра­вами, всевозможными Комитетами и Союзами, голод начал угро­жать не только населению городов, но и армии, снабжение которой становилось все хуже. Одновременно российские войска потерпели полное поражение на фронте.

В конце февраля страна встала перед окончательной невозмож­ностью — как материальной, так и моральной — продолжать вой­ну. И перед окончательной невозможностью накормить трудящееся население городов.

Царизм не хотел ничего знать. Он слепо упорствовал в своем желании заставить работать старую, окончательно вышедшую из строя государственную машину. Как всегда, самодержавие видело единствен­ное средство разрешения проблем в репрессиях, насилии против дея­тельных людей и активистов политических партий.

Невозможность для народа продолжать войну и влачить голодное существование, с одной стороны, и слепое упорство царизма, с другой, привели к Революции — всего через два с половиной года после всплеска «великого народного энтузиазма».

24 февраля в Петрограде начались волнения. Вызванные главным образом нехваткой продовольствия, они, казалось, этим и ограничатся. Но на следующий день, 25 февраля 1917 года (по старому стилю) события приняли критический оборот: столичные рабочие, чувствуя со­лидарность с народом всей страны, уже несколько недель находясь в крайнем возбуждении, голодные, не получавшие даже хлеба, вышли на улицы и решительно отказались расходиться.

Однако в этот день манифестации прошли достаточно мирно. Массы рабочих с женами и детьми заполнили улицы с криками: «Хлеба! Хле­ба! Нам нечего есть! Дайте нам хлеба или расстреляйте! Наши дети умирают с голода! Хлеба! Хлеба!»

Правительство направило против манифестантов полицию и кон­ные части, казаков. Но в Петрограде войск было немного (если не считать малонадежных резервистов). Рабочие ничуть не испугались: они рвали перед солдатами рубашки на груди, брали детей на руки и кричали: «Стреляйте, если посмеете! Лучше умереть от пули, чем сдох­нуть от голода!..» Наконец — это решило дело, — солдаты почти повсюду смешивались с толпой, улыбаясь, не применяя оружия, не слушая команд офицеров. Последние, впрочем, не настаивали. Места­ми солдаты братались с рабочими, даже передавали им свои винтовки, спешивались с лошадей и вливались в приветствующую их толпу ма­нифестантов.

Однако кое-где полиция и казаки нападали на группы ма­нифестантов с красными знаменами. Несколько человек было убито и ранено.

В казармах столицы и пригородов войска пока не решались встать на сторону Революции. А власти не осмеливались направить их на ее подавление.

Утром 26 февраля правительство объявило Думу распущенной.

Это послужило своего рода сигналом, которого все ждали, что­бы перейти к решительным действиям. Новость, моментально рас­пространившаяся повсюду, ускорила события. С этого момента ма­нифестации приняли характер революционного движения. «Долой царизм! Долой войну! Да здравствует революция!» — кричали в толпе, поведение которой с каждым часом становилось все более решительным и угрожающим. Почти повсюду манифестанты атако­вали полицейских. Было подожжено несколько административных зданий, в частности, Дворец Правосудия. Улицы ощетинились бар­рикадами. Появились многочисленные красные знамена. Солдаты неизменно сохраняли доброжелательный нейтралитет, но все чаще вливались в ряды манифестантов. Правительство уже не могло рас­считывать на армию.

Тогда оно бросило против восставших все столичные силы охраны порядка. Полицейские спешно готовились к нападению. Они устанав­ливали пулеметы на крышах домов и даже на церковных колокольнях, занимали все стратегические позиции. А затем перешли в генеральное наступление против восставшего народа.

Весь день 26 февраля шли жаркие бои. Из многих мест полицию удалось выбить, уничтожить ее агентов и заставить замолчать пулеме­ты. Но полицейские ожесточенно сопротивлялись.

Царя, находившегося на фронте, телеграммой уведомили о се­рьезности происходивших событий. Тем временем Дума объявила свои заседания непрерывными и решила не уступать попыткам рас­пустить ее.

* Пусть это полное банкротство не удивляет читателя. Следует учитывать, что россий­ская буржуазия — слабая, неорганизованная и не участвовавшая в государственных делах — не проявляла никакой инициативы, не обладала реальной силой, не играла организующей роли в национальной экономике; что рабочие и крестьяне — рабы, не имевшие даже права голоса — ничего не значили в экономической организации страны, и им было наплевать на царский режим; что все политические, экономические и социальные механизмы реально нахо­дились в руках класса царских чиновников. Как только война дезориентировала этот класс и разладила заржавевший механизм, все рухнуло.

Глава II

Торжество революции.

 

Решающие события произошли 27 февраля.

Рано утром целые подразделения столичного гарнизона, отбросив колебания, восстали, с оружием в руках покинули казармы и после коротких стычек с полицией заняли несколько стратегических пунктов города. Революция отвоевывала новые плацдармы.

Наиболее решительно настроенная и частично вооруженная толпа восставших собралась на Знаменской площади и на подступах к Николаевскому вокзалу. Правительство направило против них два кавалерийских полка Императорской Гвардии, единственные, на кого еще могло рассчитывать, а также хорошо вооруженные конные и пешие полицейские подразделения. Кавалерии предстояло довер­шить работу полиции.

После рукопашной стычки полицейский офицер отдал приказ от­крыть огонь. И тогда произошло «чудо»: командир гвардейцев обна­жил саблю и с криком: «Вперед, на полицию!» — бросил оба своих полка против сил охраны порядка. Последние в мгновение ока были смяты и разгромлены.

Вскоре сопротивление полиции удалось сломить. Революционные солдаты захватили арсенал и заняли все жизненно важные пункты города. Окруженные лихорадочно возбужденной толпой, воинские ча­сти со знаменами собрались у Таврического Дворца, где заседал пар­ламент — злосчастная «четвертая Дума» — и предоставили себя в ее распоряжение.

Немного позднее к восставшим присоединились последние части петроградского гарнизона. Столичные вооруженные силы больше не подчинялись самодержавию. Народ добился свободы. Революция тор­жествовала.

Последующие события достаточно известны.

Было сформировано Временное правительство, состоявшее из вли­ятельных членов Думы. Народ восторженно приветствовал его.

Провинция с энтузиазмом встретила Революцию,

Несколько воинских подразделений, спешно отозванных с фронта и брошенных по приказу царя против мятежной столицы, не смогли Прибыть к месту назначения: с одной стороны, их отказались перево­зить железнодорожники; с другой, солдаты перестали повиноваться офицерам и перешли на сторону Революции. Одни возвратились на фронт, другие просто рассеялись по стране.

Царский поезд, направлявшийся в столицу, был остановлен на станции Дно; ему пришлось повернуть обратно на Псков. Там царь принял делегацию Думы и военачальников, вставших на сторону Рево­люции. Ему пришлось признать очевидное. После некоторых колеба­ний Николай II подписал отречение от престола от своего имени и от имени своего сына, царевича Алексея.

В тот момент Временное правительство подумывало о том, чтобы возвести на трон брата бывшего императора, великого князя Михаила. Но тот отказался, заявив, что судьбу страны и династии должно ре­шить будущее Учредительное Собрание.

Войска на фронте приветствовали свершившуюся Революцию.

Царизм пал. В повестке дня стояло Учредительное Собра­ние. До его созыва официальная власть была возложена на Вре­менное правительство. Первый акт победоносной Революции завершился.

Мы рассказали о февральской Революции достаточно подробно с целью показать, что и на этот раз действия масс были стихийными, явились логически неизбежным завершением длительного периода на­копления опыта и идейной подготовки. Они не были организованы, ими не руководила никакая политическая партия. Поддержка воору­женного народа — армии — обеспечила им победу. Элемент организа­ции должен был возникнуть — и возник — уже по завершении реша­ющих событий.

(Впрочем, из-за правительственных репрессий все централь­ные органы левых политических партий и их вожди в момент рево­люции оказались вдали от России. Мартов (социал-демократичес­кая партия), Чернов (партия социалистов-революционеров), Ленин, Троцкий, Луначарский, Лозовский, Рыков, Бухарин и другие — жили за границей. Они возвратились на родину только после фев­ральской Революции.)

Следует подчеркнуть еще один важный момент: И на этот раз побудительным импульсом для Революции послу­жила полная невозможность для России продолжать войну: невозмож­ность, с которой в своем слепом упорстве правительство не желало считаться. Таков был результат общей дезорганизации, неразрешимого хаоса, в который война ввергла страну.

Глава III

На пути к Социальной Революции.

Временное правительство и проблемы Революции.

 

Временное правительство, сформированное Думой, было, разу­меется, откровенно буржуазным и консервативным. Его члены: князь Львов, Гучков, Милюков и другие, почти все (за исключением Ке­ренского, близкого к социалистам) принадлежали к партии каде­тов, (18) к привилегированным слоям общества. Для них конец само­державия означал окончание Революции. (На самом деле она только начиналась... Сейчас же речь шла о «восстановлении порядка», по­степенном улучшении ситуации внутри страны и на фронте, продол­жении войны с новыми силами и, главное, спокойной подготовке к созыву Учредительного Собрания, которое призвано было дать стране новые основополагающие законы, установить новый политический режим, новый способ правления и т. д. Так что народу оставалось лишь терпеливо, послушно, со свойственной ему незлобивостью до­жидаться милостей, которые изволят оказать ему новые руководи­тели страны.)

Эти новые руководители (Временное правительство), разумеется, были умеренными добропорядочными буржуа, ничем не отличавшими­ся от своих коллег из «цивилизованных» стран.

Политические устремления Временного правительства не шли даль­ше конституционной монархии. Хотя некоторые его члены полагали, что впоследствии Россия, возможно станет некой весьма умеренной буржуазной республикой.

До формирования будущего, «постоянного» правительства откла­дывалось решение аграрной проблемы, рабочего и других животрепе­щущих вопросов; разумеется, решить их предполагалось по западному образцу, который «себя уже зарекомендовал».

В конечном счете, Временное правительство верило, что сможет использовать переходный период, по необходимости затягивая его во времени, для того, чтобы успокоить, привести к дисциплине и повино­вению народные массы, если они вдруг проявят слишком горячее жела­ние выйти за предначертанные новой властью пределы. Затем предсто­яло при помощи закулисных маневров обеспечить «нормальные» выборы в Учредительное Собрание, которое должно было быть умеренным и, разумеется, буржуазным.

Даже забавно, насколько эти «реалисты», опытные политики, об­разованные экономисты и социологи ошиблись в своих предположени­ях и расчетах. Они совершенно не поняли происходящего.

Помню, как в апреле или мае 1917 года в Нью-Йорке я при­сутствовал на выступлении почтенного российского профессора, под­робно разобравшего состав и деятельность будущего Учредительно­го Собрания. Я задал уважаемому профессору только один вопрос: что, на его взгляд, произойдет в случае, если русская Революция обойдется без Учредительного Собрания? Довольно презрительно и иронично маститый профессор заявил в ответ, что он «реалист», а вопрошающий, несомненно, «анархист, фантастические предположения которого его не интересуют». Ближайшее будущее показало, что ученый профессор полностью ошибался, именно он в итоге и ока­зался «фантастом». В своем двухчасовом докладе он не рассмотрел только одну возможность — ту, которая через несколько месяцев стала реальностью!...

Здесь я позволю себе сделать несколько личных замечаний.

В 1917 году господа «реалисты», политические деятели, писатели, профессора — российские и зарубежные — за редкими исключениями высокомерно пренебрегли возможностью победы большевизма в рус­ской Революции, и в этом заключалось их глубочайшее заблуждение. Сейчас, когда торжество большевизма — временное, на короткий ис­торический, период — является свершившимся фактом, многие из по­добных господ охотно признают и исследуют его. Они даже допус­кают — и вновь ошибочно — его «важное позитивное значение» и «окончательную победу во всем мире».

Ничуть не сомневаюсь, что с тем же «реализмом», с той же «прозор­ливостью» и высокомерием эти господа не сумеют вовремя предвидеть и признают только задним числом торжество — подлинное и оконча­тельное — либертарной идеи в мировой Социальной Революции.

Временное правительство, конечно, не отдавало себе отчета в непреодолимых препятствиях, с которыми ему вскоре неизбежно при­шлось столкнуться.

Наиболее серьезным их них был сам характер проблем, кото­рыми Временному правительству предстояло заняться до созыва Уч­редительного Собрания. (Впрочем, власти и мысли не допускали о том, что трудовой народ не захочет ждать его созыва — и будет абсолютно прав.)

Прежде всего, проблема войны.

Разочаровавшийся, уставший народ продолжал воевать скрепя сердце или, по меньшей мере, с полным безразличием. Что касается "армии, то она физически и морально находилась на пределе сил. Бедственное положение страны и Революция окончательно дезорга­низовали ее.

Перед правительством стояла альтернатива: либо прекратить вой­ну, заключить сепаратный мир, демобилизовать армию и заняться ре­шением внутренних проблем; либо совершить невозможное и удержать фронт, установить дисциплину, поднять боевой дух армии и продол­жать войну, чего бы это ни стоило, по крайней мере, до созыва Учре­дительного Собрания.

Первое решение было, очевидно, неприемлемо для буржуазного правительства, «патриотического», связанного договором с другими воюющими сторонами и считавшего «национальным» позором односто­ронний разрыв этого договора. Более того, будучи «временным», пра­вительство стремилось строго следовать принципу: никаких значитель­ных перемен до созыва Учредительного Собрания, которое получит все права для принятия ответственных решений.

Таким образом, Временное правительство пошло по второму пути. И в этом была его глубокая ошибка.

Необходимо подчеркнуть момент, которому, как правило, не уде­ляют значительного внимания.

Ни' физически, ни морально Россия не могла продолжать войну. Упорное нежелание царского правительства понять это послужило не­посредственной причиной Революции. Но, поскольку экономическое положение в стране осталось без изменений, правительство, не отдаю­щее себе отчета в невозможности вести войну, по логике, ожидала судьба царизма.

Конечно, Временное правительство надеялось изменить поря­док вещей: положить конец хаосу, реорганизовать страну, вдохнуть в нее новые силы и т. д. Напрасные иллюзии: ни отпущенное ему время, ни общая ситуация, ни настроения народных масс не позво­ляли этого сделать.

В России машина буржуазного государства была сломана в фев­рале 1917 года. Его цели и деятельность всегда противоречили народ­ным интересам и стремлениям. Механизм, ставший на время хозяином страны, починить было невозможно. Ибо именно народ — вынужден­но либо свободно, — а вовсе не власти, заставлял «машину» работать. Выведенный из строя аппарат не мог осуществлять принуждение. А по хвоей воле народ уже не желал идти к чуждым ему целям.

Следовало заменить сломанный аппарат другим, приспособлен­ным к новой ситуации, а не тратить время и силы на напрасные попыт­ки починить его и снова пустить в ход.

Буржуазное националистическое правительство не могло этого понять. Оно упорно цеплялось за прежние «механизмы» и проклятое наследие свергнутого режима — войну, что само по себе способствова­ло постепенному снижению его популярности. А без механизмов при­нуждения правительство не могло навязать продолжение войны.

Эту первую возникшую проблему — важнейшую и насущней­шую — Временному правительству решить так и не удалось.

Второй острой проблемой была аграрная.

Крестьяне — 85 процентов населения страны — хотели владеть землей. Революция сделала это стремление неодолимым. После столе­тий бесчеловечной эксплуатации крестьянские массы не желали больше ничего знать и слушать. Им нужна была земля, во что бы то ни стало, и немедленно, безо всяких церемоний.

Уже в ноябре 1905 года (пока провозглашенные манифестом 17 октября «свободы» оставались в силе) на крестьянском съезде, собравшемся накануне созыва Думы, подобные стремления высказывались многими делегатами.

«Меня возмущает, — говорил представитель крестьян Московс­кой губернии, — всякий намек на выкуп земли. Предлагается возмес­тить убытки вчерашним крепостникам, которые до сих пор, при содей­ствии чиновников, делают нашу жизнь невыносимой! Разве не достаточно возместили мы им, платя арендную плату? Земля эта обильно полита нашей кровью. Более того: наши бабки грудью кормили охотничьих собак этих господ. Это ли не выкуп? Многие столетья мы были лишь песчинками, которыми играл ветер. А ветром были они. А теперь снова надо им платить? Ну уж нет! Не надо нам никаких дипломатических переговоров: хорош лишь один путь — революционный. Иначе нас не раз еще обманут. Даже говорить о «выкупе» — значит пойти на сдел­ку. Товарищи, не повторяйте ошибок своих отцов! В 1861 году нас перехитрили: дали чуть-чуть, чтобы народ не забрал все».

«Мы им никогда землю не продавали, — заявляли крестьяне Орловской губернии, — так что не должны ее выкупать. Мы им уже довольно заплатили, трудясь за гроши. Нет! Никакого выкупа! Земля на помещика не с луны свалилась, ее захватили его предки».

«Выкуп был бы явной несправедливостью по отношению к наро­ду, — говорили крестьяне Казанской губернии, — народу следует вернуть не только землю, но и то, что он заплатил за аренду. Так как, по сути дела, господа никогда не покупали землю: они ее захватили, чтобы позднее продать. Это кража».

«Как! Все эти господа, Орловы, Демидовы, Балашовы, — гово­рили крестьяне выдающемуся ученому Н. Рубакину между 1897 и 1906 гг., — получили землю от царей и цариц бесплатно, в подарок. А нам теперь нужно выкупать ее по сходной цене? Это даже не неспра­ведливость, а открытый грабеж».

Вот почему крестьяне не хотели ждать. Повсюду они решительно захватывали землю и изгоняли тех помещиков, которые еще не успели бежать. Так крестьянство, не дожидаясь решений правительства или Учредительного Собрания, самостоятельно и на свой лад решало «аг­рарную проблему».

Армия, состоявшая в основном из крестьян, разумеется, готова была поддержать эти действия.

Правительство встало перед выбором: либо смириться с подоб­ным положением вещей, либо воспротивиться, то есть начать борьбу против восставшего крестьянства, а значит, почти наверняка против армии. Естественно, оно избрало тактику выжидания, надеясь, как и в случае с военной проблемой, что ловкими и хитроумными маневрами сумеет все уладить. Оно заклинало крестьян потерпеть и дождаться Учредительного Собрания, которое сможет принять какие угодно зако­ны и, несомненно, полностью удовлетворит крестьянские нужды. Но ничего не могло поделать. Призывы его оставались напрасными, по­добная тактика не имела никаких шансов на успех. Крестьянин нис­колько не верил словам «вельмож», стоявших у власти. Его и так слишком часто обманывали! Теперь он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы просто взять землю. Он это считал справедливым и если порой колебался, то лишь опасаясь наказания за содеянное.

Точно также буржуазное правительство не было способно раз­решить и рабочий вопрос. Рабочие массы стремились получить от революции максимум благосостояния и прав. А правительство, есте­ственно, хотело свести их права к минимуму. И на этом поле боя следовало в ближайшем будущем ожидать очень важных сражений. А какими средствами располагало Временное правительство, чтобы проводить свою линию?

Одной из самых серьезных проблем являлась и проблема эконо­мическая, поскольку, с одной стороны, была тесно связана с остальны­ми, а с другой, требовала, незамедлительного решения. В разгар войны и Революции, в хаосе и волнениях, охвативших страну, необходимо было вновь наладить, производство, транспорт, обмен, финансы и т. д.

Наконец, остро стояла политическая проблема. И в этой сфере Временное правительство не предложило никакого достойного ре­шения. Разумеется, оно пообещало как можно скорее созвать Учре­дительное Собрание. Но мешали тому множество причин. И глав­ное, правительство опасалось этого Собрания. Вопреки всем обещаниям, тайным стремлением властей было как можно дольше тянуть с его созывом, а тем временем попытаться установить «кон­ституционную» монархию. Но «тем временем» перед ним встали новые грозные препятствия.

Самым серьезным из них было возрождение рабочих Советов, в частности, Петроградского. Он возник уже в первые дни Революции, за отсутствием, как и в 1905 году, других рабочих организаций. Разу­меется, в тот момент рабочие делегировали в Совет умеренных социа­листов (меньшевиков и правых эсеров). Но тем не менее его идеология и программа полностью противоречили проектам Временного прави­тельства, и между ними, естественно, вскоре возникло соперничество, в котором правительство, учитывая идейное влияние и активность Сове­та, проиграло.

Петроградский Совет стал для России чем-то вроде второго пра­вительства. Он положил начало созданию широкой сети Советов в провинции и координировал их деятельность. Поддержка всего трудо­вого народа страны придала ему силу. Росло его влияние в армии. Вскоре приказы и распоряжения Совета стали ставиться выше, чем соответствующие документы Временного правительства. В этих усло­виях последнему пришлось считаться с Советами.

Само собой,- правительство предпочло бы повести с ними борьбу. Но предпринять решительные действия против организованных рабо­чих сразу же после Революции, провозгласившей абсолютную свободу слова, организации и общественной деятельности, было невозможно. И потом, на какие силы опираться в этой борьбе? Таких сил не было.

Так что правительству пришлось делать хорошую мину при плохой игре, терпеть своего грозного соперника и даже «заигры­вать» с ним. Официальные власти прекрасно отдавали себе отчет, сколь ненадежна была поддержка, которую им пока оказывали тру­дящиеся массы и армия. И понимали, что в случае первого же серьезного социального конфликта обе эти решающие силы, бес­спорно, встанут на сторону Советов.

В то же время правительство «тешило себя надеждами». Главным для него было выиграть время. Но столь неудобное присутствие второ­го, неофициального «органа управления», с которым приходилось считаться, являлось для «временного правительства» — официального, но бессильного — одним из самых главных препятствий.

Ему не следовало пренебрегать и решительной критикой, мощной пропагандой всех социалистических партий и особенно крайне левых элементов (левых эсеров, большевиков, анархистов). Потому что пра­вительство и думать не могло о том, чтобы репрессивными мерами положить конец свободе слова. А если бы осмелилось, какие силы стали бы исполнять его приказы? Таких не было.

Даже мощной, организованной и закаленной в бурях буржуазии, выдержавшей уже не один бой с противниками, обладавшими немалой силой (армией, полицией, денежными средствами и т. д.), было бы непросто найти приемлемое решение такого комплекса проблем и навя­зать свою волю, захватить всю полноту власти в этих условиях. В России подобной буржуазии не было. Российские капиталисты только формировались как класс со своим собственным классовым сознанием. Слабые, неорганизованные, не имевшие ни собственных традиций, ни исторического опыта, они не могли надеяться на успех. И потому пре­бывали в бездействии.

Временное правительство, которое «в принципе» должно было представлять эту бездеятельную, практически не существующую бур­жуазию, неизбежно работало вхолостую. И это, несомненно, явилось основной причиной его банкротства.

Глава IV

На пути к социалистическому правительству? Нищета социализма.

Первое «Временное правительство», по сути своей буржу­азное, вскоре явно продемонстрировало свое смехотворное и ги­бельное бессилие. Методы, которое оно использовало,, только подчеркивали его убогость: правительство колебалось, виляло, «тянуло», в том числе и с решением всех животрепещущих про­блем. С каждым днем усиливалась критика и общее недоволь­ство этим правительством-призраком. Вскоре его дальнейшее существование стало невозможным. Всего через два месяца, 6 мая, ему пришлось уступить место так называемому «коалици­онному» правительству (с участием социалистов), самым влия­тельным членом которого был Керенский, очень умеренный эсер (или, вернее, «независимый» социалист).

Могло ли это социал-буржуазное правительство рассчитывать т лучшие результаты? Конечно, нет. Ибо оно было поставлено в точж такие же условия, как и предыдущее. Вынужденное опираться на бес­сильную буржуазию, продолжать войну, неспособное реально решит (19) все более усугубляющиеся проблемы, подвергавшееся мощным напад­кам слева и ежечасно бьющееся в тисках разного рода трудностей, второе временное правительство бесславно закончило свое недолгое существование (2 июля) и уступило место третьему, не менее «времен­ному», правительству, состоявшему из социалистов с участием отдель­ных буржуазных элементов.

Керенский, руководитель третьего, а затем четвертого прави­тельства (не сильно отличавшегося от предыдущего) стал на неко­торое время своего рода российским дуче, а Партия эсеров, тесно сотрудничавшая с меньшевиками, казалось, окончательно взяла верх, возглавив Революцию. Еще один шаг — и страна имела бы социа­листическое правительство, опиравшееся на реальные общественные силы: крестьянство, рабочий класс, значительную часть интеллиген­ции, Советы, армию и др. Этого не произошло.

Поначалу последнее правительство Керенского казалось очень сильным. Оно действительно могло стать таковым.

Сам Керенский, адвокат и депутат социалистической ори­ентации, пользовался очень большой популярностью, в том чис­ле в широких народных массах и армии. Его речи в Думе нака­нуне Революции имели огромный успех. С его приходом к власти в стране связывали большие надежды. Он мог без колебания опираться на Советы — то есть на весь трудящийся класс, — потому что в то время подавляющее большинство их делегатов было социалистами, и Советы полностью находились в руках правых эсеров и меньшевиков.

В первые недели правления Керенского было опасно публично критиковать его — столь большим доверием пользовался он в России. Это почувствовали на себе некоторые крайне левые агитаторы, осме­лившиеся публично выступить против Керенского. Имели место даже случаи линчевания.

Чтобы использовать все эти важные преимущества, Керенскому было необходимо выполнить — но выполнить эффективно и на деле — только одно условие: то, которое в свое время провозгласил Дантон. Ему нужна была смелость, смелость и еще раз смелость.

Но именно этого качества Керенский был полностью лишен!

В сложившейся ситуации «смелость» для него означала: 1) немед­ленное прекращение войны; 2) окончательное отстранение от власти капиталистов и буржуазии (то есть формирование социалистического правительства); 3) немедленная переориентация всей экономической и социальной жизни страны на путь социализма.

Все это, впрочем, было бы совершенно логичным и закономерным для правительства социалистической направленности, с социалистичес­ким большинством и руководителем-социалистом... Но нет! Вместо того, чтобы осознать историческую необходимость, воспользоваться благоприятным моментом, двинуться вперед и реализовать наконец подлинную социалистическую программу, российские социалисты и сам Керенский остались в плену своей половинчатой «программы-минимум», которая непреложно предписывала им бороться за буржуазную демократическую республику.

Вместо того, чтобы открыто стать на сторону трудящихся масс и способствовать их освобождению, социалисты и Керенский, плен­ники своей откровенно слабой идеологии, не нашли ничего лучшего, как проводить политику, выгодную российскому и международному капитализму.

Керенский не посмел ни прекратить войну, ни отвернуться от буржуазии и решительно опереться на трудящиеся классы, ни, тем более, продолжить Революцию! (Он не осмелился даже ускорить со­зыв Учредительного Собрания.)

Он хотел продолжать войну! Любой ценой и любыми средствами!

С этой целью Керенский провел комплекс реформ, означавших возврат к прошлому: восстановление смертной казни и военно-полевых судов на фронте, репрессивные меры в тылу; затем предпринял ряд поездок на фронт, где произносил пламенные речи, рассчитывая таким образом возродить боевой энтузиазм солдат. Он понимал, что война продолжается только по инерции. И, не учитывая реальное положение вещей, хотел придать ей новый импульс речами и принуждением.

Керенский выступал так много, что народ вскоре переименовал его из «главнокомандующего» (которым он являлся, будучи председа­телем совета министров) в «главноуговаривающего».

Ему понадобилась пара месяцев, чтобы растерять всю свою попу­лярность, особенно среди трудящихся и солдат, которые в конце кон­цов стали откровенно насмехаться над его выступлениями. Они хотели не слов, а дел, то есть мира и социальной Революции. И скорого созыва Учредительного Собрания. (Одной из причин непопулярности временных правительств были их проволочки с его созывом. Этим сумели воспользоваться большевики, сразу после прихода к власти по­обещав, в числе прочего, созвать Учредительное Собрание.)

В целом, правительство Керенского потерпело крах по тем же причинам, что и предыдущие правительства: неспособность умеренных социалистов прекратить войну; жалкое бессилие перед лицом стоявших перед страной проблем; намерение заключить Революцию в рамки бур­жуазного режима.

Ряд обстоятельств и событий — логических последствий этих фатальных ошибок — усугубили ситуацию и ускорили падение Ке­ренского.

Прежде всего, большевистская партия, собравшая в ту эпоху свои лучшие силы и располагавшая мощными средствами пропаганды и аги­тации, изо дня в день устами тысяч ораторов и публицистов по всей стране умело, содержательно, решительно критиковала политику и дей­ствия правительства (и всех умеренных социалистов в целом). Она ратовала за немедленное прекращение войны, демобилизацию, продол­жение Революции. С предельной энергией несла она в массы свои социальные и революционные идеи, непрерывно повторяя обещания немедленно созвать Учредительное Собрание и быстро решить наконец все насущные проблемы в случае своего прихода к власти. Изо дня в день, без устали и страха, твердила она одно и то же: Власть! «Вся власть Советам!» — повторяла она с утра до ночи. Политическая власть партии большевиков — и все будет в порядке.

С каждым днем к ней прислушивалось вей больше интеллигентов, рабочих и солдат; поразительно быстро росли ее ряды, создавались ячейки на заводах и фабриках. Уже в июне партия большевиков распо­лагала значительным числом активистов, агитаторов, пропагандистов, журналистов, организаторов и людей дела. А также немалыми денеж­ными средствами. Во главе ее стоял доблестный центральный комитет под руководством Левина. ЦК развил небывалую, лихорадочную, бе­шеную активность и вскоре почувствовал себя, по крайней мере, мо­рально, хозяином положения. Тем более что на крайне левом фланге этой партии не было равных: левые эсеры, гораздо более слабые, могли играть лишь роль попутчиков; анархистское движение только зарожда­лось; а революционного синдикалистского движения, как мы знаем, не существовало вовсе.

Керенский, чувствуя ослабление своих позиций, не осмеливался решительно и прямо атаковать большевиков. Он прибегал к отрывоч­ным полумерам, которые, не в силах: подавить противника, лишь при­бавляли ему популярности, привлекали внимание, вызывали уважение и доверие к нему народных масс. В итоге эти робкие поползновения не ослабили, а только усилили большевистскую партию. Кроме того, как и многие другие, Керенский не осознавал грозящей опасности. В то вре­мя почти никто не верил в победу большевиков. (Достоверно известно, что даже в самой партии Ленин едва ли не единственный был уверен в успехе и настаивал на подготовке восстания.)

Затем под давлением союзников, ослепленный своими военными прожектами и, вероятно, собственными речами, 18 июня Керенский развернул злосчастное наступление на немецком фронте, позорно зах­лебнувшееся, что нанесло непоправимый удар по его популярности. Уже 3 июля в Петрограде началось вооруженное антиправительствен­ное восстание, в котором участвовали и военные (в частности, кронш­тадтские матросы), под лозунгами: «Долой Керенского! Да здравству­ет социальная Революция! Вся власть Советам!» На этот раз Керенскому с большим трудом удалось взять ситуацию под контроль. Но он ли­шился даже тени былого влияния.

Последующие события добили его окончательно. Доведенный до отчаяния развитием Революции и нерешительностью Керенского, «бе­лый» генерал Корнилов снял с фронта несколько тысяч солдат (в боль­шинстве своем кавказские части, которыми было легче управлять и манипулировать), ввел их в заблуждение относительно происходящих в Петрограде событий и повел на столицу под командованием преданно­го генерала, чтобы «покончить с бандами вооруженных преступников и защитить правительство, которое не в силах их уничтожить».

По причинам, которые, быть может, впоследствии удастся уста­новить в точности, Керенский оказал Корнилову только видимость со­противления. Столицу спасли лишь пламенный порыв, невероятные усилия и самоотверженность самих рабочих. С помощью левых из Петроградского Совета несколько тысяч рабочих спешно вооружились и по своей инициативе направились «на фронт», против Корнилова. Исход сражения на подступах к столице оказался неопределенным. Рабочие не уступили ни клочка земли, но оставили на поле боя немало убитых и не были уверены, что на следующий день у них хватит людей и оружия. Но благодаря быстрым и энергичным действиям железнодо­рожников и служащих телеграфа при решительной поддержке фронто­вых солдатских комитетов штаб Корнилова был изолирован от фронта и страны. С другой стороны, ночью корниловские солдаты, удивленные героическим сопротивлением «бандитов», «преступников» и «бездель­ников» и почувствовавшие, что их обманули, решили осмотреть тела убитых. Они увидели, что у всех — мозолистые руки настоящих тружеников. Наконец, нескольким петроградским социалистическим объе­динениям кавказцев удалось направить делегацию в лагерь корнилов­цев. Делегация вступила в переговоры с солдатами, разъяснила им, что происходит на самом деле, окончательно разоблачила сказку о «банди­тах» и убедила прекратить братоубийственную войну. На следующий день солдаты Корнилова заявили, что' их обманули, отказались сра­жаться против своих братьев рабочих и вернулись на фронт. Авантюра провалилась.

На следующий же день общественное мнение обвинило Керенс­кого в тайных сношениях с Корниловым. Так оно было или нет, но слухи широко распространились. Это окончательно подорвало доверие к правительству Керенского и умеренным социалистам вообще. Путь для решительного наступления партии большевиков был расчищен.

Тогда же произошло событие, имевшее решающее значение. На перевыборах делегатов (Советов, заводских и солдатских комитетов и т. д.) большевики одержали решительную победу над умеренными со­циалистами. Так большевистская партия окончательно поставила под свой контроль всю революционную деятельность рабочих. Содействие левых эсеров обеспечило ей широкие симпатии крестьян. Теперь у нее были прекрасные стратегические позиции для решающего наступления.

В этот момент Ленин выдвигает план, согласно которому буду­щий Всероссийский Съезд Советов должен будет объявить восстание против правительства Керенского, свергнуть его с помощью армии и привести к власти большевиков.

Открытая и тайная подготовка к выполнению этого плана нача­лась немедленно. Ленин, вынужденный скрываться, руководил опера­цией на расстоянии. Керенский, ясно ощущая опасность, не в силах был ее предотвратить. События быстро развивались, и вскоре предсто­яло разыграть последний акт драмы.

Подведем итоги.

Все консервативные и умеренные правительства, сменявшие друг друга с февраля по октябрь 1917 года, показали свою неспособность в существующих условиях разрешить исключительно серьезные и острые проблемы, поставленные перед страной Революцией. Это стало основ­ной причиной последовательного, в течение восьми месяцев, падения консервативно-буржуазного конституционного правительства, буржу­азной демократии и, наконец, власти умеренных социалистов.

Решающую роль в этом сыграли два фактора: 1) невозможность для страны продолжать войну и для правительств — прекратить ее; 2) общее стремление как можно скорее созвать Учредительное Собрание и нежелание правительств пойти на это.

В числе других факторов меньшей значимости развитие револю­ционного процесса ускорила и мощная пропаганда крайне левых за немедленное прекращение войны, быстрый созыв Учредительного Со­брания и подлинную социальную Революцию как единственное сред­ство спасения страны.

Так русская Революция, начавшаяся в феврале 1917 года со свер­жения царизма, быстро преодолела этапы буржуазной политической революции: демократический и умеренно социалистический.

В октябре были устранены все препятствия на пути оконча­тельного и бесповоротного перерастания Революции в социальную. Совершенно логично и естественно, что после банкротства умерен­ных правительств и политических партий трудящиеся массы обрати­ли взоры к единственной партии, смело выступавшей за социальную Революцию, единственной, которая обещала, при условии ее прихо­да к власти, быстрое и положительное решение всех проблем: партии большевиков.

Повторяем, анархистское движение было в ту пору еще очень слабым, чтобы оказывать непосредственное влияние на события. А синдикалистского движения не существовало вообще.

С социальной точки зрения ситуация складывалась следующая:

В обществе наличествовали три основных составляющие: 1) бур­жуазия; 2) рабочий класс; 3) партия большевиков, выступавшая как идеологический «авангард».

Буржуазия, как известно читателю, была слаба. Большевистской партии оказалось не слишком трудно подавить ее.

Рабочий класс также был слаб. Неорганизованный (в прямом смысле слова), не имевший классового опыта и, главное, не осознавав­ший своих подлинных задач, он не был способен действовать самосто­ятельно. Он положился на большевистскую партию, которая и взяла его деятельность в свои руки.

Здесь необходимо сделать замечание, немного опережающее со­бытия, но позволяющее читателю лучше разобраться в них.

Эта слабость российского рабочего класса предопределила после­дующие события и вообще все развитие Революции. (Нам уже прихо­дилось говорить о роковом «пассиве» прерванной революции 1905-1906 гг.: рабочий класс не завоевал права на организацию, остался раздробленным. В 1917 году это проявилось во всей полноте.)

Партия большевиков, как мы говорили, взяла дело в свои руки. И вместо того, чтобы просто помочь трудящимся в их борьбе за доведе­ние Революции до конца — за освобождение, — вместо того, чтобы выполнять функцию, которую отводил ей рабочий класс, — функцию революционных идеологов, не требующую ни взятия, ни осуществления «политической власти»* — партия большевиков, придя к власти, пове­ла себя как полновластный господин; быстро переродилась в привиле­гированную касту и затем подавила и подчинила себе рабочий класс, чтобы по-новому эксплуатировать его в своих собственных интересах.

Это извратило, исказило ход всей Революции. Ибо когда народные массы осознали, в чем заключалась гибельная ошибка, было уже поздно: после борьбы с новыми властителями, хорошо организованными и распо­лагавшими достаточными материальными, административными, военными и полицейскими ресурсами — борьбы ожесточенной, но неравной, которая длилась три года и осталась практически неизвестной за пределами России — народ потерпел поражение. И на этот раз подлинная освободи­тельная Революция была подавлена — самими «революционерами».

 

* «Политическая власть» не является силой «сама по себе». Она «сильна» постольку, поскольку опирается на капитал, государственный аппарат, армию, полицию. Если этого нет, она «зависает в воздухе», бессильная и лишенная возможности действовать. Это доказывает русская Революция: буржуазия, имея «политическую власть» после 1917 года, оказалась бессильна, и «власть» ее пала два месяца спустя; будучи несостоятельной, последняя не .располагала никакой реальной силой: ни производительным капиталом, ни народным довери­ем, ни мощным государственным аппаратом, ни подчинявшейся ей армией. Второе и третье «Временные правительства» пали по тем же самым причинам. Весьма вероятно, что если бы большевики не ускорили события, правительство Керенского ожидала бы аналогичная участь.

Отсюда следует, что если социальная Революция вот-вот восторжествует (когда капи­тал — земля, недра, средства связи, финансы — начинают переходить к народу, и армия делает с ним одно дело), нет никакой необходимости в «политической власти». Если потер­певшие поражение классы попытаются по традиции сформировать ее, какое это будет иметь значение? Даже если это им удастся, образуется бессильное правительство-фантом, которое вооруженный народ сбросит без особых усилий. А что касается революции, зачем ей «прави­тельство», «политическая власть»? Ей предстоит идти вперед в интересах народа, организо­вывать народные массы, совершенствовать экономику, защищаться, если понадобиться, стро­ить новую жизнь и т. д. Все это не имеет ничего общего с «политической властью». Ибо является делом самого революционного народа, его многочисленных экономических и соци­альных объединений и координационных федераций, органов самообороны и т. д.

Что такое, по сути своей, «политическая власть»? Что означает «политическая» дея­тельность? Сколько раз задавал я эти вопросы членам левых партий, но никогда не получал разумного ответа или определения! Каким образом можно определять политическую деятель­ность как деятельность «самостоятельную», специфическую и полезную для сообщности про­живающих на определенной территории людей? Можно дать более или менее четкое опреде­ление социальной, экономической, административной, правовой, дипломатической, культурной деятельности... Но «политической»? Что это? Некоторые понимают под ней именно общую административную деятельность, необходимую на территории большой протяженности, в мас­штабах целой страны. Но тогда «политическая власть» означает «власть административная»? Легко заметить, что понятия эти вовсе не идентичны. В этом случае сознательно или неосоз­нанно путают власть и управление (точно также часто смешивают понятия государства и общества). На самом деле «административная» функция неотделима от любой сферы челове­ческой деятельности, являясь ее составной частью — привнося в нее организацию, координа­цию, нормальную централизацию (по необходимости, федеративную — от периферии к цен­тру). Для некоторых сфер человеческой деятельности можно предусмотреть общее управление. В каждой области — в отдельности или в совокупности — люди, обладающие организатор­скими способностями, и должны осуществлять функцию организаторов, «администраторов». Люди эти, трудящиеся наравне с другими, призваны также обеспечивать «управление» (связи, последовательность, координацию и пр.), и при этом не возникнет необходимости в жесткой «политической власти» как таковой. «Политическая власть» сама по себе, «нечто особенное», не соответствует никакой нормальной, реальной, конкретной человеческой дея­тельности. Вот почему она исчезает, когда все необходимые функции нормально выполняются соответствующими учреждениями. Она не может существовать «сама по себе», ибо челове­ческое сообщество не нуждается в специфической «политической» функции.

Гольденвейзер, российский юрист, рассказывает в своих воспоминаниях («Архив русской революции», журнал русских эмигрантов, издававшийся до войны в Берлине), как во время Революции жил на Украине, в очень неспокойном районе. Обстоятельства сложились так, что некоторое время в городе не было никакой «власти» (т красной, ни белой). И Гольденвейзер с удивлением констатирует, что в этот период население жило, работало и занималось своими делами ничуть не хуже — и даже лучше, — чем при чьей-либо «власти». Подобное замечал не один Гольденвейзер. Удивительно то, что для Гольденвейзера это; оказалось неожиданным. Разве «власть» заставляет людей жить, действовать и договариваться, чтобы удовлетворять свои потреб­ности? Разве в истории человечества какая-нибудь «власть» сделала человеческое общество гар­моничным, счастливым? История свидетельствует как раз об обратном: человеческое общество было — насколько это вообще являлось исторически возможным — счастливым, гармоничным и прогрессивным лишь в эпохи, когда «политическая власть» оказывалась слаба (Древняя Греция, некоторые периоды Средневековья и др.), а народ был более или менее предоставлен сам себе. Vice versa: сильная, «реальная» «политическая власть» всегда несет народам лишь несчастья, войны, нищету, стагнацию и отсутствие прогресса. «Политическая власть» связана с развитием человеческого общества по определенным историческим причинам, которые в наше время уже перестали существовать. Но рассмотрение этого вопроса увело бы нас слишком далеко от нашей темы. Ограничимся выводом: по сути, за все прошедшие тысячелетия «власть» научилась только воевать. Это видно даже из школьных учебников, а нынешняя эпоха убеждает с ужасающей ясностью.

Утверждают: для того, чтобы «управлять», необходимо заставлять, командовать, при­бегать к мерам принуждения. Таким образом, «политическая власть» представляет собой центральное управление (страной), располагающее средствами принуждения. Но и народная служба управления может при необходимости прибегать к подобного рода мерам, и для этого вовсе нет необходимости в установлении особой перманентной «политической власти».

Утверждают также, что народные массы не способны самоорганизоваться и эффектив­но осуществлять самоуправление. В моей работе читатель найдет, надеюсь, достаточно дока­зательств обратного.

Если в разгар социальной Революции различные политические партии желают зани­маться «организацией власти», народу остается только продолжать дело Революции, не обра­щая на них внимания: и бесполезная игра быстро им наскучит. Если бы после февраля и особенно после октября19!? года российские трудящиеся вместо того, чтобы посадить себе на шею новых хозяев, просто продолжили бы свое дело с помощью всех революционеров, подзащитой своей армии и при поддержке всей страны, сама идея «политической власти» была бы вскоре похоронена навсегда.

В этой книге читатель найдет немало неизвестных доселе фактов, подтверждающих наши выводы.

Мы выражаем надежду, что будущая Революция пойдет по верному пути, с которого ее не удастся сбить политическим «кабинетным революционерам».

Глава V

Большевистская Революция.

Падение правительства Керенского. Победа партии большевиков.

 

Начиная с октября близится развязка. Народные массы готовы к новой революции. Это убедительно доказывают отдельные стихийные восстания, начавшиеся в июле (в Петрограде, Калуге, Казани) и мас­совые волнения, в том числе в армии, по всей стране.

Большевистская партия видит, что отныне может опереться на две реальные силы: она пользуется поддержкой широких народных масс и подавляющего большинства армии. Партия переходит к действиям и занимается лихорадочной подготовкой к решающему сражению, кото­рое хочет провести по-своему. Ее агитация достигает небывалого раз­маха. Она завершает подготовку рабочих и военных кадров для реша­ющего боя. А также окончательно организует свои собственные партийные кадры и составляет на случай успеха список будущего боль­шевистского правительства во главе с Лениным. Последний вниматель­но следит за событиями и отдает необходимые распоряжения. Троцко­му, его деятельному помощнику, вернувшемуся несколько месяцев назад из США, куда в конце концов перебрался после побега из Сибири, также предстоит занять важное место в новом правительстве.

Левые эсеры действуют согласованно с большевиками.

Анархо-синдикалисты и анархисты, малочисленные и плохо орга­низованные, но также очень активные, делают, со своей стороны, все возможное, чтобы поддержать народное выступление против Керенс­кого. Однако они стремятся направить будущую Революцию не по политическому пути, пути завоевания власти партией, а по пути под­линно социальному: к свободной организации и сотрудничеству на ос­нове либертарных принципов.

Последующие события хорошо известны. Вкратце напомним их.

Убедившись в крайней слабости правительства Керенского, заво­евав симпатии подавляющего большинства трудящихся масс и обеспе­чив себе активную поддержку Кронштадтского флота, всегда стоявше­го в авангарде Революции, и значительной части Петроградского гарнизона, Центральный Комитет партии большевиков назначил вос­стание на 25 октября (7 ноября по новому стилю). В тот день должен был собраться Всероссийский съезд Советов.

По мысли членов ЦК, съезд — подавляющее большинство делегатов которого являлись большевиками и слепо следовали ука­заниям партийного руководства — должен был, в случае необходи­мости, провозгласить и поддержать Революцию, объединить все революционные силы страны, противостоять возможному сопротив­лению Керенского и т. д.

Восстание произошло вечером 25 октября. В тот же день в Петрограде собрался Съезд Советов. Но его вмешательства не по­требовалось.

Не потребовалось ни уличных боев, ни баррикад, ни широкомас­штабных боевых действий.

Все произошло быстро и просто.

Покинутое всеми, но еще питавшее какие-то несбыточные надеж­ды, правительство Керенского заседало в Зимнем Дворце. Его защи­щали «ударный» и женский батальоны, а также горстка юнкеров.

Действуя по плану, составленному ЦК партии в тесном сотрудни­честве со Съездом Советов, преданные большевикам военные части окружили Зимний и атаковали его защитников. Их действия были поддержаны военными кораблями балтийского флота, прибывшими из Кронштадта и стоявшими на Неве, в частности, крейсером «Аврора».

После короткой перестрелки и нескольких выстрелов из пушек крейсера большевики захватили Зимний.

Керенскому удалось бежать. Другие члены правительства были арестованы.

Таким образом, в Петрограде восстание свелось к простой воен­ной операции, организованной партией большевиков. Центральный Комитет по праву победителя занял пустующий зал заседаний прави­тельства. Это был фактически дворцовый переворот.

Попытка Керенского повести в наступление на Петроград не­сколько отозванных с фронта частей (казаков и все ту же кавказскую дивизию) провалилась — благодаря решительному вмешательству воо­руженных рабочих столицы и спешно прибывших им на помощь крон­штадтских матросов. В сражении под Гатчиной (неподалеку от Петрограда) войска Керенского были частично разбиты, а частично пере­шли в революционный лагерь. Керенскому удалось спастись и бежать за границу.

В других местах взять власть большевикам оказалось не так легко.

В Москве ожесточенные бои между силами революции и реакции продолжались десять дней. Было много жертв. Несколько кварталов города сильно пострадали от артиллерии. В итоге победила Революция.

В некоторых других городах победа также досталась дорогой ценой.

Деревня в целом оставалась спокойной или, скорее, безразличной. Крестьяне были слишком заняты своими делами: уже давно они само­стоятельно решали «аграрную проблему». К тому же крестьяне не ви­дели ничего плохого в том, что большевики взяли власть. С того мо­мента, как захватили землю и перестали опасаться возврата помещиков, они были более или менее удовлетворены, и их мало заботило, кто занимал трон. От большевиков они не ожидали ничего плохого, а так­же слышали, что те хотят прекратить войну, и это, на их взгляд, было совершенно справедливо и разумно. Так что у крестьян не было ника­ких причин выступать против новой революции.

Сам ход Революции прекрасно иллюстрирует бессмысленность борь­бы за «политическую власть». Если последняя по тем или иным причинам пользуется поддержкой значительной части населения и особенно армии, бороться против нее невозможно; так что не стоит и нападать. Если, напротив, большинство населения и армия от нее отвернулись — как происходит во время подлинной Революции, — то не стоит обращать на нее большое внимание: она рухнет как карточный домик от самого незна­чительного движения вооруженного народа. Внимание следует уделять не «политической» власти, а реальной власти революции, ее стихийным по­тенциально неистощимым силам, ее неодолимому порыву, беспредельным горизонтам, которые она открывает, короче говоря, всей огромным воз­можностям, которые она несет в себе.

Однако, как нам известно, во многих регионах — в частности, на востоке и юге страны — большевикам не удалось одержать полной победы. Вскоре заявили о себе контрреволюционные силы; они окреп­ли и вызвали Гражданскую войну, продлившуюся до конца 1921 года.

Одно из них, руководимое генералом Деникиным (1919 г.) обре­ло угрожающие для большевистской власти масштабы. Летом этого года из Южной России (Доя, Кубань, Украина, Крым, Кавказ) армия Деникина дошла почти до Москвы. (Далее читатель узнает, в чем заключалась сила этого движения в как удалось избежать грозившей опасности, и на этот раз независимо от «политической власти» больше­виков, готовой было пойти на попятный.)

Очень опасным было и выступление белого генерала Врангеля.

Реальная угроза исходила и от движения под военным командова­нием адмирала Колчака на востоке страны.

Другие контрреволюционные выступления, вспыхивавшие в раз­ных регионах, были не столь значительны.

Большинство этих движений в определенной степени пользова­лись поддержкой, в том числе материальной, иностранных интервентов. Другие поддерживались и даже политически руководились умеренны­ми социалистами: правыми эсерами и меньшевиками. (20)

С другой стороны, власти большевиков приходилось вести дли­тельную и трудную борьбу против: 1) своих бывших союзников, левых эсеров; 2) анархистского движения. Естественно, левые боролись с большевиками не на стороне контрреволюции, напротив, они действо­вали во имя «подлинной социальной Революции», преданной, как они считали, стоявшей у власти партией большевиков.

Мы подробнее рассмотрим все эти движения в последней части нашей книги. Здесь же отметим, что возникновение и особенно масш­табы контрреволюции явились неизбежным результатом несостоятель­ности большевистской власти, ее неспособности организовать новую экономическую и общественную жизнь. Далее читатель увидит, какое реальное развитие получила октябрьская Революция, и какими сред­ствами новой власти удалось в конце концов утвердиться, овладеть положением и по-своему «решить» проблемы Революции.

В общем и целом, только начиная с 1922 года стоявшие у власти большевики смогли окончательно почувствовать себя — по крайней мере, на определенный исторический момент — хозяевами положения.

Потрясения, вызванные взрывом 1917 года, завершились. Теперь на развалинах царизма и феодально-буржуазной системы предстояло начать строительство нового общества.

Книга вторая

БОЛЬШЕВИЗМ И АНАРХИЯ

Часть I. Две идеи революции

Глава I

Две противоположные концепции Социальной Революции.

Нашей основной задачей является определить и рассмотреть, по мере возможности, то, что в русской Революции остается неизвестным или малоизвестным.

Подчеркнем один момент, которому на Западе не придается боль­шого значения или, скорее, рассматривается он весьма поверхностно.

Начиная с октября 1917 года русская Революция вступает в со­вершенно новую область: великой Социальной Революции. Она идет по особому, неведомому пути.

Отсюда следует, что развитие Революции приобретает новый, необычный характер.

(С этого момента наш рассказ будет отличаться от всего, что было написано выше. Сама тема диктует нам изменение его общей направленности, составных частей, самого языка повествования. Это не должно удивлять читателя.)

Перейдем к другому, менее известному аспекту, который для многих окажется неожиданным. Ранее мы, однако, уже затрагивали эту проблему.

В пору кризисов, предшествовавших октябрьской Революции 1917 года, лишь большевизм предлагал как руководство к действию концепцию Социальной Революции. Если не говорить о доктрине левых эсеров, по своему политическому, авторитарному, государственническому и централистскому характеру близкой к большевиз­му, а также о некоторых других подобных незначительных объеди­нениях, в революционных кругах и в среде трудящихся масс оформилась и распространилась другая фундаментальная и последовательная идея подлинной Социальной Революции: анархи­стская идея.

Ее влияние, поначалу очень слабое, в ходе событий возрастало. В конце 1918 года оно достигло таких масштабов, что большевики, не допускавшие никакой критики — и, тем более, противоречий или оппо­зиции, — серьезно обеспокоились. С 1919 до 1921 года им пришлось вести жестокую борьбу против этой идеи — не менее длительную и напряженную, чем борьба против реакции.

Здесь необходимо подчеркнуть еще один момент, не получив­ший достаточной известности: находившийся у власти большевизм боролся против анархистской и анархо-синдикалистской идеи и движения не в сфере идеологии, не честными и законными сред­ствами — он использовал те же репрессивные методы, открытое насилие, что и в своей борьбе с силами реакции. В начале у либертарных организаций бесцеремонно отобрали штаб-квартиры, пропа­ганда и другая деятельность анархистов оказались под запретом. Большевики лишили народные массы возможности услышать голос анархистов, вызвали к ним недоверие. Но поскольку, несмотря на все запреты, идея продолжала завоевывать массы, большевики бы­стро перешили к более решительным действиям: арестам, объявле­ниям вне закона, смертной казни. Тогда началась неравная борьба двух течений — одно стояло у власти, другое противостояло ей, — вылившаяся в некоторых регионах страны в настоящую гражданс­кую войну. На Украине, в частности, эта война продлилась более двух лет и вынудила большевиков мобилизовать все силы для уду­шения анархистской идеи и подавления вдохновлявшегося ей народ­ного движения.

Таким образом, борьба между двумя концепциями Социальной Революции, между Властью большевиков и отдельными движения­ми трудящихся масс заняла очень важное место в событиях периода 1919-1921 гг.

Однако по понятным причинам все авторы без исключения, от крайне правых до крайне левых — мы не говорим о либертарной литературе — обходят этот факт молчанием. Это обязывает нас рас­смотреть его с максимальной точностью и обратить на него особое внимание читателя.

С другой стороны, возникают два вопроса:

1. Если накануне октябрьской Революции большевизм одобряло подавляющее большинство населения, то почему анархистские идеи столь быстро завоевали массы?

2. Какова была в точности позиция анархистов по отношению к большевикам и почему последние повели борьбу — и борьбу жесто­кую — против либертарной идеи и движения?

Ответ на эти вопросы во многом поможет нам показать читателю истинное лицо большевизма.

Сравнение обеих идей и обоих движений в действии позволит лучше узнать их, дать им справедливую оценку, понять причины войны между двумя лагерями и, наконец, «прощупать пульс» Революции пос­ле большевистского октябрьского переворота.

Сравним в общих чертах обе идеи.

Большевистская идея заключалась в том, чтобы на развалинах буржуазного государства построить новое «рабочее государство», создать «рабоче-крестьянское правительство», установить «дикта­туру пролетариата».

Анархисты предлагали трансформировать экономические и со­циальные основы общества, не прибегая к какому бы то ни было политическому государству, правительству, «диктатуре», то есть осуществить Революцию и решить поставленные ей проблемы не политическими и государственными средствами, а в процессе есте­ственной и свободной экономической и социальной деятельности объединений трудящихся, свергнувших последнее капиталистичес­кое правительство.

Для координации действий первая концепция предусматривала центральную политическую власть, организующую государственную жизнь при помощи правительства и его уполномоченных, а также фор­мальных указаний «центра».

Другая концепция предполагала: безусловный отказ от политичес­кой и государственной организации; прямые договоренности и сотруд­ничество на федералистской основе между экономическими, социальными, техническими и другими объединениями (профсоюзами, кооператива­ми, разного рода ассоциациями и пр.) на местном, региональном, наци­ональном и международному уровнях; то есть централизацию не поли­тическую и государственную, исходящую от полновластного центрального правительства сверху вниз, а экономическую и техническую, идущую снизу вверх, учитывающую реальные потребности и интересы, установ­ленную естественным и логичным путем в соответствии с конкретной необходимостью, без господства и власти.

Необходимо отметить, насколько абсурдным — или пристраст­ным — является обвинение анархистов в том, что они готовы «все разрушить», не имеют никакой «позитивной», созидательной программы, осо­бенно если обвинение это исходит от «левых». Дискуссии между крайне левыми политическими партиями и анархистами всегда касались позитив­ных и конструктивных задач после разрушения буржуазного государства (с чем были согласны все). Каковы пути строительства нового общества: государственнический, централистский и политический или же федералис­тский, аполитичный и социальный? Вот постоянная тема их споров: это неопровержимо доказывает, что анархистов всегда заботило главным обра­зом строительство будущего общества.

Позиции партий: необходимости политического и централизо­ванного «переходного» государства, анархисты противопоставляли свою: поступательный, но немедленный переход к подлинному эко­номическому и федеративному сообществу людей. Политические партии опираются на социальную структуру, проверенную столетия­ми существования политических режимов, и утверждают, что мо­дель эта конструктивна. Анархисты считают, что строительство но­вого общества с самого начала должно вестись новыми способами, и эти способы отстаивают. Правы они или нет, но это свидетельству­ет, во всяком случае, о том, что они прекрасно знают, чего хотят, и имеют четкие конструктивные позиции.

Согласно расхожему ошибочному — или умышленно неточно­му — толкованию, либертарная концепция не предусматривает ни­какой организации. Это в корне неверно. Речь идет не об «органи­зации» или ее отсутствии, а о двух различных принципах организации.

Всякая революция обязательно начинается более или менее сти­хийно, то есть неупорядоченно, хаотично. Само собой — и анархисты понимают это не хуже других, — что если революция не выйдет за пределы этой первоначальной стадии, то потерпит поражение. После первого стихийного подъема в революцию, как и во все другие сферы человеческой деятельности, необходимо внести организационный прин­цип. И тогда возникает важный вопрос: каковы должны быть формы и основы этой организации?

Одни утверждают, что следует сформировать центральную руко­водящую группу — «элиту», — призванную управлять происходящим в соответствии со своими идеями, навязать их всему обществу, создать правительство и организовать государство, диктовать населению свою волю, силой устанавливать свои «законы», бороться против тех, кто с ней не согласен, до полного их уничтожения.

Другие считают, что подобная концепция абсурдна, противоречит основным тенденциям развития человечества и, в конечном итоге, абсолютно бесплодна, то есть гибельна для дела Революции. Разумеет­ся, утверждают анархисты, общество должно быть организовано. Но эта новая, естественная и отныне возможная организация долж­на осуществляться в обществе свободно и, главное, снизу. Органи­зационный принцип должен исходить не из заранее созданного цен­тра, навязывающего свою волю всему обществу, а — отличие именно в этом — отовсюду и завершиться образованием координационных органов, естественных центров, призванных служить всему народу. Безусловно, необходимо участие в этом процессе способных органи­заторов — той же «элиты». Но повсюду и при любых обстоятель­ствах они должны быть свободными, полноправными участниками общего дела, а не диктаторами. Они призваны подавать пример и способствовать добровольному объединению, координации, органи­зации граждан с их инициативами, знаниями, способностями и склон­ностями, не господствуя над ними, не подчиняя их себе и не угне­тая. Такие люди стали бы подлинными организаторами, а их дело — подлинной организацией, плодотворной и основательной, ибо является естественной, гуманной, действительно прогрессивной. А другой способ «организации», позаимствованный у прежнего об­щества угнетения и эксплуатации и предназначенный служить имен­но таким целям, был бы бесплодным и неустойчивым, несоответ­ствующим новым задачам и поэтому совершенно непрогрессивным. Действительно, в подобной организации нет ничего от нового обще­ства; напротив, она довела бы до пароксизма все пороки общества прежнего, поскольку изменила бы лишь их личину. Принадлежа отжившему свое общественному устройству, а значит, невозможная в качестве основы естественного, свободного и подлинно человечно­го общества, она сможет существовать лишь при помощи новых уловок, обмана, насилия, угнетения и эксплуатации. Что неизбежно извратит и погубит всю революцию. Очевидно, что подобная орга­низация в качестве движущей силы Социальной Революции непро­дуктивна. Она никоим образом не может служить «переходному обществу» (как то утверждают «коммунисты»), ибо в подобном обществе должны иметься хотя бы зародыши того, во что ему пред­стоит эволюционировать; но в обществе авторитарном и этатистском нет ничего, кроме того, что оно позаимствовало у свергнутого пред­шественника.

Согласно либертарной точке зрения, сами трудящиеся массы посредством своих классовых организаций (заводских комитетов, промышленных и сельских профсоюзов, кооперативов и т. д.), централизованных на основе принципа федерализма, в соответствии с реальными нуждами должны на местах решать конструктив­ные задачи Революции. Свободно и сознательно, а значит, ус­пешно и плодотворно должны они координировать свои усилия по всей стране. Роль «элиты» анархисты видят в помощи народ­ным массам: в их просвещении, обучении, необходимых советах; они призваны побуждать к тем или иным делам, подавать при­мер, поддерживать народ в его действиях, но не руководить им на манер правительства.

По мнению анархистов, удачное решение поставленных Соци­альной Революцией задач может быть лишь свободным и созна­тельным, коллективным и солидарным делом миллионов людей, гар­монично учитывающим все разнообразие их потребностей и интересов, их идей, их сил и способностей, склонностей, знаний, умений и пр. Используя свои естественные экономические, технические и соци­альные организации, при помощи «элиты» и под защитой, в случае необходимости, своих свободно организованных вооруженных сил трудящиеся массы, как считают анархисты, будут реально двигать вперед Социальную Революцию и неуклонно реализовать на прак­тике все ее задачи.

Взгляды большевиков диаметрально противоположны. По мне­нию большевиков, именно элита — их элита, — образовав прави­тельство («рабочее», осуществляющее так называемую «диктатуру пролетариата»), должна проводить социальные преобразования и решать все проблемы. Массы призваны помогать этой элите (анар­хисты же, наоборот, считают, что элита должна помогать массам), верно, слепо, «механически» исполняя ее предначертания, решения, приказы и «законы». А вооруженная сила, подобие армий капита­листических стран, также должна слепо повиноваться «элите».

Таково было — и остается — основное различие двух концепций.

Обе эти идеи Социальной революции противостояли друг другу и во время потрясений в России в 1917 году.

Большевики, как мы говорили, не желали даже прислушаться к анархистам и тем более дать им возможность нести свои идеи в массы. Веря, что обладают абсолютной, бесспорной, «научной» истиной, счи­тая, что должны немедленно обеспечить ее торжество, они повели борьбу и силой уничтожили либертарное движение, как только последнее на­чало привлекать к себе народные массы: обычная практика всех влас­тителей, эксплуататоров и инквизиторов.

После октября 1917 года обе концепции вступили в острый и бескомпромиссный конфликт.

Четыре года этот конфликт держал в напряжении большевистс­кую власть, играя все более заметную роль в событиях Революции, пока либертарное движение не было окончательно подавлено воору­женной силой (конец 1921 года).

Мы уже говорили, что вопреки, или, вернее, по причине важ­ности этого факта и его уроков, он тщательно замалчивался всей «политической» печатью.

Глава II

Причины и следствия большевистской концепции.

Оценки ряда аспектов.

 

Известно, что верх одержала политическая, государственническая и централистская концепция.

Здесь возникает предварительный вопрос, на который необхо­димо ответить, прежде чем перейти к рассмотрению событий и дру­гих вопросов.

Каковы были основные причины победы большевизма над анар­хизмом в русской Революции? Как оценить эту победу?

Численное преимущество большевиков и плохая организация анархистов не служат достаточным объяснением неудачи последних: в ходе событий их число могло возрасти и организация улучшиться.

Насилие само по себе также не объясняет всего: если бы анархи­стские идеи вовремя завоевали широкие народные массы, без него можно было бы обойтись.

С другой стороны, мы увидим, что вину за поражение нельзя возлагать ни на либертарную идею, ни на действия анархистов: оно стало практически неизбежным следствием ряда факторов, не зависев­ших от их воли.

Попытаемся же установить основные причины поражения анархи­стской идеи. Их немало. Перечислим их в порядке значимости и попы­таемся дать им справедливую оценку.

1 Менталитет народных масс (и образованных слоев населения).

В России, как и повсюду в мире, государство и правительство представлялось народным массам элементом необходимым, естествен­ным, возникшим в истории раз и навсегда. Люди даже не задавались вопросом, являются ли Государство, Правительство* «нормальными», полезными, приемлемыми институтами. Это просто не приходило им в голову. И если кто-нибудь задавал такой вопрос, то встречал непони­мание — и на этом все заканчивалось.

(В ходе Революции народные массы интуитивно начинали постепенно вставать на анархистские позиции. Но им не хватало сознательности и знаний об анархизме. И времени для их ос­мысления.)

2. Этот государственнический предрассудок, почти врожден­ный, сформированный тысячелетней историей и ставший «второй натурой», поддерживался всей печатью, включая издания социалис­тических партий — особенно в России, где анархистской литерату­ры практически не было, за исключением нескольких нелегальных брошюр и листовок.

Не следует забывать, что передовая российская молодежь читала литературу, в которой социализм неизменно был представлен в свете государственном. Марксисты и антимарксисты спорили между собой, но и те, и другие видели в государстве бесспорную основу всякого современного общества.

Для российской молодежи социализм всегда был неотделим от государства. За редкими, индивидуальными исключениями, она прак­тически не имела представления об анархической концепции вплоть до событий 1917 года. Во все времена не только печать, но и про­свещение в целом носило государственнический характер.

3. По вышеизложенным причинам уже с самого начала Рево­люции социалистические партии, включая большевиков, располагали значительным числом активистов, готовых к действию.

Уже в то время умеренные социалистические партии были доста­точно многочисленными, что послужило одной из причин успеха мень­шевиков и правых эсеров.

Что касается большевиков, почти все они тогда находились за грани­цей. Но быстро возвратились на родину и решительно взялись за дело.

По сравнению с социалистами и большевиками, которые с самого начала Революции выступали как массовые, организованные и спло­ченные силы, анархисты представляли собой лишь незначительную гор­стку активистов.

(Дело было не только в их численности. Отвергая политические цели и средства, анархисты, следуя логике, не образовывали дисципли­нированную политическую партию, стремившуюся захватить власть. Они организовывались в пропагандистские группы, занимавшиеся обществен­ной деятельностью, а затем объединялись в ассоциации или федерации на основе добровольной дисциплины. Этот способ организации привел к тому, что временно они оказались слабее политических партий. Это, впрочем, ничуть их не обескураживало, ибо они работали ради того дня, когда широкие массы осознают — в силу вещей и не без помощи их разъяснительной и просветительской работы — жизненную правду анархической концепции.)

Помню, вернувшись из-за границы в Петроград в первых числах июля 1917 года, я был поражен огромным числом большевистских пла­катов, извещавших о митингах и собраниях во всех уголках столицы и пригородов, в конференцзалах, на заводах и пр. Я не увидел ни одного анархистского плаката. Также мне стало известно, что партия больше­виков издает ежедневные многотиражные газеты в столице, других городах и почти повсюду — на заводах, в хозяйственных службах, в армии — имеет массовые и влиятельные ячейки. И одновременно я с горьким разочарованием убедился в отсутствии в Петрограде анархи­ческой газеты и пропаганды вообще. Разумеется, имелось несколько либертарных группок в зачаточном состоянии. Кроме того, в Кронш­тадте (см. кн. III, гл. 1) было несколько активных анархистов, чье влияние уже начинало ощущаться. Но этих «кадров» оказалось недо­статочно для ведения эффективной пропаганды, призванной не только проповедовать практически неизвестные идеи, но и противостоять мощной агитационной деятельности большевиков. На пятом месяце грандиоз­ной революции в столице не был слышен голос анархистов! И это на фоне активности большевиков. (21) Вот к какому выводу я пришел. Толь­ко в августе, с большим трудом маленькой анархо-синдикалистской группе, состоявшей в основном из товарищей, прибывших из-за рубе­жа, удалось начать издание еженедельной газеты («Голос Труда»). (22) А что касается устной пропаганды, в Петрограде ее способны были вести лишь три или четыре товарища. В Москве ситуация оказалась лучше, там уже выходила ежедневная либертарная газета «Анархия», издавав­шаяся относительно многочисленной Федерацией. (23) В провинции про­пагандистские ресурсы анархистов были незначительны. (24)

Вызывает удивление, что, несмотря на столь неблагоприятную ситуацию и собственную малочисленность, анархисты позднее — и почти повсюду — сумели завоевать определенное влияние, вынудив большевиков вести против них вооруженную, временами весьма дли­тельную борьбу. Этот быстрый и спонтанный успех анархических идей очень показателен. (Далее мы увидим, чем он объяснялся.)

Когда после моего возвращения в Россию товарищи поинтересо­вались моими первыми впечатлениями, я сказал им: «Наше отставание непоправимо. Как будто мы должны пешком догнать поезд большеви­ков, опередивший нас на 100 километров и едущий со скоростью 100 километров в час. Нам же предстоит не только догнать его, но и вскочить в него на полном ходу, выбить оттуда большевиков и, нако­нец, не только захватить поезд, но — что гораздо сложнее — предо­ставить его в распоряжение народных масс, помогая им двигать его вперед. Чтобы это удалось, необходимо чудо. Мы должны верить в него и делать все, чтобы оно произошло».

Добавлю, что «чудо» это за время Революции дважды было близ­ко к осуществлению: первый раз в Кронштадте во время восстания в марте 1921 года; второй — на Украине, в момент подъема массового «махновского» движения.

Оба эти события, как мы уже говорили, замалчиваются или из­вращаются в работах некомпетентных или пристрастных авторов и ос­таются практически неизвестными широкой публике. Мы детально рас­смотрим их в последней части нашей книги.

4. Некоторые события Революции (см. ниже) подтверждают, что, вопреки неблагоприятной ситуации и малочисленности анархистов, идея смогла бы проложить себе дорогу и даже восторжествовать там, где российские трудящиеся массы в момент Революции имели давние, опыт­ные, испытанные классовые организации, готовые осуществить эту идею на практике. Однако на деле все обстояло иначе. Рабочие организации возникли лишь в ходе Революции. Конечно, численность их необычай­но быстро возросла. Вскоре вся страна покрылась сетью профсоюзов, заводских комитетов, Советов и пр. Но эти организации, возникли без первоначальной подготовки, не имели опыта работы, четкой идеологии, не проявляли самостоятельной инициативы. Они никогда не участвова­ли в идейной или какой-либо другой борьбе. Они не имели никакой исторической традиции, никаких знаний, не осознавали свою роль, за­дачу, подлинную миссию. Либертарные идеи были им неизвестны. В таких условиях эти организации с самого начала были вынуждены пле­стись в хвосте политических партий. (И как следствие — не без уча­стия большевиков — им не хватило времени для того, чтобы слабые силы анархистов смогли в достаточной степени просветить их.)

Сами по себе либертарные группы могли служить лишь «передат­чиками» идей. Чтобы провести эти идеи в жизнь, необходимы были «приемники»: рабочие организации, готовые «уловить» идеи-радиовол­ны и реализовать их. (Если такие организации существуют, анархисты соответствующих профессий вступают в них, оказывают им помощь советами, примером и т. д.) Но в России подобных «приемников» не было, возникшие в революции организации не могли сразу же выпол­нить эту задачу. Анархические идеи, энергично посылаемые несколь­кими «передатчиками» — впрочем, немногочисленными, — «терялись в пространстве», не «улавливались», то есть не приводили к практичес­ким результатам, не имели эффективного резонанса. Чтобы в таких условиях анархическая идея смогла проложить себе дорогу и восторже­ствовать, понадобилось бы либо отсутствие большевизма (или больше­виков, действующих как анархисты), либо чтобы Революция дала ра­бочим организациям время «уловить» идею и способность осуществить ее на практике, пока их не интегрировало большевистское государство. Последней возможности не представилось, большевики (преградив путь анархистам) захватили рабочие организации, прежде чем последние смогли ознакомиться с анархической идеей, воспротивиться диктату и повести Революцию по либертарному пути.

Отсутствие «приемников», то есть классовых организаций, изна­чально готовых принять и реализовать анархическую идею (а также отсутствие времени, необходимого на формирование таких организа­ций), явилось, по моему мнению, одной из основных причин поражения анархизма в русской Революции 1917 года.

5. К этому следует добавить другой фактор не меньшей значимо­сти, несмотря на его субъективный характер. Он усугубил то, о чем говорилось выше, и стал фатальным для Революции.

Существовало простое средство в короткие сроки преодолеть от­сталость народных масс, наверстать упущенное время, восполнить не­достающее: предоставить полную свободу либертарной пропаганде и движению после падения правительства Керенского. Революция на­всегда завоевала бы свободу слова, организации и деятельности.

Отсутствие классовой организации, широкомасштабной либертар­ной пропаганды и знаний об анархизме до Революции объясняло, поче­му массы доверили ее судьбу политической партии и Власти, повторив таким образом основную ошибку предшествующих революций. В тех условиях было объективно неизбежным подобное начало событий. Но не последствия.

Поясню.

Подлинная революция не может идти вперед, развиваться, дос­тигнуть своих целей без свободы революционной дискуссии о путях ее развития. Эта свобода необходима революции как воздух.** Вот поче­му, в числе прочего, однопартийная диктатура, неизбежно ведущая к подавлению всякой свободы слова, печати, организации и действия — даже для революционных течений, за исключением партии власти, — смертельна для подлинной Революции. Никто в обществе не может обладать абсолютной истиной, быть застрахованным от ошибок. Те же, кто утверждает обратное — будь они «социалистами», «коммуниста­ми», «анархистами» или кем-либо еще — и кто, став у власти, подав­ляет, в силу этой своей претензии, другие идеи, неизбежно приходит к установлению своего рода социальной инквизиции, которая, как и вся­кая инквизиция, удушает свободу, справедливость, прогресс, жизнь, человека, само дыхание Революции. Только свободный обмен револю­ционными идеями, многообразие коллективного мышления, подчиняю­щееся закону естественного отбора, могут помочь нам избежать оши­бок и не сбиться с пути. Те, кто не признает этого, — просто дурные индивидуалисты, как бы они себя ни называли: «социалистами», «кол­лективистами», «коммунистами» и т. п. В наши дни эти истины столь ясны, естественны — скажу даже, очевидны — что нет смысла даже обосновывать их. Чтобы не знать их, нужно быть глухим, слепым — или неискренним. И тем не менее Ленин и его соратники, люди бес­спорно искренние, отреклись от них. Человеку свойственно ошибаться! А те, кто слепо следовал за «вождями», слишком поздно поняли свою ошибку: инквизиция работала вовсю, у нее был свой «аппарат» и сред­ства принуждения; массы по привычке «подчинялись» или же не могли изменить ситуацию. Революция была опорочена, сошла с истинного пути. «Сцены бывают таковы, что после многократных испытаний я говорю, что я когда-нибудь после одного из наших заседаний утоп­люсь», — признался однажды Ленин своим товарищам, видя, что про­исходит вокруг. Понял ли он?

Если бы, придя к власти, партия большевиков даже не поощрила (это значило бы слишком многого от нее требовать), но хотя бы допу­стила свободу либертарной пропаганды и движения, отставание было бы вскоре преодолено и упущенное восполнено. Факты, как мы уви­дим, неопровержимо подтверждают это. Одна только длительная и напряженная борьба, которую большевикам пришлось вести против анархизма, несмотря на всю его слабость, позволяет понять, какого успеха добился бы последний, имея свободу слова и деятельности.

Но именно из-за первых успехов либертарного движения, а также потому, что свободная деятельность анархистов показала бы бесполез­ность (по меньшей мере!) всякой политической партии и Власти и неизбежно привела бы к их исчезновению, большевистское правитель­ство не могло допустить этой свободы. Допущение анархистской про­паганды означало для него самоубийство. Оно сделало все возможное, чтобы сначала воспрепятствовать, затем запретить, а в итоге подавить грубой силой всякое проявление либертарных идей.

Часто можно слышать утверждение, будто трудящиеся массы не способны самостоятельно и свободно совершить революцию. Это ут­верждение особенно дорого «коммунистам», ибо позволяет им ссылать­ся на «объективную» ситуацию, неизбежно ведущую к репрессиям против «гибельных анархических утопий». (С неспособностью масс, говорят они, «анархическая революция» означала бы гибель Революции.) Но это утверждение абсолютно ничего не стоит. Пусть докажут эту так называемую неспособность масс! В истории не найти ни одного приме­ра, когда трудящимся массам предоставили бы свободу действия (по­могая им, естественно), чтобы явилось бы единственным средством доказать их неспособность. По понятным причинам, подобного опыта никогда не допустят. (А это было бы нетрудно.) Ибо прекрасно знают, что утверждение ложно и что опыт этот положит конец не только эксплуатации народа, но и власти, основанных, какие бы формы они ни принимали, не на неспособности масс, а лишь на силе и хитрости. И именно поэтому рано или поздно трудящиеся массы самим ходом исто­рии вынуждены будут отвоевать себе свободу деятельности в подлин­ной Революции; поскольку никогда правители (а они всегда являются эксплуататорами или служат последним), какими бы ярлыками они ни прикрывались, ее не «предоставят».

Тот факт, что народ до настоящего времени доверяет свою судьбу партиям, правительствам и «вождям» — факт, который правители и эксплуататоры используют для подчинения масс — объясняется рядом причин, которые мы не можем здесь разбирать и которые не имеют ничего общего со способностью или неспособностью масс. Этот факт доказывает, если угодно, легковерность, доверчивость масс, непонима­ние ими своей силы, но вовсе не их неспособность, то есть бессилие. «Неспособность масс»! Какая находка для всех прошлых, настоящих и будущих правителей и особенно для современных кандидатов в рабовла­дельцы, как бы они ни назывались: «нацисты» или «большевики», «фаши­сты» или «коммунисты». «Неспособность масс»! Вот в чем реакционеры всех мастей полностью согласны с «коммунистами». Это согласие это весь­ма показательно.

Пусть же современные кандидаты в вожди, единственные без­грешные и «способные», позволят трудящимся массам после грядущей Революции действовать свободно, лишь помогая им там, где необходи­мо! Они увидят, так ли уж массы «неспособны» действовать без поли­тических наставников. Можем заверить их, что тогда Революция при­ведет к иным результатам, чем в 1917 году, который открыл путь «фашизму» и перманентной войне!

Увы, нам заранее известно: они никогда не осмелятся провести подобный опыт. И массам снова предстоит выполнить свою особую задачу: сознательно и в подходящее время уничтожить всех «кандида­тов во власть», чтобы взять дело в свои руки и действовать независи­мо. Будем надеяться, что на сей раз задача будет выполнена до конца.

Таким образом, читателю становится ясно, почему пропаганда анар­хических идей, стремящаяся положил* конец доверчивости масс и вдох­нуть в них сознание собственной силы и веру в себя, повсюду и во все времена вызывала опасения. Ее запрещали, а пропагандистов пресле­довали с исключительной оперативностью и суровостью все реакцион­ные правительства.

В России ожесточенные репрессии сделали распространение либертарных идей — и без того непростое в той ситуации — практичес­ки невозможным еще накануне Революции. Конечно, последняя предо­ставила анархистам определенную свободу действий. Но, как мы видели, при «временных» правительствах (с февраля по октябрь 1917 года) их движение не могло в полной мере воспользоваться этой свободой. Что касается большевиков, они не стали исключением из общего правила. Едва придя к власти, они задумали подавить либертарное движение всеми имевшимися в их распоряжении средствами. Кампании в печати и на митингах, клевета, разного рода козни, запреты, обыски, аресты, акты насилия, разграбления штаб-квартир, убийства — все шло в ход. А почувствовав, что власть их достаточно упрочилась, они перешли в генеральное и решающее наступление против анархистов. Репрессии начались в апреле 1918 года и не прекращаются до наших дней. (Далее читатели увидят эти «подвиги» большевиков» почти неизвестные за пределами России.)

Таким образом, анархисты пользовались относительной свободой лишь в течение какого-нибудь полугода. Нет ничего удивительного в том, что у либертарного движения не оказалось достаточно времени на организацию, развитие, избавление от слабостей и недостатков. По большому счету, ему не хватило времени на то, чтобы о нем узнали массы. До самого конца оно оставалось «под колпаком» и было задушено в зародыше, не успев выйти из изоляции (что объективно являлось возможным).

Такова была вторая основная причина его поражения.

Здесь следует подчеркнуть основополагающее значение — для Революции — того, о чем мы говорили выше.

Большевики уничтожили анархизм сознательно. И поспешно. Ис­пользуя сложившуюся ситуацию, свои преимущества и влияние в массах, они жестоко подавили либертарную идею и движения. Они не допустили не только распространения анархизма в массах, но и самого его существо­вания. Позднее, когда потребовалось, они имели наглость утверждать, что анархизм потерпел «идейное» поражение, что «массы поняли и отвергли его антипролетарскую доктрину». За границей все те, кто пожелал быть обманутыми, поверили им на слово. Также «коммунисты» утверждают, что раз анархисты, выступив против большевиков, «объективно» не имели никаких шансов повести Революцию за собой, они подвергали ее опаснос­ти и являлись, опять же «объективно», контрреволюционерами, следова­тельно, их необходимо было беспощадно подавить. (При этом не уточняя, что именно они сами «субъективно» лишили анархистов — и массы — последних шансов, реальных средств и конкретных объективных возмож­ностей добиться успеха.)

Подавив либертарную идею и ее сторонников, уничтожив незави­симые массовые движения, большевики, ipso facto, остановили и уду­шили Революцию.

Не имея возможности достичь подлинного освобождения трудя­щихся масс, подменив его господством государства, неизбежно бюрок­ратического и эксплуататорского, подлинная Революция должна была отступить. Ибо всякая незавершенная революция — то есть не добив­шаяся подлинного и всеобщего освобождения Труда — в той или иной форме обречена на отступление. Этому учит История. Это подтверждает русская революция. Но люди, не желающие ничего видеть и слы­шать, не спешат понять это: одни верят в авторитарную революцию; другие в итоге разочаровываются в революции вообще вместо того, чтобы искать причины ее краха; третьи — к сожалению, наиболее многочислен­ные, — и дальше не желают ничего видеть и слышать: они воображают, что смогут «жить своей жизнью», невзирая на огромные социальные потрясения; они перестают интересоваться общественной жизнью и пытаются замкнуться в своем узком мирке, не понимая, что своим поведением возводят огромные препятствия на пути прогресса чело­вечества и собственного подлинного счастья. Они верят и следуют за кем угодно, лишь бы «их оставили в покое». Таким образом они надеются спастись в катаклизме: вот основная и фатальная ошибка! Истина, тем не менее, проста: пока труд человека не будет осво­божден от любой эксплуатации, ни о какой настоящей жизни, про­грессе, личном счастье не может идти речь.

Тысячелетиями свободному труду, «братству» и счастью людей мешали три основные причины: 1) уровень технического развития (че­ловек не располагал теми возможностями, которые есть у него в насто­ящее время); 2) вытекавшее из этого положение в экономике (нехватка продуктов человеческого труда и, как следствие, «меновое» хозяйство,*** деньги, прибыль, короче, капиталистическая система производства и распределения, основанная на недостатке производимых продуктов); 3) нравственный фактор, обусловленный, в свою очередь, двумя пред­шествующими (невежество, отупение, подчинение и покорность масс людей). Но несколько десятков лет назад два первые условия подвер­глись кардинальным изменениям: технически и экономически свобод­ный труд в настоящее время не только возможен, но и необходим для нормальной жизни и развития человечества; капиталистическая и авто­ритарная система не может больше обеспечивать ни того, ни другого; она способна породить лишь войны. Отстает лишь нравственный фак­тор: привыкнув за тысячелетия к покорности и подчинению, огромное большинство людей пока не видит открывающегося перед ним пути истины; оно не готово к действиям, которых требует от него История. Как и прежде, люди «следуют за руководством» и «терпят», растрачи­вая силы в войнах и безумных разрушениях, не понимая, что в нынеш­них условиях их свободная творческая активность может увенчаться успехом. Потребуется, чтобы сила вещей — войны, всякого рода бед­ствия, цепь прерванных революций, непрерывные потрясения — ли­шив их всякой возможности жить, открыла им наконец глаза на истину и они все силы посвятили бы подлинному делу человечества: свободно­му, творческому и благодетельному.

Добавим, что в нашу эпоху Революция и Реакция по своему ха­рактеру неизбежно будут мировыми. (Впрочем, уже в 1789 году Рево­люция и последовавшая за ней Реакция вызвали к жизни массовые движения во многих странах.) Если бы русская Революция не остано­вилась на полпути и стала великой освободительной Революцией, за ней вскоре последовали бы и другие страны. В таком случае она реаль­но, а не только на словах, стала бы мощным факелом, освещающим Человечеству истинный путь. Извращенная, остановленная и поверну­тая вспять, она, напротив, сослужила прекрасную службу всемирной реакции, которая только и ждала своего часа. (Вожаки реакции гораздо проницательнее революционеров.) Иллюзия, миф, лозунги, бумажный хлам остались, но подлинная жизнь, для которой иллюзии, показуха и бумажки ничего не значат, пошла по иному пути. Отныне Реакция и все ее последствия: «фашизм», новые войны, экономические и соци­альные катастрофы, — стали практически неизбежными.

В этом смысле весьма любопытна и показательна фундаменталь­ная — и хорошо известная — ошибка Ленина. Как известно, Ленин ожидал быстрой экспансии «коммунистической» революции на другие страны. Его надежды не оправдалась. И однако по сути он был прав: подлинная Революция «раздует мировой пожар». Дело лишь в том, что «его» революция не была подлинной. А этого он не понимал. Вот в чем заключалась его ошибка. Ослепленный своей государственнической доктриной, ободренный одержанной «победой», он не сумел понять, что революция не удалась, сбилась с пути; что она останется бесплод­ной, не сможет ничего «разжечь», ибо ее собственный огонь угас; что она потеряет свою притягательную силу, свойственную великим делам, так как перестанет быть великим делом. Мог ли он в своем ослеплении предвидеть, что Революция остановится, отступит, переродится, вызо­вет в других странах победоносную реакцию после нескольких вспышек без будущего? Конечно, нет! И он совершил вторую ошибку: поверил, что дальнейшая судьба русской Революции зависит от того, распрост­ранится ли она на другие страны. Верно было как раз обратное: рас­пространение Революции на другие страны зависело от ее результатов в России. Они же были неопределенны, неясны, зарубежные трудящи­еся массы колебались, выжидали, беспокоились. Но поступавшие к ним сведения становились все более расплывчатыми и противоречивы­ми. Попытки разобраться и даже отправка делегаций ничего не давали. . Тем временем накапливались негативные свидетельства. Народы Ев­ропы выжидали, теряли веру, разочаровывались. Им недоставало подъема для того, чтобы взяться за дело, исход которого отнюдь не был предрешен. Затем начались разногласия и расколы. Все этот как нельзя лучше сыграло на руку Реакции. Она подготовилась, организовалась и приступила к действиям.

Последователи Ленина должны были отдавать себе в этом отчет. Не понимая, быть может, подлинной причины произошедшего, они интуитивно осознали, что ситуация предрасполагала не к экспансии «коммунистической» Революции, а напротив, к мощному подъему ре­акции. Они поняли, какую опасность представляет для них эта реак­ция, поскольку их Революция, такая, какой они ее сделали, не могла охватить весь мир. И лихорадочно принялись готовиться к будущим войнам, отныне ставшим неизбежными. Впрочем, ничего иного им не оставалось. И Истории тоже!..

Интересно заметить, что затем «коммунисты» попытались объяс­нить незавершенность и отступление Революции, ссылаясь на «враж­дебное окружение», бездеятельность мирового пролетариата и силу все­мирной реакции. Они не сомневались — или не признавали — что нерешительность трудящихся других стран и реакция были в значи­тельной степени обусловлены неправильным путем, на который они сами толкнули Революцию; что, извратив ее, они сами проложили путь реакции, «фашизму» и войне.****

Такова трагическая правда большевистской Революции. Таково ее капитальное значение для «трудящихся всех стран». По сути все очень просто, ясно, бесспорно. Однако до сих пор об этом даже не говорилось. Для понимания произошедшего необходимо дальнейшее исследование событий русской Революции. Читатель поймет это, когда до конца прочитает мою книгу.

6. Отметим также фактор не столь большой значимости, кото­рый, тем не менее, сыграл определенную роль в трагедии. Речь идет о «шумихе», «рекламе», демагогии. Как и все политические партии, большевики («коммунисты») их использовали и злоупотребляли ими. Чтобы произвести впечатление на массы, «завоевать» их, партии необходимы были «шум», «реклама», блеф. Более того, она возвела себя как бы на вершину горы, чтобы толпа могла видеть ее, слы­шать и восхищаться, что одно время составляло ее силу. Но все это глубоко чуждо либертарному движению, которое по сути своей бо­лее безлико, скромно, немногословно. В этом его временная сла­бость. Отказываясь вести за собой массы, стремясь пробудить их сознательность и рассчитывая на их свободное и прямое действие, оно вынуждено отказаться от демагогии, работать в тени, не навя­зывая себя в качестве лидера.

Так было и в России.

Позвольте мне на время оставить область конкретных фактов и пред­принять краткий экскурс в «философскую» сферу, в суть проблемы.

Основная идея анархизма проста: никакая партия, политичес­кая или идеологическая группа, ставящая себя над трудящимися массами или вне их и стремящаяся «управлять» или «вести» их, никогда не сможет освободить их, даже если искренне желает этого. Реальное освобождение может произойти лишь в процессе непос­редственной, широкомасштабной и независимой деятельности самих трудящихся, объединившихся не под знаменами политической партии или идеологической группы, а в свои собственные классовые орга­низации (производственные профсоюзы, заводские комитеты, коо­перативы и т. п.) на основе конкретных действий и самоуправления, при помощи, но не под руководством революционеров, которые дей­ствуют не извне, а в самих массовых профессиональных, техничес­ких, оборонительных и других органах. Всякая политическая или идеологическая группа, стремящаяся «вести» массы к освобожде­нию политическим или правительственным путем, заблуждается, обречена на провал и неизбежно установит в итоге новую систему экономических и социальных привилегий, возродив в иных формах режим угнетения и эксплуатации трудящихся, то есть очередную разновидность капитализма, — вместо того, чтобы помочь Револю­ции направить их по пути освобождения.

Из этого неизбежно вытекает следующее: анархическая идея и подлинная освободительная Революция могут быть осуществлены не одними анархистами, а лишь широкими массами; анархисты или, скорее, революционеры вообще призваны исключительно просве­щать их и в отдельных случаях оказывать помощь. Если анархисты утверждают, что могут совершить Социальную Революцию, «ведя» за собой массы, подобная претензия безосновательна, по тем же причинам, что и у большевиков.

Это не все. Ввиду универсального характера задачи, рабочий класс сам по себе тем более не может довести до конца освободительную Социальную Революцию. Если бы он захотел действовать самостоя­тельно, установив над другими слоями населения диктатуру и силой ведя их за собой, он точно также потерпел бы поражение. Нужно ничего не понимать в социальных явлениях и человеческой природе, чтобы утверждать обратное.

Когда приближается борьба за подлинное освобождение, История сворачивает на иной путь.

Согласно идеям анархистов, для успешного завершения револю­ции необходимы три основные условия:

1)   нужно, чтобы широкие массы — миллионы трудящихся в раз­ных странах — сознательно приняли в ней участие;

2)   чтобы наиболее передовые и активные элементы — революци­онеры, часть рабочего класса и др. — не прибегали к мерам принуж­дения политического характера;

3)   чтобы, по вышеизложенным причинам, широкие «нейтральные» массы, увлеченные (без принуждения) мощным потоком, свободным по­рывом миллионов людей и первыми положительными результатами этого колоссального движения, приняли подлинную Революцию как свершив­шийся факт и постепенно перешли на ее сторону.

Таким образом, осуществление подлинной освободительной Рево­люции требует активного участия, тесного, сознательного и безогово­рочного сотрудничества миллионов людей различного социального по­ложения, деклассированных, лишенных работы, обезличенных, которых сила вещей подтолкнет к Революции.

Но чтобы вовлечь в нее эти миллионы людей, необходимо преж­де всего, чтобы сила эта выбила их из наезженной колеи повседневного существования. А для этого их существование, то есть само нынешнее общество, должно стать невыносимым: пусть разрушится оно до ос­нования, со своей экономикой, социальным порядком, политикой, нра­вами, обычаями и предрассудками.

Таков путь, на который вступает История, когда настает время для подлинной Революции, подлинного освобождения.

Здесь мы подходим к сути проблемы.

Я считаю, что в России это разрушение зашло недостаточно дале­ко. То есть не была уничтожена политическая идея, что позволило большевикам захватить власть, установить и упрочить свою диктатуру. Сохранились и другие принципы и предрассудки.

Разрушений, предшествовавших Революции 1917 года, оказалось достаточно, чтобы остановить войну и изменить формы власти и капи­тализма. Но сущность их не была затронута, что вынудило бы милли­оны людей отказаться от всех современных ложных социальных прин­ципов (Государства, Политики, Власти, Правительства и т. д.), действовать самостоятельно на абсолютно новых основах и навсегда покончить с капитализмом и Властью в любых формах.

Эта недостаточность разрушений была, на мой взгляд, основной при­чиной приостановки русской Революции и ее деформации большевиками.*****

И здесь возникает «философский» вопрос.

Кажется весьма обоснованным рассуждение:

«Если недостаточность предварительных разрушений действительно мешает массам осуществить свою Революцию, этот фактор на самом деле является доминирующим и все объясняет. В таком случае, не правы ли были большевики, захватившие власть и ведшие Революцию как можно дальше, преграждая, таким образом, путь Реакции? Разве их действия не являются исторически оправданными со всеми вытека­ющими последствиями?»

На это я отвечаю:

1. Прежде всего, следует правильно поставить проблему. Были ли трудящиеся массы по существу способны продолжать Революцию и строить новое общество самостоятельно, посредством своих классовых организаций, созданных Революцией, и с помощью революционеров?

Вот в чем подлинная проблема.

Если нет, то можно понять тех, кто оправдывает большевиков****** (не утверждая, во всяком случае, что сделанная ими революция была подлинной и не оправдывая их подхода там, где массы могли бы дей­ствовать самостоятельно). Если да, их следует осудить однозначно и «без смягчающих обстоятельств», каковы бы ни были ситуация и вре­менные заблуждения масс.

Говоря о недостаточности разрушений, мы понимаем под этим, главным образом, пагубное сохранение политической идеи. Не от­вергнув ее заранее, массы, победившие в феврале 1917 года, дове­рили, как следствие, судьбу Революции партии, то есть новым хозя­евам, вместо того, чтобы избавиться ото всех претендентов на власть и взять Революцию целиком в свои руки. Таким образом, они по­вторили основную ошибку предшествующих революций. Но это заб­луждение не имеет никакого отношения к способности или неспо­собности масс. Предположим, что подобной ошибкой никто не воспользуется. Смогут ли в таком случае массы привести Револю­цию к ее конечной цели: реальному, полному освобождению? На это я решительно отвечаю — да. Я утверждаю даже, что только сами трудящиеся массы способны сделать это. Надеюсь, что в моей книге читатель найдет тому неопровержимые доказательства. И в таком случае нет необходимости в политике, чтобы воспрепятство­вать реакции, продолжить Революцию и завершить ее.

2. Как мы далее увидим, наш вывод подкрепляется фактом перво­степенной важности. В ходе Революции достаточно широкие массы осознали свою ошибку. (Политический принцип начинал терять свое значение.) Они захотели исправить ее, действовать самостоятельно, избавиться от требовательной и ненужной опеки правящей партии. То здесь, то там они брали дело в свои руки. Вместо того, чтобы обрадо­ваться этому, подбодрить их и помочь им, как поступили бы подлинные революционеры, большевики воспротивились народному движению с беспрецедентной хитростью, силой, военными и террористическими операциями. Таким образом, революционные массы, осознав свою ошиб­ку, захотели действовать самостоятельно и ощутили себя способными на это. Большевики силой подавили их стремления.

3. Из этого следует, что большевики вовсе не «вели Революцию как можно дальше»: захватив власть, используя ее силы и преимуще­ства, они, напротив, затормозили ее. А затем, укрепив свое положение, после ожесточенной борьбы против народной и всеобщей Революции, они успешно повернули ситуацию в свою пользу и возобновили, в иных формах, капиталистическую эксплуатацию масс. (Если труд не осво­божден, система обязательно является капиталистической. Меняется только форма ее.)

4. Таким образом, становится ясно, что речь идет не об оправда­нии, а об историческом объяснении торжества большевизма над либертарной концепцией в русской Революции 1917 года.

5. Из этого следует, что подлинное «историческое значение» боль­шевизма исключительно негативное; еще один наглядный урок, пока­завший трудящимся массам, как не надо делать революцию: урок, вы­носящий окончательный приговор политической идее. В условиях того времени такой исход был практически неизбежен, но ничуть не необхо­дим. Действуя иначе (что теоретически можно допустить), большевики смогли бы избежать его. Так что им нечем гордиться и изображать из себя спасителей революции.

6. Этот урок подчеркивает значение двух важных моментов:

а) Историческое развитие человечества достигло того уровня, когда дальнейший прогресс предполагает наличие свободного труда, лишенного всякого принуждения, подчинения, эксплуатации челове­ка человеком. Экономически, технически, социально, даже нрав­ственно такой труд отныне не только возможен, но и исторически необходим. «Рычагом» этой колоссальной социальной трансформа­ции (трагические конвульсии которой мы наблюдаем на протяжении десятков лет) является Революция. Чтобы быть действительно про­грессивной и «оправданной», эта Революция должна завершиться установлением системы, при которой человеческий труд будет ре­ально и полностью освобожден.

б) Чтобы трудящиеся массы смогли перейти от рабского труда к свободному, они должны с самого начала Революции осуществлять ее самостоятельно, свободно и независимо. Только при этом условии они возьмут непосредственно в свои руки решение проблемы, которую ста­вит перед ними История: строительство общественного устройства, в основе которого лежит освобожденный труд.

В заключение следует сказать, что в наше время любая револю­ция, не осуществляемая самими народными массами, не достигнет ис­торически должного результата. Она не будет ни. прогрессивной, ни «оправданной», отклонится с верного пути и в итоге потерпит пораже­ние. Под руководством новых хозяев и наставников, лишенные ими возможности всякой свободной инициативы и деятельности, вынужден­ные, как в прошлом, безропотно следовать за тем или иным «вождем», «умевшим завоевать над ними господство, трудящиеся массы вернутся к своей вековой привычке к «покорности» и останутся подневольным и эксплуатируемым «аморфным стадом». Подлинная Революция просто не произойдет.

7. Мне могут сказать следующее:

«Предположим, что вы кое в чем правы. Но раз, как вы утвер­ждаете, предварительные разрушения оказались недостаточными для подлинной Революции в либертарном понимании, она объективно была невозможна. Значит все последующее являлось, по меньшей мере, исторически неизбежным, и анархическая идея осталась уто­пической мечтой. Ее утопизм погубил бы Революцию. Большевики поняли это и действовали соответствующим образом. Это их оправ­дывает».

Читатель мог заметить, что я всегда говорю: «почти неизбежно». Слово «почти» используется мной умышленно. Здесь оно имеет опре­деленное значение.

Естественно, общие и объективные факторы в принципе доми­нируют над остальными. В нашем случае недостаточность предва­рительных разрушений — сохранение политического принципа — объективно должна была привести к большевизму. Но в мире лю­дей проблема «факторов» становится весьма деликатной. Объектив­ные факторы доминируют не абсолютно, а в некоторой степени, значительную роль играют и факторы субъективные. Каковы же эта роль и степень? Мы не знаем, зачаточное состояние наук о человеке не позволяет нам определить ее с достаточной степенью точности. Задача тем более трудна, что ни та, ни другая не заданы раз и навсегда, напротив, они бесконечно изменчивы и разнообразны. (Эта проблема близка к проблеме «свободного выбора». Как и в какой степени «предопределение» доминирует над «свободным выбором» человека? И обратное: в каком смысле и каким образом «свободный выбор» имеет Mecrq и выходит за рамки «предопределения»? Несмотря на изыскания многих мыслителей, нам это пока неиз­вестно.)

Но нам прекрасно известно, что субъективные факторы занимают в жизни людей значительное место: такое, что порой они важнее кажу­щегося «неизбежным» действия объективных факторов, особенно когда определенным образом связаны между собой.

Приведем недавний, поразительный и всем известный пример.

В войне 1914 года Германия объективно должна была побе­дить Францию. Действительно, уже через месяц после начала военных действий немецкая армия стояла под стенами Парижа. Французы проигрывали одно сражение за другим. Франция «по­чти» неизбежно должна была потерпеть поражение. (Если бы так и произошло, можно было бы «с ученым видом» заявлять, что оно являлось «исторически и объективно необходимым».) Тогда в дело вмешался ряд чисто субъективных факторов. Они наложились один на другой и преодолели действие факторов объективных.

Уверенный в огромном превосходстве своих сил и увлеченный победоносным движением вперед, генерал фон Клук, командовавший немецкими войсками, пренебрег тем, что правый фланг его армии ока­зался существенно оголен: первый чисто субъективный фактор. (Дру­гой генерал — или тот же фон Клук в иное время — лучше обеспечил бы положение своих войск.)

Генерал Гальени, военный комендант Парижа, заметил ошибку фон Клука и предложил генералиссимусу Жоффру атаковать этот фланг всеми имевшимися в распоряжении силами, в частности, час­тями парижского гарнизона: еще одни субъективный фактор, ибо надо было обладать проницательностью и умом Гальени, чтобы при­нять такое ответственное решение. (Другой генерал — или тот же Гальени в иное время — мог оказаться не столь проницательным и решительным.)

Генералиссимус Жоффр одобрил план Гальени и отдал приказ к атаке: третий субъективный фактор, ибо надо было обладать про­стотой и другими качествами Жоффра, чтобы принять такое пред­ложение. (Другой генералиссимус, более высокомерный и заботя­щийся о своих прерогативах, мог бы ответить Гальени: «Вы комендант Парижа, занимайтесь своим делом и не вмешивайтесь в то, что вас не касается».)

Наконец, тот странный факт, что переговоры между Гальени и Жоффром остались неизвестными немецкому командованию, обыч­но хорошо информированному о том, что происходит в стане про­тивника, также наложился на прочие субъективные факторы, кото­рые в своей совокупности принесли французам победу и определили исход войны.

Прекрасно понимая объективную невозможность этой победы, французы назвали ее «чудом на Марне». Разумеется, она не являлась чудом. Это было лишь редким, непредвиденным и «почти невероят­ным» следствием совпадения ряда факторов субъективного порядка, взявших верх над факторами объективными.

В том же смысле я говорил в 1917 году своим российским товарищам: «Необходимо «чудо», чтобы в этой Революции либертарная идея взяла верх над большевизмом. Мы должны ве­рить в это чудо и делать все, чтобы оно произошло». Тем самым я хотел сказать, что непредвиденное и почти невероятное совпа­дение субъективных факторов могло перевесить сильные объек­тивные шансы большевизма. Такого «совпадения» не произошло. Но важно, что оно могло произойти. Впрочем, вспомним, что такая возможность предоставлялась, по меньшей мере, дважды: во время Кронштадтского восстания в марте 1921 года и в жес­токой борьбе между новой Властью и анархическими массами на Украине (1919-1921 гг.).

Так что в мире людей «абсолютной объективной неизбежности» не существует. Чисто человеческие, субъективные факторы могут вме­шаться и одержать верх в любой момент.

Анархическая концепция, не менее солидная и «научная», чём большевистская (последнюю противники еще накануне Революции также называли «утопической»), существует. В ходе грядущей Революции ее судьба будет зависеть от очень сложной совокупности разного рода факторов, объективных и субъективных, причем последние будут бес­конечно разнообразны, изменчивы, непредвиденны и непредсказуемы: и результат их совокупности никогда не является «объективно неиз­бежным».

В заключение мне хотелось бы подчеркнуть, что недоста­точность разрушений явилась основной причиной торжества боль­шевизма над анархизмом в русской Революции 1917 года. По­скольку совокупность прочих факторов не смогла преодолеть ни само явление, ни его результаты. Но могло быть и иначе. (Впро­чем, кому известно, какой вклад внесли субъективные факторы в победу большевизма?)

Разумеется, предварительная дискредитация гибельной политической химеры авторитарного «коммунизма» обеспечила, облегчила и ускорила бы реализацию либертарных принципов. Но в целом недостаточность этой дискредитации в начале Революции вовсе не означала неизбежно­го поражения анархизма.

Сложная совокупность различных факторов может привести к непредвиденным результатам. Она способна изменить и при­чину, и следствие. Политическая и властная идея, государственническая концепция могут быть уничтожены в ходе Революции, и это предоставит полную свободу для осуществления анархи­ческой концепции.

Как и перед всякой другой Революцией, перед Революцией 1917 года открывались два пути:

1. Путь подлинной Революции народных масс, ведущий к их полному освобождению, В этом случае мощный подъем и оконча­тельный результат такой Революции действительно «потрясли бы мир». По всей вероятности, реакция отныне стала бы невозможной; все разногласия в социальном движении были бы заранее сведены на нет в силу свершившегося факта; наконец, волнения в Европе, последовавшие за русской Революцией, по-видимому, закончились бы тем же самым.

2. Путь незавершенной Революции. В этом случае возможен только один вариант: откат вплоть до всемирной реакции, мировая катастрофа (война), полное разрушение форм нынешнего общества и, в результате, возобновление Революции самими массами, борющимися за подлинное освобождение.

В принципе, возможны оба пути. Но совокупность существующих факторов делает второй более вероятным.

По второму пути пошла Революция 1917 года.

Первый должна избрать грядущая Революция.

А теперь, закрыв наши «философские» скобки, возвратимся к событиям.

* Здесь во избежание разного рода путаница необходимо сделать некоторые уточнения.

Я использую термин «государство» в его нынешнем, обыкновенном и конкретном смысле: смысле, приобретенном в процессе длительной исторической эволюции, который полностью при­знается всеми; наконец, в смысле, который по праву представляет собой предмет всея дискуссии. Государство означает устойчивый политический институт, «автоматически» централи­зованный или руководимый политическим Правительством, опирающийся на совокупность законов и механизмов принуждения.

Некоторые буржуазные, социалистические и коммунистические авторы и оппоненты понимают термин «государство» в ином, широком и общем смысле и утверждают, что это — вся организованная социальная система в делом. Отсюда они заключат, что всякое новое Общественное устройство, каким бы оно ни было, «обязательно» будет «государством». По их мнению, мы лишь спорим о словах.

Мы же считаем, что они играют словами. Конкретное, общепринятое и историческое определение они подменяют другим и используют его для борьбы против антигосударствен­ной (либертарной, анархистской) идеи. Более того, они путают — сознательно или нет — два по сути своей различных понятия: «Государство» и «Общество».

Само собой, подлинное общество будущего будет именно «обществом». Пусть «общественники» его назовут «государством» или как-то иначе, это не важно. Речь идет не о слове, а о сути. (Можно предположить, что они откажутся от термина, обозначающего опре­деленную и отжившую форму общества. Во всяком случае, если будущее — лучшее — общество будет названо «государством», то в совсем ином смысле, не в том, о котором мы говорим.) Важно — и это утверждают анархисты, — чтобы это будущее общество не имело ничего общего с тем, что называют «государством» в настоящий момент.

Пользуюсь случаем заметить, что многочисленные авторы ошибочно признают только две возможности: либо государство (которое путают с обществом), либо ничем не упорядо­ченное соперничество и хаотичная борьба между личностями и группами людей. Сознательно или нет, но они отметают третью возможность, которая не будет ни государством (в указан­ном выше конкретном смысле), ни случайным скоплением индивидуумов, но обществом, основанном на свободных и естественных отношениях между различными объединениями и федерациями (потребителей, производителей...).

Таким образом, существует не одна, а две по сути своей различных антигосударствен­ных концепции: одна, неразумная и легко уязвимая, где за основу берутся якобы «свободные капризы индивидуумов» (кто выступает за подобную глупость? Уж не чистая ли это выдум­ка, служащая определенным целям?); другая неполитическая, в основе которой лежит явление хорошо организованное — отношения кооперации между различными объединениями. Во имя последней антигосударственной концепции и борются с государством анархисты.

То же самое относится и к термину «правительство». Многие заявляют: «Никогда нельзя будет обойтись без тех, кто организует, управляет, руководит и т. д.» Что ж, те, кто делает это в организованной социальной системе — в «государстве» — формируют «прави­тельство», хотят того «общественники» или нет. И они еще утверждают, что спор ведется о словах! Здесь они совершают ту же ошибку: политическое правительство как орган принуж­дения политического государства — это одно; собрание инициативных людей, организаторов, управленцев или технических, профессиональных, каких-либо еще директоров, необходимых для слаженной работы объединений, федераций и т. д. — другое.

Не будем же играть словами, чтобы не показалось, что о лишь словах мы спорим! Будет честными и откровенными. Допускаете ли вы, что политическое «государство», руко­водимое представительным, политическим или каким-либо другим «правительством», сможет служить рамками общественного устройства будущего? Если да, вы не анархист. Если нет, вы уже во многом им являетесь. Допускаете ли вы, что политическое «государство» и т. п. может быть свойственно «переходному» к подлинному социализму общественному устрой­ству? Если да, вы не анархист. Если нет — анархист.

** Некоторые утверждают, что идейная свобода опасна для Революции. Но с того момента, как вооруженные силы присоединяются к революционному народу (а иначе Револю­ция невозможна) и сам народ их контролирует, какую опасность может представлять собой мнение? И потом, если сами трудящиеся стоят на страже Революции, они смогут противосто­ять всякой реальной опасности лучше, чем какой бы то ни было орган подавления.

*** Читателю, желающему подробнее ознакомится с проблемами экономического разви­тия, советую прежде всего обратиться к работам Жака Дюбуэна.

**** Не следует обманываться относительно судьбы грядущей Революции! Перед ней откроются лить два пути: либо путь подлинной и всеобщей Социальной Революции, которая приведет к реальному освобождению трудящихся (что объективно является возможным), либо, еще раз, путь тупиковый, политический, государственнический и авторитарный, кото­рый неизбежно породит новую реакцию, войны и всякого рода катастрофы. Развитие челове­чества не останавливается. Оно пробивает себе дорогу через любые преграды. В наши дни капиталистическое, авторитарное и политическое общественное устройство не оставляет ему никаких шансов. Следовательно, теперь это общественное устройство должно так или иначе исчезнуть. Если и на этот раз люди не смогут реально трансформировать его в процессе революции, неизбежно последует новая реакция, новая война, чудовищные экономическое н социальные катаклизмы, короче, продолжится всеобщее разрушение, вплоть до того момента, когда люди осознают историческую необходимость и начнут действовать соответствующим образом. Ибо у развития человечества нет иного пути. (В связи с этим см. мою работу «Пережитое», первое исследование о русской Революции, «Revue anarchiste», издаваемое Себастьеном Фором. за 1922-1924 гг.)

***** Эти мысли наиболее полно развиты мною в вышеупомянутой работе «Пережитое».

****** Как видит читатель, я не говорю, что в этом случае действия большевиков оправдан­ны. Тот, кто вздумает утверждать это, должен будет доказать, что они не могли действовать иначе, постепенно готовя массы к совершению свободной и всеобщей революции. Я всего лишь считаю, что они могли бы избрать другие средства. Но не следует задерживаться на этой стороне проблемы: считая тезис о «неспособности масс» абсолютно ложным, что дока­зывается многочисленными фактами, приведенными в этой работе, я не вижу необходимости рассматривать вариант, который, на мой взгляд, вообще не мог иметь места.

 

Часть II. Вокруг октябрьской Революции

Глава I

Деятельность большевиков и анархистов накануне Октября.

Деятельность партии большевиков накануне Октябрьской Рево­люции представляется достаточно типичной (в свете того, о чем гово­рилось в предыдущей части книги).

Необходимо напомнить, что идеология Ленина и позиция партии большевиков после 1900 года претерпела значительные изменения. Понимая, что трудящиеся массы, начав Революцию, пойдут очень да­леко и не остановятся на буржуазной ее стадии — особенно в стране, где буржуазия как класс не играла заметной роли, — Ленин и его партия, стремясь упредить массы, чтобы возглавить их и повести за собой, выработали чрезвычайно передовую революционную программу. Теперь они выступали за социалистическую революцию. Они сформу­лировали почти либертарную концепцию революции, выдвинули едва ли не анархические лозунги, за исключением, разумеется, основных программных пунктов: взятия власти и сохранения государства.

Когда я читал работы Ленина, особенно написанные после 1914 года, я отмечал большое сходство его идей с анархическими, за исклю­чением того, что касалось Государства и Власти. Эта близость в оцен­ках, понимании и предвидении событий уже тогда казалась мне доста­точно опасной для подлинного дела Революции. Ибо — в этом я не ошибался — в устах большевиков, в их действиях все эти прекрасные идеи были мертвы, не имели будущего. Замечательным идеям, изло­женным в их статьях и речах, не суждено воплотиться в жизнь, ибо действия, которые за ними последуют, не будут, разумеется, иметь с теориями ничего общего. Таким образом, я пребывал в уверенности, что, с одной стороны, ввиду слабости анархизма народные массы слепо последуют за большевиками, а с другой, последние неизбежно обманут их и толкнут на гибельный путь. Ибо практика государства неизбежно извратит провозглашенные принципы.

Так и произошло.

Чтобы произвести впечатление на народные массы, завоевать их доверие и поддержку, партия большевиков, задействовав весь свой мощный агитационный и пропагандистский аппарат, бросила лозунги, которые до той поры были характерны именно для анархизма:

Да здравствует Социальная Революция!

Долой войну! Да здравствует немедленное заключение мира!

И главное:

Земля крестьянам! Фабрики рабочим!

Трудящиеся массы быстро подхватили эти лозунги, в полной мере отражавшие их подлинные чаяния.

Но в устах анархистов эти призывы были искрении и имели конкрет­ный смысл, потому что соответствовали либертарным принципам и нераз­рывно связанной с ними деятельности. В то время как для большевиков те же лозунги на практике означали совершенно иное, отнюдь не то, что формально провозглашалось. Они оставались «словами», не более того.

Под «социальной Революцией» анархисты понимали подлинно социальный акт: общественное преобразование, не скованное полити­ческими и государственными рамками, отбрасывающее пережитки от­жившего общественного устройства — правительство и власть.

Большевики же утверждали, что Социальная Революция невоз­можна без всемогущего государства, всесильного правительства, дик­таторской власти.

Поскольку революция не положила конец государству, правитель­ству и политике, анархисты считали ее не Социальной, а просто поли­тической (в которой, однако, могут присутствовать те или иные соци­альные элементы.)

Но «коммунистам» было достаточно взятия власти, организации «своего» правительства и государства, чтобы говорить о Социальной Революции.

По мысли анархистов «Социальная Революция» означала: унич­тожение государства и одновременно капитализма и возникновение об­щественного устройства, в основе которого лежит иная социальная орга­низация.

Для большевиков «Социальная Революция» значила, напротив, восстановление на обломках буржуазного режима нового сильного го­сударства, призванного «строить социализм».

Анархисты считали невозможным установление социализма госу­дарственным путем.

Большевики утверждали, что без государства при этом обой­тись нельзя.

Отличие, как мы видим, фундаментальное.

(Помню расклеенные по стенам во время октябрьской Революции огромные плакаты, возвещавшие о выступлении Троцкого по вопросу Организации Власти. «Типичная и роковая ошибка, — говорил я товарищам, — ибо если речь идет о Социальной Революции, нужно зани­маться организацией Революции, а не организацией Власти».)

Призыв к немедленному заключению мира также понимался по-разному.

Анархисты подразумевали под этим прямое действие вооружен­ного народа, без участия правителей, политиков и генералов. По их мнению, народные массы должны покинуть фронт и возвратиться до­мой, заявив таким образом всему миру о своем отказе воевать за инте­ресы капиталистов, о своем отвращении к чудовищной бойне. Анархис­ты полагали, что именно такие действия — честные и решительные — могли бы вызвать горячий отклик у солдат других воюющих стран и привести в итоге к окончанию войны и возможному перерастанию ее в мировую революцию. Они думали, что можно также в случае необхо­димости завлечь врага на просторы огромной страны, оторвать его тем самым от тылов, рассеять и лишить возможности сражаться.

Большевики опасались такого прямого действия. Будучи политиками и государственниками, они мечтали о заключении мира полити­ческим и дипломатическим путем в результате переговоров с немецки­ми генералами и «полномочными представителями».

Земля крестьянам! Фабрики рабочим! Анархисты понимали под этим передачу земли всем, кто хочет ее обрабатывать (без права соб­ственности и эксплуатации наемного труда), их объединениям и феде­рациям. Точно также заводы, фабрики, шахты, станки и т. д. должны перейти в распоряжение всех объединений и федераций рабочих-произ­водителей. Способ этой передачи предстоит определить самим объеди­нениям и федерациям по свободному согласию.

Большевики же понимали под этим лозунгом огосударствление. По их мнению, земля, заводы, фабрики, шахты, станки, транспортные средства и т. д. должны стать собственностью государства, которое передаст их в пользование трудящимся. Еще одно фундаментальное различие.

Что касается самих трудящихся масс, они интуитивно понимали эти лозунги скорее в либертарном смысле. Но, как мы уже говорили, голос анархистов был столь слаб, что не доходил до широких масс. Народу казалось, что лишь большевики осмеливались провозглашать и отстаивать эти прекрасные и справедливые принципы. Тем более, что партия больше­виков на каждом углу кричала, что она — единственная партия, борюща­яся за интересы рабочих и крестьян; единственная, которая, придя к влас­ти, сможет осуществить Социальную Революцию. «Рабочие и крестьяне! Только партия большевиков отстаивает ваши интересы! Никакая другая партия не сможет привести вас к победе. Рабочие и крестьяне! Партия большевиков — ваша партия, единственная подлинная рабоче-крестьянс­кая партия. Помогите ей взять власть, и вы победите», — изо дня в день исступленно твердила большевистская пропаганда. Даже партия левых эсеров — политическая партия, располагавшая гораздо большими силами, чем анархисты — не могла соперничать с большевиками. Однако она была достаточно сильна, так что большевикам приходилось считаться с ней и даже временно предоставить ее членам несколько мест в правительстве.

Большевики, анархисты и Советы.

 

Представляет, наконец, интерес сравнение позиций большевиков и анархистов накануне октябрьской Революции по вопросу о рабочих Советах.

Партия большевиков рассчитывала, что Революция произойдет в результате одновременного восстания Советов, которые потребуют «всей власти» для себя, и армии, которая поддержит их действия (разумеет­ся, под непосредственным и эффективным руководством партии). Ра­бочим массам следовало решительно поддержать этот акт. Таким обра­зом, большевики выдвинули основной лозунг Революции «Вся власть Советам!» в полном соответствии со своими воззрениями и «тактикой».

Что касается анархистов, этот лозунг вызывал у них подозрения, и не без основания; они прекрасно знали, что такая формулировка ничуть не соответствует истинным замыслам партии. Они понимали, что в конечном итоге партия стремится к крайне централизованной политической власти для себя (то есть для своего ЦК и, в первую очередь, для ее вождя Ленина, который, как известно, руководил всей подготовкой захвата власти, и его сподвижника Троцкого.)

«Вся власть Советам!» — по мнению анархистов, этот лозунг являл­ся по сути своей всего лишь пустыми словами, призванными прикрыть все что угодно. Кроме того, это была лживая, лицемерная, обманчивая форму­лировка. «Ибо, — говорили анархисты, — если «власть» должна реально принадлежать Советам, то причем здесь партия; если она должна принад­лежать партии, как предполагают большевики, то причем здесь Советы». Вот почему анархисты, допуская, что Советы могут выполнять некоторые функции в процессе создания нового общественного устройства, не согла­шались безоговорочно с этой формулировкой. В их понимании слово «власть» делало ее двусмысленной, подозрительной, нелогичной и демагогической. Они знали, что по своей природе политическая власть реально осуществ­ляется лишь очень ограниченной группой, центром. Таким образом, власть — подлинная власть — не смогла бы принадлежать Советам. На самом деле она находилась бы в руках партии. Но тогда какой смысл имел лозунг «Вся власть Советам»?

Вот как анархо-синдикалисты излагали свои сомнения и мысли на этот счет («Голос Труда», еженедельная петроградская анархо-синдикалистская газета, № 11 от 20 октября 1917 г., редакционная статья «Конец ли это?»):

«Возможный переход «всей власти» (правильнее — «захват» полити­ческой власти) в руки «Советов» — конец ли это? Все ли это? Завершит ли этот акт разрушительную работу революции и откроет ли он двери к велико­му социальному строительству, к дальнейшему творческому разбегу ее?

Победа «Советов», если она станет фактом, и дальнейшая новая «орга­низация власти» — будут ли действительно победой труда, победой трудо­вой организации, началом социалистического переустройства? Эта победа и эта новая «власть» — выведут ли они революцию из тупика? Бросят ли они революции, массам, человечеству новые творческие горизонты и откроют ли революции они истинные пути к созидательной работе, к разрешению и улажению всех жгучих вопросов, нужд и интересов эпохи?

Все зависит от того, какое содержание вложат победители в лозунг «власти», в понятие «организация власти»; от того, как в дальнейшем будет использована победа теми силами, в руках которых окажется, на другой день после победы, эта так называемая «власть».

Если под словом «власть» понимать переход в руки рабочих и кресть­янских организаций, поддерживаемых организациями военными, всей твор­ческой работы и организации жизни всюду на местах — работы, в процессе которой созданные на месте организации естественно и свободно объединят­ся между собою, приступят к новому общественно-хозяйственному творче­ству и поведут революцию к новым горизонтам мира, экономического равен­ства и действительной свободы;

Если не подразумевать под лозунгом «власть Советам» организацию политически-властных центров на местах, подчиненных общему государственно-политическому властному центру — Совету Петрограда;

Если, наконец, — после победы — политическая партия, стремящаяся к господству и власти, отойдет в сторону и действительно уступит место свободной самоорганизации трудящихся; если «власть Советов» не явится на деле политически-государственной властью новой политической партии, — тогда и только тогда новый кризис сможет стать последним кризисом, нача­лом новой эры.

Но если под «властью» разуметь организацию сильных партийно-полити­ческих центров, руководимых властным государственно-политическим центром в Петрограде; если «переход власти в руки Советов» будет на деле означать захват политической власти в руки новой политической партии с целью сверху, «из центра» перестроить при помощи этой власти общественно-хозяйственную и трудовую жизнь населения и разрешить все сложные вопросы эпохи и мо­мента, — то этот этап революции отнюдь еще не будет окончательным.

Для нас не подлежит никакому сомнению, что и эта «новая власть» ни в каком случае не сумеет не только приступить к «социалистическому пере­устройству», но даже удовлетворить ближайшие нужды, потребности и зап­росы населения.

Мы не сомневаемся, что в этом, втором случае массам предстоит очень быстро разочароваться в «новом идеале» и обратиться к иным путям, отбро­сив и новых богов...

Тогда, после некоторого, более или менее продолжительного перерыва борьба неминуемо возобновится. Начнется третий и на сей раз последний этап Русской Революции — Этап, которые сделает ее поистине Великой Революцией; начнется борьба между живыми силами, выдвигаемыми творческим порывом народных масс на местах, то есть между непосредственно и самостоятельно действующими на местах рабочими и крестьянскими организациями, переходя­щими к прямой экспроприации земли и всех средств потребления, производства и передвижения, — организациями, приступающими, таким образом, к созида­нию своей истинно новой жизни, с одной стороны, и — отстаивающей свое существование централистской социал-демократической властью, с другой сторо­ны. Борьба между властью и безвластием. Борьба между двумя издревле веду­щими спор социальными идеями: марксистской и анархической.

И лишь полная исчерпывающая победа анархической идеи — идеи безвластия и естественной, свободной самоорганизации масс — будет озна­чать истинную победу Великой Революции.

Мы не верим в возможность истинного завершения социальной револю­ции «политическим» путем, при котором дело переустройства и разрешения сложнейших, колоссальнейших и разнообразнейших задач нашего времени начнется с политического акта, с захвата власти, начиная сверху, из центра...

Поживем — увидим...»

Глава II

Позиция анархистов по отношению к октябрьской Революции.

В тот же день «Группа Анархо-Синдикалистской Пропаганды» опубликовала в «Голосе Труда» декларацию, в которой четко выраже­но отношение к событиям.

«1) Поскольку мы вкладываем в лозунг «вся власть Советам» совер­шенно иное содержание, нежели то, которое вкладывается, по нашему мнению, в этот лозунг партией социал-демократов большевиков, призванных событиями «руководить» движением; поскольку мы не верим в возможность широких горизонтов для Революции, если эти горизонты открываются путем политического акта — захвата власти; поскольку мы, таким образом, отно­симся отрицательно к политическому выступлению масс за политические лозунги, под влиянием идейной пропаганды политической партии; поскольку мы совершенно иначе мыслим как самое начало, так и дальнейшее развитие истинной социальной революции, — постольку мы относимся к данному выступлению отрицательно.

2) Если, тем не менее, выступление масс будет иметь место, то мы, как анархисты, примем в ней самое активное участие. Мы не можем не быть заодно с революционной массой, хотя бы она шла и не по нашему пути, не за нашими лозунгами, и хотя бы мы предвидели неудачу выступления. Мы всегда помним, что заранее предусмотреть направление и исход массового движения нельзя. И мы считаем поэтому всегда нашим долгом участвовать в таком движении, стремясь внести в него наше содержание, нашу идею, нашу истину.»

Глава III

Другие разногласия.

Кроме основных принципиальных разногласий между анархиста­ми и большевиками имелись и другие. Назовем наиболее значительные.

Анархисты и «рабочий контроль над производством».

 

Первое касается рабочего вопроса.

Большевики готовились ввести так называемый рабочий контроль над производством, то есть вовлечение рабочих в управление частными предприятиями.

Анархисты возражали: если этот «контроль» — не пустые слова, если рабочие организации способны эффективно контролировать про­изводство, то они способны и сами обеспечивать его. В таком слу­чае можно немедленно приступить к постепенной замене частного производства коллективным. Таким образом, анархисты отвергали неопределенный, сомнительный лозунг «контроля над производством». Они выступали за экспроприацию — постепенную, но в сжатые сроки — частной промышленности организациями коллективных про­изводителей.

В связи с этим подчеркнем абсолютное несоответствие действи­тельности (а подобное лживое представление, присущее людям несве­дущим или неискренним, достаточно распространено) утверждения о том, что в ходе русской Революции анархисты могли лишь «разру­шать» и «критиковать», «не предложив ничего позитивного». Неправ­да, что анархисты «никогда не имели достаточно четких представлений о путях реализации своей концепции». Листая либертарную печать той эпохи («Голос Труда», «Анархию», «Набат» и другие газеты), можно увидеть, что литература эта изобилует конкретными практическими предложениями по вопросу о роли и функционировании рабочих орга­низаций, о том, как объединениям городских и сельских производите­лей заменить собой капиталистический государственный механизм после его разрушения.

Анархизм в русской Революции страдал не от отсутствия яс­ных и четких идей, а от нехватки, как мы уже подчеркивали, обще­ственных институтов, которые могли бы с самого ее начала прово­дить эти идеи в жизнь. Созданию и деятельности таких учреждений препятствовали и большевики, ибо подобная самоорганизация тру­дящихся не отвечала их интересам.

Ясные и четкие идеи существовали, массы интуитивно готовы были воспринять их и, с помощью революционеров, интеллигенции, специа­листов, реализовать на практике. Необходимые институты создавались и вскоре смогли бы, с помощью тех же элементов, приступить к выпол­нению своих подлинных задач. Большевики сознательно воспрепят­ствовали и распространению этих идей, и просвещенной помощи, и деятельности общественных институтов. Ибо они хотели все делать по своему усмотрению, не выходя за рамки политической Власти.

Все эти точные и бесспорные факты имеют огромную важность для каждого, кто стремится понять ход и смысл русской Революции. Ниже читатель найдет многочисленные примеры — на самом деле их сотни, — подтверждающие мои выводы.

Большевики, анархисты и Учредительное Собрание.

 

Вторым предметом дискуссии было Учредительное Собрание.

Для продолжения революционных преобразований и перерастания их в Социальную Революцию анархисты не видели никакой пользы в созыве этого Собрания — в их понимании, чисто политического и буржуазного учреждения, никчемного и бесплодного; учреждения, ко­торое по самой природе своей стояло бы «над социальной борьбой», единственной целью которого было бы установление в обществе чрева­того опасными последствиями компромисса, приостановка и, возможно, удушение Революции.

Таким образом, анархисты старались разъяснять трудящимся массам бесполезность «Учредилки», необходимость ее замены общественными и экономическими самоуправляющимися организациями, ибо только так можно положить начало Социальной Революции.

Большевики как настоящие политиканы не решались открыто от­казаться от созыва Учредительного Собрания. (Которому, как мы ви­дели, уделялось значительное место в их программе, разработанной до взятия Власти.) Тому имелось несколько причин: с одной стороны, большевики не видели ничего дурного в «остановке» революции на данной стадии, раз уж власть находилась у них у руках. В этом смысле Учредительное Собрание могло послужить интересам большевиков в том случае, если бы парламентское большинство им сочувствовало, а их правление получило бы одобрение депутатов. Наконец, большевики пока не чувствовали себя достаточно сильными и не желали дать про­тивникам возможность заявить о том, что они забыли свои формальные обещания, предали дело Революции, и тем самым спровоцировать мас­совые волнения. А поскольку трудящиеся массы пока не находились в их полном подчинении, сохранялась опасность, что они разгадают ма­невр и переменят свое отношение к новой власти: пример правитель­ства Керенского был еще свеж в памяти. В конце концов партия при­шла к следующему решению: приступить к созыву Учредительного Собрания, непосредственно наблюдая за выборами и прилагая макси­мум усилий для того, чтобы результаты голосования были благоприят­ны для большевистского правительства. Если Собрание поддержит большевиков или, по крайней мере, покорится им и не будет играть значительной роли, они смогут манипулировать им и использовать в своих целях; если же, несмотря ни на что, выборы окажутся неблагоп­риятными для большевиков, они проследят за настроениями народных масс и распустят его при первом же удобном случае. Конечно, суще­ствовал определенный риск. Но, рассчитывая на свою широкую попу­лярность, а также на отсутствие реальной власти у Собрания, которое, к тому же, скомпрометирует себя, если выступит против большевизма, большевики решили, что игра стоит свеч. Последующие события пока­зали, что они не ошибались.

Обещание большевиков созвать Учредительное Собрание сразу после взятия власти являлось, по сути, чисто демагогическим. Эта став­ка в любом случае должна была выиграть. В случае одобрения Собра­нием их положение в стране и в мире вскоре значительно упрочилось бы. Если этого не произойдет, они чувствовали себя достаточно силь­ными, чтобы избавиться от «Учредилки» при первой же возможности.

Глава IV

Некоторые замечания.

Разумеется, народные массы не могли разобраться во всех тонко­стях этих различных воззрений. Она не были способны — даже озна­комившись с нашими идеями — понять действительные масштабы раз­личий, о которых шла речь. Российские трудящиеся очень слабо разбирались в политике. Они не осознавали ни макиавеллизма, ни опас­ности большевистских идей.

Помню, какие отчаянные усилия прилагал я, делая все от меня зависящее, чтобы словом и пером предупредить трудящихся об опасно­сти, грозящей Революции в случае, если массы позволят партии боль­шевиков утвердиться у власти.

Я мог делать все что угодно: массы не видели опасности. Сколько раз мне говорили: «Товарищ, мы прекрасно тебя понимаем. Впрочем, мы не слишком доверчивы. Согласны, нам следует быть настороже и никому не верить на слово. Но до сих пор большевики ни разу не предали нас; они решительно идут с нами, они — наши друзья; они здорово помогают нам и заявляют, что, придя к власти, смогут легко удовлетворить наши нужды. Кажется, так оно и будет. Тогда зачем нам отказываться от сотрудничества с ними? Поможем им придти к власти, а там поглядим».

Я мог сколько угодно утверждать, что политическая власть никогда не сможет осуществить цели Социальной Революции; мог сколько угодно повторять, что власть большевиков неизбежно окажется столь же бессиль­ной, сколь и всякая другая, но, в отличие от остальных, гораздо более опасной для трудящихся, и борьба с ней может предстоять нелегкая. Мне неизменно отвечали: «Товарищ, это мы, народные массы, сбросили ца­ризм. Это мы сбросили буржуазное правительство, а сейчас готовы сбросить и Керенского. Ну ладно, если ты прав и большевики нас все-таки предадут, не сдержат своих обещаний, мы их сбросим как всех остальных. И тогда решительно пойдем вперед только с нашими друзьями анархистами». Я мог сколько угодно говорить, что по таким-то и таким-то причинам избавиться от господства большевиков будет очень тяжело: мне не хотели, не могли поверить.

В этом нет ничего удивительного, ибо даже в странах, хорошо знакомых с политическими методами, которые (как, например, во Франции) в большей или меньшей степени вызывают отвращение, трудящиеся массы, и даже интеллигенция, выступая за Революцию, пока не пришли к пониманию того, что взятие власти политической партией, хотя бы и крайне левой, и государственное строительство в любой форме ведет Революцию к гибели. Могло ли быть иначе в такой стра­не, как Россия, не имевшей никакого политического опыта?

Возвращаясь на своих военных кораблях из Петрограда в Кронш­тадт после победы октября 1917 года, революционные матросы заспо­рили об опасности, которая могла заключаться в самом существовании ставшего у власти «Совета Народных Комиссаров». Кое-кто, в частно­сти, утверждал, что этот политический «синедрион» может когда-ни­будь предать принципы октябрьской Революции. Но в массе своей матросы, находившиеся под впечатлением легко одержанной победы, заявляли, потрясая оружием: «В таком случае наши пушки, раз они смогли обстрелять Зимний Дворец, достанут и до Смольного». (Быв­ший Смольный институт в Петрограде был первым местом заседаний пришедшего к власти правительства большевиков.)

Как мы знаем, в 1917 году в России политические, государственнические, правительственные идеи еще не были дискредитированы. В насто­ящее время это утверждение применимо по отношению к любой стране мира. Без сомнения, потребуется время, еще не один исторический экспе­римент и длительная пропагандистская работа, чтобы массы со всей ясно­стью осознали наконец лживость, пустоту и гибельность этих идей.

Ночь на 26 октября я провел на улицах Петрограда. Они были темны и спокойны. Издалека доносились отдельные ружейные залпы. Вдруг мимо меня на полной скорости проехал броневик. Из него высу­нулась рука и бросила пачку листков бумаги, которые разлетелись во все стороны. Я нагнулся и подобрал один. Это был призыв новой власти «к рабочим и крестьянам», объявлявший о падении режима Керенского и содержавший список вновь образованного правительства «народных комиссаров» во главе с Лениным.

Меня охватило смешанное чувство грусти, гнева, отвращения и одновременно горького сарказма. «Эти дураки (если они просто не лживые демагоги), — подумал я, — наверно, воображают, что делают Социальную Революцию? Что ж, они еще увидят... А массы получат хороший урок?»

Кто в тот момент мог предвидеть, что всего лишь четыре года спустя, в славные февральские дни 1921 года — а именно 25-28 февраля — петроградские рабочие восстанут против нового «коммуни­стического» правительства?

Существует мнение, которое разделяют некоторые анархисты. Его сторонники утверждают, что в тех условиях русские анархисты должны были на время отказаться от своего неприятия «политики» партий, демагогии, власти и пр. и действовать «по-большевистски», то есть сформировать своего рода политическую партию и попы­таться временно захватить власть. В этом случае, говорят они, анар­хисты смогли бы «увлечь за собой массы», одержать победу над большевиками и взять власть, «чтобы затем установить анархию». (25)

Я считаю такого рода рассуждения глубоко ошибочными и опасными.

Даже если бы анархисты одержали победу (что очень сомни­тельно), победа эта, купленная ценой «временного» отказа от осно­вополагающего принципа анархизма, никогда не привела бы к тор­жеству этого принципа. В силу логики событий анархисты у власти — какой нонсенс! — создали бы лишь разновидность большевистского режима.

(Считаю, что мою точку зрения в целом подтверждают недавние события в Испании и поведение некоторых испанских анархистов, со­гласившихся занять посты в правительстве и бросившихся в пустоту «политики», отказавшись тем самым от подлинной анархической дея­тельности.)

Если бы подобные методы могли привести к искомым результа­там, если бы было возможно уничтожить власть силой власти, анар­хизм не имел бы никаких прав на существование. «В принципе», все являются «анархистами». На самом деле отличие коммунистов и соци­алистов от анархистов именно в том, что они считают возможным прийти к либертарному общественному устройству, пройдя через стадию поли­тики и власти. (Я имею в виду людей искренних.) Так что если некто хочет уничтожить власть силой власти, «руководя массами», то он ком­мунист, социалист, кто угодно, но только не анархист. Анархистом является тот, кто считает невозможным уничтожить власть и государ­ство при помощи власти и государства (и не допускает руководства массами). Как только прибегают к подобным средствам — пусть даже «временно» и с самыми добрыми намерениями, — перестают быть анархистами, отвергают анархизм и начинают исповедовать принципы большевизма.

Идея о руководстве массами и их сплочении вокруг власти не имеет ничего общего с анархизмом, который не признает возможности подлинного освобождения человечества таким путем.

В связи с этим вспоминаю разговор с хорошо известным товари­щем Марией Спиридоновой, вдохновительницей партии левых эсеров, который состоялся у меня в Москве в 1919 или 1920 году.

(Некогда Мария Спиридонова, рискуя жизнью, застрелила одно­го из самых жестоких царских сатрапов. Она вынесла пытки, едва избежала смерти и много лет провела на каторге. Освобожденная фев­ральской революцией 1917 года, Мария Спиридонова присоединилась к партии левых эсеров и стала одним из ее лидеров. Эта была искрен­няя революционерка: ей верили, к ней прислушивались и уважали ее.)

Во время нашего спора она заявила, что левые эсеры видят власть сведенной к минимуму, то есть очень слабой, гуманной и, главное, временной. «Лишь самое необходимое, позволяющее как можно быст­рее ослабить, истощить ее и дать ей исчезнуть». — «Не заблуждай­тесь, — возразил я ей, — власть никогда не является «комком песка», который рассыплется от одного толчка; скорее, она подобна «снежному кому», который, когда его катают, только увеличивается. Если вы при­дете к власти, вы будете действовать так же, как и все остальные».

В том числе и анархисты, мог бы я добавить.

Вспоминаю другой поразительный случай.

В 1919 году я вел революционную работу на Украине. В то время народные массы уже значительно разочаровались в большевизме. Анар­хистская пропаганда на Украине, которую большевики еще не полнос­тью покорили, имела значительный успех.

Однажды ночью в штаб-квартиру нашей харьковской группы при­шли красноармейцы, делегированные своими полками, и заявили сле­дующее: «Несколько частей гарнизона, разочаровавшиеся в больше­визме и симпатизирующие анархистам, готовы действовать. Мы могли бы беспрепятственно арестовать членов большевистского правительства Украины и провозгласить анархистское правительство, которое, несом­ненно, оказалось бы лучше. Никто не выступил бы против, власть большевиков всем надоела. Мы просим анархистскую партию быть заодно с нами, поручить нам действовать от ее имени, чтобы арестовать нынешнее правительство и, с нашей помощью, занять его место. Мы предоставляем себя в полное распоряжение партии анархистов».

Произошло очевидное недоразумение. Об этом достаточно свиде­тельствовало само выражение «анархистская партия». Храбрые воины не имели никакого представления об анархизме. Они, должно быть, слышали чьи-то неопределенные разговоры или присутствовали на ка­ком-нибудь митинге.

В такой ситуации перед нами встал выбор: или воспользоваться этим недоразумением, арестовать большевистское правительство и «взять власть» на Украине; или объяснить солдатам их ошибку, рассказать им о сущности анархизма и отговорить от авантюры.

Естественно, мы предпочли второе. В течение двух часов я изла­гал солдатам наши воззрения: «Если, — сказал я им, — широкие народные массы начнут новую революцию, честно сознавая, что не следует заменять одно правительство другим для того, чтобы организо­вать свою жизнь на новых основах, это будет хорошая, подлинная Революция, и все анархисты пойдут вместе с массами. Но если мы — группа людей — арестуем большевистское правительство и займем его место, по сути ничего не изменится. А затем, следуя той же системе, мы окажемся ничем не лучше большевиков».

Солдаты в конце концов поняли мои объяснения и ушли, покляв­шись отныне бороться за подлинную Революцию и анархическую идею. (26)

Непостижимо, что в наше время существуют «анархисты» — и достаточно авторитетные, — которые упрекают меня за то, что я в тот момент не «взял власть». Они полагают, что мы должны были аресто­вать большевистское правительство и занять его место. Они утвержда­ют, что мы упустили прекрасную возможность осуществить наши идеи... с помощью власти, что нашим идеям как раз противоречит.

Сколько раз говорил я во время Революции: «Никогда не забы­вайте, что ради вас, стоя над вами, вместо вас никто ничего не сможет сделать. Самое «лучшее» правительство ожидает неизбежное банкрот­ство. И если вы однажды узнаете, что я, Волин, прельщенный поли­тическими и авторитарными идеями, согласился занять правитель­ственный пост, стать «комиссаром», «министром» или кем-то в этом роде, — через две недели, товарищи, вы сможете со спокойной сове­стью расстрелять меня, зная, что я предал истину, наше дело и подлин­ную Революцию!»

 

Часть III. После Октября

 

Глава I

Большевики у власти. Различия между ними и анархистами.

Первые шаги. Первые компромиссы. Первая ложь. Их фатальные последствия.

 

Борьба между двумя концепциями Социальной Революции — государственническо-централистской и либертарно-федералистской — в России 1917 года была неравной.

Победила государственническая концепция. Вакантный престол заняло большевистское правительство. Его бесспорным руководителем был Ленин. На него и его партию была возложена задача остановить войну, решить все проблемы Революции и повести ее по пути подлин­ной Социальной Революции.

Политическая идея одержала верх. Вскоре она себя показала. Рассмотрим теперь, как это происходило.

Новое — большевистское — правительство на самом деле было правительством интеллектуалов, доктринеров от марксизма. Захватив власть, заявив, что представляют всех трудящихся и единственные зна­ют, как привести страну к социализму, они понимали свое правление прежде всего как издание декретов и законов, которые трудящиеся массы должны были одобрять и исполнять.

В начале правительство с Лениным во главе сделало вид, что лишь выполняет волю трудового народа; во всяком случае, оно стреми­лись оправдать в глазах этого народа свои решения и действия. Так, например, все его первоначальные меры, такие, как первый шаг в на­правлении заключения немедленного мира (декрет от 28 октября 1917 г.) и декрет, предоставлявший землю крестьянам (26 октября 1917 г.), были приняты Съездом Советов, поддержавшим правитель­ство. Впрочем, Ленин заранее знал, что декреты эти с удовлетворени­ем воспримут и народные массы, и революционные круги. По сути своей, они лишь узаконивали существующий порядок вещей.

Точно также Ленин счел необходимым оправдать роспуск Учре­дительного Собрания (в январе 1918 г.) перед Исполкомом Советов.

Этот акт революции — один из первых — заслуживает подробного рассмотрения.

Роспуск Учредительного Собрания.

 

Читателю известно, что анархисты, сообразуясь со своей социаль­ной и революционной концепцией, противились созыву Учредительного Собрания.

Вот как они излагали свою позицию в редакционной статье своей петроградской газеты «Голос Труда» (№ 19 от 18 ноября-1 декабря 1917 г.):

«Товарищи рабочие, крестьяне, солдаты, матросы, все трудящиеся!

Идут выборы в Учредительное Собрание.

Оно, вероятно, скоро соберется и начнет заседать.

Все политические партии (в том числе и большевики передают даль­нейшую судьбу революции, страны и трудящегося люда в руки этого «пол­номочного» центрального органа.

Наш долг — предупредить вас по этому поводу относительно двух возможных опасностей.

Первая опасность. — Большевики не окажутся в Учредительном Собрании в значительном большинстве (или даже вовсе не окажутся в большинстве).

В этом случае Учредительное Собрание будет еще одним лишним поли­тическим, коалиционным (сборным), буржуазно-социалистическим органом в стране; еще одной нелепой политической говорильней, вроде «Московского Государственного Совещания», Петроградского «Демократического Совеща­ния», «Совета Республики» и т. п. Оно погрязнет в спорах и пререканиях. Оно будет тормозить Революцию.

Эта опасность не чересчур уж важна только потому, что в этом случае массы — надо надеяться — сумеют снова с оружием в руках отстоять Революцию и двинуть ее вперед, по верной дороге.

По поводу этой опасности мы должны, однако, сказать, что такая новая и лишняя передряга совершенно не нужна трудящимся массам. Массы могут и должны были бы обойтись без нее. Вместо того, чтобы тратить огромные сред­ства и силы на организацию нелепого учреждения (а трудовая революция пока что опять останавливается!...); вместо того, чтобы отдавать впереди снова силы и кровь на борьбу с этим нелепым и ненужным учреждением, опять «спасая Рево­люцию» и отодвигая ее с новой мертвой точки, — вместо всего этого те же силы и средства могли бы быть затрачены с великой и ясной пользой для Революции, страны и народа на прямую организацию трудящихся масс на низах, по дерев­ням, городам, предприятиям, полям, рудникам и т, д.; на естественное, свобод­ное, прямое и непосредственное, трудовое, а не партийно-политическое, объеди­нение этих организаций снизу, в вольные города и вольные деревни, в вольные общины (коммуны) по местностям, районам и областям, на энергичную деятельность этих организаций по снабжению сырьем и топливом, по улучшению перевоза (транспорта), по налаживанию обмена и всего нового хозяйства, на прямую борьбу с остатками контрреволюции (главным образом, с сильно мешающим делу калединским движением на юге).

Вторая опасность. — Большевики окажутся в Учредительном Собрании в значительном большинстве.

В этом случае они, легко справившись с «оппозицией» и без особого труда раздавив ее, станут твердо и прочно хозяевами («законными» хозяева­ми!) страны и положения, явно признанными «большинством населения». Это как раз и есть то, чего добиваются большевики от Учредительного Собрания и для чего оно им необходимо. Оно должно окончательно укрепить и «узаконить» их политическую власть в стране.

Эта опасность, товарищи, гораздо более важна и серьезна, чем первая.

Будьте начеку!

Укрепив, упрочив и узаконив свою власть, большевики, будучи социал-демократами, политиками и государственниками, т. е. людьми власти, нач­нут из центра — властным, повелевающим образом — устраивать жизнь страны и народа. Они будут приказывать и распоряжаться из Петрограда по всей России. Ваши Советы и другие организации на местах должны будут понемногу стать простыми исполнительными органами воли центрального правительства. Вместо естественной трудовой стройки и свободного объеди­нения снизу будет водворяться властный, политический, государственный аппарат, который сверху начнет все зажимать в свой железный кулак. Мес­та, Советы, организации должны будут слушаться и повиноваться. Это будет называться «дисциплиной». И горе тому, кто не будет согласен с централь­ной властью и не сочтет нужным и полезным подчиняться ей! Сильная «всеобщим признанием населения», она заставит его повиноваться.

Будьте начеку, товарищи! Замечайте хорошенько и запоминайте крепко.

Чем прочнее и вернее будут успехи большевиков, чем тверже будет становиться их положение — тем яснее и определеннее будут они властво­вать, т. е. проводить, осуществлять и отстаивать свою твердую, политичес­кую, центральную государственную власть. Они начнут категорически при­казывать местам, местным организациям и Советам. Они начнут, не останавливаясь — быть может — и перед применением вооруженной силы, проводить сверху желательную им политику.

Чем более ярким и прочным будет их успех, — тем более ясной будет становиться эта опасность: ибо тем увереннее и тверже будут они действовать. Каждый новый успех будет (вы увидите это!) все сильнее и сильнее кружить им головы. Каждый новый день их успеха будет приближать истинную Революцию к опасности. Нарастание их успеха будет нарастанием этой опасности.

Вы можете видеть это уже теперь.

Присмотритесь внимательно к последним распоряжениям и приказам новой власти.

Вы заметите, уже теперь, ясно прорывающееся стремление большеви­стских верхов к властно-политическому устроению жизни из центра. Уже теперь отдаются ими «приказы» по России. Уже теперь ясно видна у них склонность понимать лозунг «власть Советам» как власть центрального уч­реждения в Петрограде, которому должны быть подчинены, в качестве про­стых исполнительных органов, Советы и организации на местах.

Это — теперь, когда они еще сильно чувствуют свою зависимость от масс и, конечно, опасаются дать повод к разочарованию. Теперь, когда успех их еще не совсем обеспечен и держится целиком на отношении к ним масс...

Что же будет тогда, когда их полный успех станет непреложным фак­том, и массы окружат их восторженным и прочным доверием!..

Товарищи — рабочие, крестьяне и солдаты!

Помните всегда об этой опасности.

Будьте готовы к тому, чтобы отстаивать истинную Революцию и дей­ствительную свободу ваших организаций и вашей жизни на местах от гнета я насилия новой политической власти, нового хозяина — централизованного государства, новых властителей — вожаков политической партии.

Будьте готовы к тому, чтобы в случае, если успехи большевиков вскру­жат им головы и сделают их властителями, эти их успехи стали их гибелью.

Будьте готовы к тому, чтобы вырвать Революцию из новой тюрьмы!..

Помните, что только вы сами — при посредстве ваших собственных организаций на местах — должны и сможете творить и строить вашу новую жизнь. Иначе — вам не видать ее!

Большевики часто говорят вам то же самое.

Тем лучше, бели они, в конце концов, исполнят свои слова.

Но, товарищи, все новые властители, положение которых зависит от сочувствия и доверия масс, говорят вначале сладким языком. И Керенский «стлал мягко» в первые дни; да после стало «жестко спать».

Присматривайтесь, прислушивайтесь не к словам и речам, а к делам и поступкам. И если найдете малейшее противоречие между тем, что люди говорят вам, и тем, что они делают, — будьте настороже!..

Не доверяйте словам!

Верьте только делам и фактам.

Не доверяйте Учредительному Собранию, партиям и вождям!

Верьте только самим себе и Революции.

Только вы сами — то есть ваши непосредственные трудовые и беспартий­ные организации на местах и их прямое, стройное объединение по местам, районам и областям — должны быть хозяевами и строителями новой жизни, а не Учредительное Собрание, не центральное правительство, не партии и «вожди».

В другой статье (в № 21 «Голоса Труда» от 2-15 декабря 1917 г., редакционная статья «Вместо Учредительного Собрания») анархисты писали:

«Известно, что мы, анархисты, отрицаем Учредительное Собрание, счи­тая его не только совершенно ненужным, но и прямо вредным для дела Революции.

Очень немногие, однако, дают себе ясный и правильный отчет в том, откуда именно вытекает у нас такая точка зрения.

Между тем, существенен и характерен вовсе не самый факт отрицания. Существенны и причины, которые к нему приводят.

Мы отрицаем Учредительное Собрание не из каприза, не из упрямства или духа противоречия. Мы не «просто и только отрицаем»: мы приходим к отрицанию логически — потому что считаем единственно важным и полез­ным для трудящихся делом во время Социальной Революции — устроение новой жизни самими трудящимися массами, снизу, при помощи непосред­ственными массовых экономических организаций, а не сверху, при посред­стве политического властного центра.

Мы отрицаем, потому что ставим на место У[чредительного] С[обрания] совершенно иной «учредительный» институт — естественно объединяя снизу трудовую (рабоче-крестьянско-солдатскую) организацию.

Мы отодвигаем Учредительное Собрание потому, что выдвигаем на его место иное.

Мы не хотим, чтобы одно мешало другому».

Большевики, с одной стороны, признают непосредственную, классовую организацию трудящихся (Советы и пр.), а с другой — сохраняют нелепое внеклассовое Учредительное] Собр[ание]. Мы считаем такую двойствен­ность противоречивой, крайне вредной и опасной. Она является, конечно, неизбежным результатом того, что большевики, будучи «социал-демократа­ми», вообще путаются в вопросах «политики» и «экономики», «власти» и «безвластия», «партии» и «класса». Они не решаются окончательно и вполне отказаться от мертвых предрассудков, ибо для них это означало бы бросит­ся, не умея плавать, в открытое море.

Нельзя не путаться в противоречиях людям, которые во время проле­тарской революции считают главной задачей организацию власти.

Мы отрицаем эту «организацию власти» именно потому, что выдвига­ем на ее место организацию Революции.

Организация власти упирается логически в Учредительное Собрание.

Организация революции приводит, логически же, к совершенно иному построению, в котором Учредительному Собранию просто нет места и кото­рому Учредительное Собрание просто мешает.

Вот почему мы отрицаем Учредительное Собрание».

Большевики решили созвать Собрание, заранее приняв решение занять в нем господствующие позиции или же, в случае, если не наберут большинства (что в тот момент было не так уж невероятно), распустить его.

И в январе 1918 г. Учредительное Собрание было созвано. Не­смотря на все усилия партии большевиков, три месяца стоявшей у вла­сти, большинство в нем оказалось антибольшевистским. Этот результат полностью подтвердил прогнозы анархистов. «Если бы трудящиеся, — говорили они, — спокойно занимались своим делом — экономическим и социальным строительством, — не заботясь о политических комеди­ях, огромное большинство населения в итоге последовало бы по этому пути. А теперь на них свалилась еще одна ненужная забота»...

Но несмотря на явную никчемность этого Собрания, «работа» которого велась в атмосфере всеобщего угрюмого безразличия (дей­ствительно, никчемность и непрочность этого института ощущали все), большевистское правительство некоторое время не решалось распус­тить его.

Потребовалось практически случайное вмешательство одного анар­хиста, чтобы Учредительное Собрание было, наконец, распущено. Этот исторический факт мало известен.

Действительно, большевистское правительство непреднамеренно назначило анархиста, кронштадтского матроса Анатолия Железнякова, командиром отряда, охранявшего зал заседаний собрания.*

Уже несколько дней** бесконечные речи вождей политических партий — которые безо всякой пользы затягивались до глубокой ночи — утомляли и раздражали охрану Собрания, вынужденную всякий : раз дежурить до окончания заседаний.

Однажды ночью — большевики и левые эсеры покинули заседа­ние после совместного заявления в адрес представителей правых, и выступления шли своим чередом — Железняков во главе своего отряда вошел в зал заседаний, подошел к креслу председателя и сказал после­днему (это был правый эсер В. Чернов): «Закрывайте заседание, пожалуйста, мои люди устали!»

Растерянный и возмущенный председатель запротестовал. «Говорю вам, что караул устал, — угрожающе повторил Железняков. — Прошу вас покинуть зал заседаний. А впрочем, довольно с нас этой говорильни! Хватит, наболтались! Уходите!»

Собрание повиновалось.

Правительство большевиков использовало это инцидент, чтобы на следующий день издать декрет о роспуске Собрания.

Страна не шелохнулась***.

Позднее Исполком Советов утвердил это правительственное решение.

Все шло «как надо» — до того момента, когда воля «управляю­щих» вступила в противоречие с волей «управляемых», «народа».

И тогда ситуация изменилась.

Это произошло во время немецкого наступления, в феврале 1918 г.

Брестский мир.

 

После Октябрьской революции немецкая армия на российском фронте некоторое время бездействовала. Ее командование выжидало, когда можно будет извлечь максимальные преимущества из сложив­шейся ситуации.

В феврале 1918 г., решив, что время настало, оно предприняло наступление против революционной России.

Следовало определить, как поступить. Сопротивление было не­возможно, русская армия не могла воевать. Нужно было найти выход из положения. И одновременно решить первоочередную проблему Ре­волюции — проблему войны.

Из сложившейся ситуации виделось только два возможных выхода:

1) Оголить фронт: позволить немецкой армии двигаться внутрь охваченной революцией страны; завлечь ее как можно дальше, чтобы таким образом изолировать ее, оторвать от баз снабжения, вести про­тив нее партизанскую войну, деморализовать ее, разложить и т. д., защищая при этом Социальную Революцию; такая стратегия оправдала себя в войне 1812 года и всегда была возможной в такой огромной стране, как Россия.

2) Вступить в переговоры. Предложить немцам мир и заключить его, каковы бы ни оказались последствия.

За первый вариант выступали почти все высказавшиеся по это­му вопросу рабочие организации, а также левые эсеры, максималис­ты, анархисты. Они придерживались мнения, что лишь такое поведе­ние достойно Социальной Революции; что только так можно обратиться к немецкому народу напрямую, через головы его генералов и прави­телей; только так можно не дать угаснуть революционному порыву в России и, как следствие, надеяться на начало революции в Германии и других странах. Короче говоря, сторонники подобного решения полагали, что подобное действительно впечатляющее прямое действие в условиях такой страны, как Россия, является единственным достой­ным способом защиты Революции.

Вот что писал по этому поводу «Голос Труда» (№ 27 от 24 февраля 1918 г.) в статье, озаглавленной «О революционном духе»:

«Мы подошли к роковой грани — к решительному перелому. Сту­чит минута чеканной ясности и исключительной трагичности. Положе­ние определилось. Вопрос поставлен ребром. Сегодняшний день решит, подписывает или не подписывает правительство мир с Германией. От этого дня, от этой минуты зависит весь дальнейший ход и русской революции, и мировых событий.

Условия поставлены Германией открыто и полно. Мнения многих «видных» членов партий и членов правительства — известны. Единства нет нигде. Раскол среди большевиков. Раскол среди левых эсеров. Рас­кол в Совете Народных Комиссаров. Раскол в Петроградском Совете  и в ЦИК. Раскол в массах, по фабрикам, заводам и казармам. Отношение провинции мало выяснилось…»

(Выше мы говорили, что левые эсеры, а также трудящиеся массы Петрограда и провинции выступали против подписания мирного дого­вора с немецкими генералами.)

«Срок германского ультиматума — 48 часов. При таких условиях воп­рос волей-неволей будет обсуждаться и решаться спешно, в замкнутых пра­вительственных кругах. И это — едва ли не самое ужасное...

Наше мнение известно читателям. С самого начала мы были против «мирных переговоров». Мы теперь — против подписания мира. Мы за немед­ленную энергичную организацию партизанского сопротивления. Мы счита­ем, что телеграмма правительства с просьбой мира должна быть аннулирова­на; что вызов должен быть принят, и судьба революции должна быть открыто и прямо вручена в руки пролетариев всего мира.

Ленин настаивает на подписании мира. И — если верить имеющим­ся сведениям — значительное большинство пойдет за ним. Мир будет подписан...

Только уверенность в конечной непобедимости этой революции застав­ляет нас не смотреть на эту возможность чересчур мрачно. Но что подписание мира окажется сильнейшим ударом по революции, надолго затормозит и исказит ее — в этом мы абсолютно убеждены.

Мы знакомы с аргументацией Ленина — в особенности, по статье его «О революционной фразе» («Правда», № 31). Эта аргументация не убедила нас».

Затем автор статьи кратко критикует аргументацию Ленина и про­тивопоставляет ей свою точку зрения, заканчивая следующим образом:

«Главное — мы абсолютно убеждены, что принятие нами предлага­емого мира затянет Революцию, «принизит» ее. Сделает ее надолго хи­лой, серенькой, тусклой, худосочной... Принятие мира пригнет Револю­цию к земле. Обескрылит ее... Заставит ползать».

Ибо революционный дух, великий энтузиазм борьбы, смелый размах и полет величайшей идеи всемирного освобождения — будут отняты у нее. Свет ее — погаснет для мира».

Большинство Центрального Комитета РКП(б) сначала высказа­лось в пользу первого предложения. Но Ленин испугался такого по­спешного решения. Как настоящий диктатор, он доверял массам лишь в том случае, если ими управляли вожди и политиканы, хотя бы по­средством формальных приказов и закулисных махинаций. Он заявил, что в случае отказа подписать предложенный немцами мир Революции грозит смертельная опасность. И указал на необходимость «передыш­ки», которая позволила бы создать регулярную армию.

Впервые с начала Революции он решил не считаться с мнением народа и даже своих товарищей. Последним он угрожал сложить с себя всякую ответственность и покинуть заседание, если его воля не будет исполнена. Товарищи, в свою очередь, побоялись лишиться «великого вождя Революции». Они уступили. Мнением же народных масс откро­венно пренебрегли. Мир был подписан.

Так в первый раз «диктатура пролетариата» взяла верх над про­летариатом. В первый раз большевистской власти удалось запугать массы, навязать им свою волю, действовать по своему усмотрению, пренебрегая мнением остальных.

Брестский мир был навязан трудовому народу правительством большевиков. Народ хотел завершить войну иначе. Но правительство решило «уладить» все самостоятельно. Оно ускорило события и не восприняло всерьез сопротивления масс. Ему удалось заставить их за­молчать, принудить к повиновению, пассивности.

Вспоминаю, как в это лихорадочное время случайно встретил вид­ного большевика Н. Бухарина (казненного впоследствии после одного из пресловутых московских процессов). Я познакомился с ним еще в Нью-Йорке, с тех пор мы не виделись. Идя по коридору Смольного (где в то время заседало правительство большевиков), куда пришел по делу нашей организации, я увидел Бухарина, спорившего, ожив­ленно жестикулируя, в сторонке с группой большевиков. Он узнал меня и жестом подозвал. Я подошел к нему. Переполняемый эмоци­ями, он тут же принялся жаловаться на поведение Ленина по вопросу о мире. Бухарина огорчали собственные разногласия с вождем. Он подчеркнул, что по этому вопросу полностью согласен с левыми эсерами, анархистами и народными массами в целом. И с ужасом заявил, что Ленин не желает ничего слушать, что «ему наплевать на мнение других», что он «стремится всем навязать свою волю, свою неправоту и запугивает партию, угрожая отказаться от власти». Бу­харин считал, что ошибка Ленина окажется роковой для Революции. И это его ужасало.

—   Но, — сказал я ему, — если вы не согласны с Лениным, вам остается только настаивать на своей позиции. Тем более, что вы не один. А впрочем, даже если бы вы были один, у вас, думается, такое же право, как и у Ленина, иметь собственное мнение, ценить, разъяс­нять и отстаивать его.

—   Ох, — прервал он меня, — да что вы? Вы представляете себе, что это означает: бороться против Ленина? Это было бы ужасно. Это автоматически повлекло бы за собой мое исключение из партии. Это означало бы выступить против всего нашего прошлого, против партийной дисциплины, против товарищей по борьбе. Мне пришлось бы стать причиной раскола в партии, увести за собой других бунтовщи­ков, создать отдельную партию, чтобы бороться с партией Ленина. Старина, вы хорошо меня знаете: способен ли я стать вождем партии и объявить войну Ленину и партии большевиков? Нет, не будем само­обольщаться!

У меня нет данных руководителя. А даже если бы и были... Нет, нет, я не могу, не могу так поступить.

Он был очень смущен. Он обхватил голову руками. Он почти плакал.

Торопясь и чувствуя невозможным продолжать дискуссию, я ос­тавил его предаваться отчаянию.

Как известно, позднее он поддержал Ленина — быть может, лишь на словах.

Таково было первое серьезное разногласие между новым прави­тельством и управляемым народом. Оно было разрешено в пользу установившейся власти.

Это была первая ложь. Первый шаг — но самый непростой. Отныне все должно было идти «своим ходом». Впервые безнаказанно поправ волю трудящихся масс, впервые взяв на себя инициативу, новая власть набросила, так сказать, петлю на Революцию. Затем оставалось лишь затянуть ее, чтобы вынудить и в конечном итоге приучить массы следовать за руководством, лишить их всякой инициативы, полностью подчинить себе и загнать Революцию в рамки диктатуры.

Так и произошло. Ибо подобным образом неизбежно ведет себя всякое правительство. Таким путем неизбежно идет всякая Революция, не отвергнувшая государственническую, нейтралистскую, политическую, правительственную идею.

Это путь под откос. Стоить лишь ступить на него, и скольжение уже ничто не остановит. Причем ни правители, ни управляемые поначалу не замечают этого. Первые (если они искренни) верят, что выполняют свое предназначение, делают необходимое, спасительное дело. Вторые, ослепленные, подчиненные, следуют за ними... И когда, наконец, пер­вые, а особенно, вторые начинают осознавать свою ошибку, оказывается слишком поздно. Отступление невозможно. Нельзя уже что-либо изме­нить. Слишком далеко зашло скольжение по наклонной плоскости. И даже если управляемые вопиют об опасности и поднимаются против своих правителей, стремясь приостановить гибельное сползание вниз, — слишком поздно!

 

* Как не раз случалось, большевики и здесь постарались исказить факты. В своей печати они заявляют, что Железняков стал — или всегда был — большевиком. Понятно, что его реальная идейная принадлежность ставит их затруднительное положение. После гибели Железнякова (он был смертельно ранен в бою с белыми на юге России), большевики в газе «Известия» рассказали, что на смертном одре Железняков признал, что согласен с большевизмом. Затем они прямо заявляли, что он всегда был большевиком. Это не так. Автор этих строк и его идейные товарищи близко знали Железнякова. Отправляясь из Петрограда на фронт, прощаясь со мной и зная, что, будучи анархистом, он мог ожидать от большевиков всего, чего угодно, Железняков сказал мне буквально следующее: «Что бы ни произошло и что бы обо мне не говорили, знай, что я — анархист, что я буду сражаться как анархист, и если такова моя судьба, умру как анархист». И он попросил меня, если не останется в живых, разоблачать ложь большевиков. Здесь я выполняю его просьбу.

** Неточность Волина, на самом деле одни сутки. — Прим. перев.

*** Не совсем точное утверждение. После роспуска Собрания (6 января 1918 г.) в Петрограде произошли волнения, жестоко подавленные правительственными войсками. — Прим. перев.

Глава II

По наклонной плоскости.

 

Чтобы увидеть, что сталось с русской Революцией, понять под­линную роль большевизма и определить причины, по которым — не впервые в истории человечества — прекрасная и победоносная народ­ная революция завершилась плачевным провалом, необходимо, прежде всего, осознать две истины, которые, к несчастью, еще недостаточно поняты, и незнание которых не дает возможности составить цельную картину произошедшего.

Первая истина:

Существует неразрешимое формальное противоречие, противопо­ложность между подлинной Революцией, которая стремится и может развиваться неограниченно, вплоть до полной и окончательной победы, с одной стороны, и авторитарными, государственническими теорией и практикой, с другой.

Существует неразрешимое формальное противоречие, борьба по существу между государственной социалистической властью (если последняя торжествует) и подлинным социалистическим революцион­ным процессом.

Сутью, подлинной Социальной Революции является наличие мощ­ного и свободного созидательного движения трудящихся масс, освобо­дившихся от эксплуатации. Это развитие широчайшего процесса строи­тельства нового общества на основе освобожденного труда, естественной координации и полного равенства.

По существу, подлинная Социальная Революция является началом настоящей эволюции человечества, то есть свободного созидания трудя­щихся масс, основанного на широкой и свободной инициативе миллионов людей во всех сферах деятельности.

Революционный народ инстинктивно чувствует эту сущность Революции. Анархисты более или менее четко поняли и сформу­лировали ее.

Из этого определения Социальной Революции (которое невоз­можно опровергнуть) «автоматически» вытекает не идея авторитарного руководства (диктаторского или какого-либо иного) — идея, полнос­тью принадлежащая старому буржуазному, капиталистическому, эксп­луататорскому миру, — но идея сотрудничества в развитии. Из этого следует также необходимость абсолютно свободного распространения всех революционных идей и, наконец, потребность в истинах без при­крас, их свободного и всеобщего поиска, исследования и осуществления как необходимое условие плодотворной деятельности масс и оконча­тельного торжества Революции.

Но в рамках государственного социализма и власти эти принципы Социальной Революции формально не признаются.

Характерные особенности социалистической идеологии и практи­ки (власть, государство, диктатура) принадлежат не будущему, а цели­ком и полностью буржуазному прошлому. «Статичная» концепция ре­волюции, идея ограниченности, «завершения» революционного процесса, стремление сдержать, «заморозить» его и особенно — вместо того, чтобы предоставить трудящимся массам все возможности действовать самостоятельно — вновь сконцентрировать в руках государства и гор­стки новых хозяев все будущее развитие, основано на давних, застаре­лых традициях, эта избитая модель не имеет ничего общего с подлин­ной Революцией.

Стоит применить эту модель, как подлинные принципы Революции неизбежно оказываются позабыты. И тогда обязательно — в иной форме — возрождается эксплуатация трудящихся масс со всеми выте­кающими последствиями.

Таким образом, нет никаких сомнений, что путь революционных масс к реальному освобождению, к созданию новых форм обществен­ной жизни несовместим с самим принципом государственной власти.

Ясно, что принципы власти и Революции диаметрально противопо­ложны и взаимно исключают друг друга: революционный принцип по сути своей обращен к будущему, а государственнический коренится в прошлом (то есть является реакционным).

Авторитарная социалистическая революция и Революция Соци­альная являются процессами противоположными. Торжество одной не­избежно ведет к поражению другой. Либо подлинная Революция, ее мощный, свободный и творческий порыв сметет руины авторитарного принципа, либо верх одержит последний, и тогда корни прошлого «оп­летут» подлинную Революцию и не дадут ей осуществиться.

Социалистическая власть и Социальная Революция противоречат друг другу. Примирить их и тем более объединить невозможно. Тор­жество одной всегда означает гибель другой, со всеми вытекающими последствиями.

Революция, которая вдохновляется идеями государственного со­циализма и доверяет ему свою судьбу, хотя бы «временно» и на «пере­ходный период», погибла: она вступает на ложный путь, на наклонную плоскость. И катится в бездну.

Вторая истина — скорее, логическая совокупность истин — до­полняет первую и вносит в нее некоторые уточнения.

1.   Всякая политическая власть неизбежно ставит в привилегиро­ванное положение тех, кто ее осуществляет. Таким образом, она изначально извращает принцип равенства и наносит удар в самое сердце Социальной Революции, тем самым в значительной степени трансформируя ее.

2.   Всякая политическая власть неизбежно служит источником и других привилегий, даже если не связана с буржуазией. Встав над Революцией, обуздав ее, власть вынуждена создать свои бюрократи­ческий аппарат принуждения, необходимый для ее сохранения, для ко­мандования, одним словом — для «управления». Очень быстро она объединяет вокруг себя тех, кто стремится господствовать и эксплуати­ровать. Таким образом, она создает новую касту привилегированных, прежде всего, политически, а затем и экономически: руководителей, функционеров, военных, полицейских, членов правящей партии (нечто вроде нового дворянства) и т. п., тех, кто от нее зависит, то есть готовых поддерживать и оборонять ее, менее всего заботясь о «принципах» и «справедливости». Она повсюду сеет семена неравенства и вскоре зара­жает весь общественный организм, становящийся все более и более пассивным, поскольку чувствует невозможность противостоять заразе и в итоге оказывается не прочь возвратиться к буржуазным принципам в новых формах.

3. Всякая власть в той или иной степени стремится сосредоточить в своих руках бразды правления жизнью общества. Она предраспола­гает массы к пассивности, ибо само ее существование удушает в людях дух инициативы.

«Коммунистическая» власть, которая, в силу принципа, концентрирует все в своих руках, является в этом плане настоящей ловушкой. Гордая своим «авторитетом», преисполненная чувством собственной «ответственно­сти» (которую на самом деле сама на себя возложила), она боится всякого проявления независимости. Любая самостоятельная инициатива вызывает у нее подозрение, представляется угрозой; это принижает, стесняет ее. Ибо она никому не желает уступать бразды правления. Всякая инициатива пред­ставляется ей вторжением в ее сферу, покушением на ее прерогативы. Для нее это невыносимо. И власть отвергает, давит эту инициативу или следит за ней с целью нанести решающий удар — с беспощадной, чудовищной «логикой» и упорством.

Новым, мощным творческим силам народных масс не находится применения. Причем как в сфере деятельности, так и в области мыш­ления. В последнем случае «коммунистическая» власть проявляет особенную, абсолютную нетерпимость, сравнимую лишь с кострами Инквизиции. Ибо она считает себя единственным носителем спаси­тельной истины, не допуская и не терпя никакого противоречия, ни­какого инакомыслия.

4. Никакая политическая власть не способна реально выполнить колоссальные созидательные задачи Революции, «Коммунистическая» власть, взявшая на себя выполнение этих задач и утверждающая, что выполнила их, выглядит в этом плане особенно жалко.

Действительно, она претендует на то, что хочет и может «руково­дить» бесконечно разнообразной деятельностью миллионов людей. Чтобы добиться в этом успеха, ей необходимо в один миг охватить всю неиз­меримую, находящуюся в постоянном движении общественную жизнь: суметь все узнать, все понять, все предпринять, за всем наблюдать, всюду проникать, все видеть, предвидеть, охватить, наладить, организовать, повести. Речь идет о неисчислимом множестве потребностей, интересов, действий, ситуаций, сочетаний, трансформаций, то есть всякого рода ежеминутно возникающих проблем, находящихся в по­стоянном движении.

Вскоре, не представляя, что бы возглавить, власть уже не может ничего охватить, ничего наладить, ничем «руководить». И в первую очередь она оказывается абсолютно бессильной в сфере эффективной реорганизации экономической жизни страны. Последняя переживает быстрый распад. И, окончательно дезорганизованная, беспорядочно бьется между осколками свергнутого режима и бессилием новопровозглашенной системы.

В подобных условиях некомпетентность власти ведет к настоя­щему краху экономики: остановке промышленного производства, раз­рушению сельского хозяйства, распаду связей между различными экономическими отраслями и нарушению экономического и социаль­ного баланса в обществе.

Из этого неизбежно следует использование политики принужде­ния, особенно по отношению к крестьянам, чтобы заставить их любой ценой снабжать провизией города.

Это средство малоэффективно, особенно поначалу, крестьяне при­бегают к своего рода «пассивному сопротивлению», и в стране воцаря­ется разруха. Труд, производство, транспорт, обмен и пр. дезорганизу­ются и впадают в состояние хаоса.

5.  Чтобы поддерживать экономическую жизнь страны на допус­тимом уровне, у власти остаются в итоге лишь принуждение, насилие, террор. Она прибегает к ним все более широко и методически. Страна продолжает биться в тисках ужасающей нищеты и голода.

6.  Очевидная неспособность власти обеспечить стране нормаль­ную экономическую жизнь, явная бесплодность Революции, физи­ческие и нравственные страдания миллионов людей, произвол и наси­лие, усиливающиеся изо дня в день: таковы основные факторы, которые столь тяжким грузом ложатся на плечи народа, что он начинает выступать против Революции; возрождаются контрреволюционные настроения и движения. Подобная ситуация побуждает многочислен­ные нейтральные и несознательные элементы — до того колебавши­еся и склонявшиеся скорее на сторону Революции — занять четкие контрреволюционные позиции и губит веру в Революцию многих ее сторонников.

7.  Такое положение вещей не только извращает развитие Револю­ции, но и компрометирует дело ее защиты.

Создаваемые самими массами общественные организации (профсо­юзы, кооперативы, ассоциации, федерации и пр.), активные, живые, нормально координирующие свою деятельность, способные обеспечить экономическое развитие страны и одновременно организовать защиту Революции от сил реакции (тогда еще относительно безобидных), ги­бельная государственническая практика подменяет горсткой политичес­ких аферистов и авантюристов, не способных достойно «оправдать» и защитить Революцию, которую они сами жестоко искалечили и выхо­лостили. Теперь они вынуждены защищаться самостоятельно (вкупе со своими сторонниками) против все растущего числа врагов, возникнове­ние и усиление которых являются, прежде всего, следствием полного банкротства государственной политики.

Таким образом, вместо естественной защиты Социальной Рево­люции и ее поступательного развития мы (не впервые) с недоумением наблюдаем банкротство Власти, всеми, даже самыми жестокими, сред­ствами борющейся за свое существование.

Эта защита лжи организована, разумеется, сверху, с использова­нием старых чудовищных методов политики и вооруженного насилия, которые «себя уже показали»: абсолютное порабощение правительством всего населения, создание регулярной армии, подчиняющейся слепой дисциплине, формирование профессиональной полиции и слепо предан­ных власти особых отрядов, отмена свободы слова, печати, собраний и, особенно, действий, установление репрессивного, террористического режима и т. д. Вновь власть формирует систему нивелировки личнос­тей, стремясь превратить их в полностью подчиненную себе силу. В такой ненормальной ситуации все эти методы сопровождаются неогра­ниченным насилием и произволом. Нарастает упадок Революции.

8. Обанкротившаяся «революционная власть» неизбежно сталки­вается не только с врагами «справа», но и с противниками слева, со всеми, кто разделяет подлинные революционные идеи, которые власть попрала, кто борется против нее во имя защиты этих идей, отстаивая интересы «подлинной Революции».

Отравленная ядом господства, властными прерогативами, убежден­ная, что является единственной подлинно революционной силой, при­званной действовать от имени «пролетариата», и стремящаяся убедить в этом остальных, верящая в свою «ответственность» за Революцию, смешивая в силу рокового заблуждения ее судьбу со своей собственной и находя для всех своих действий объяснения и оправдания, Власть не может и не хочет признать свое фиаско и уйти с исторической сцены. Напротив, чем больше осознает она свои ошибки и нависшую над ней угрозу, тем ожесточеннее защищается. Она любой ценой желает остать­ся хозяином положения. И даже неизменно надеется, что ей удастся «выпутаться» и «все наладить».

Прекрасно понимая, что речь, так или иначе, идет о ее собственном существовании, Власть в итоге перестает различать своих противников и врагов Революции. Все более руководствуясь примитивным инстинктом самосохранения, неспособная пойти на попятный, она начинает разить направо и налево, ослепленная собственной наглостью. Она без различия поражает всех, кто не на ее стороне. Трепеща за собственную участь, Власть губит лучшие силы будущего.

Она удушает революционные движения, которые неизбежно воз­никают вновь. Она уничтожает массы революционеров и простых тру­дящихся, виновных лишь в том, что захотели вновь поднять знамя Социальной Революции.

Действуя таким образом, сильная лишь террором, она вынуждена скрывать свои цели, хитрить, лгать, клеветать, когда не считает целесо­образным открыто отмежеваться от Революции и сохранить свой пре­стиж, хотя бы в глазах заграницы.

9. Но, разрушая Революцию, невозможно одновременно опирать­ся на нее. И тем более невозможно зависнуть в пустоте, при ненадеж­ной поддержке штыков и стечения обстоятельств.

Значит, удушая Революцию, Власть вынуждена все более определенно прибегать к поддержке реакционных и буржуазных элементов, из расчета готовых послужить ей и заключить «союз». Чувствуя, как почва уходит из-под ног, все более отрываясь от народных масс, порвав последние связи с Революцией и выродив­шись в касту привилегированных разнокалиберных диктаторов, служак, льстецов, карьеристов и паразитов, бессильная сделать что-либо революционное и позитивное, отвергнувшая и подавив­шая возникшие в обществе новые силы, Власть в целях самосох­ранения вынуждена обращаться к силам прежним. Она все более часто и охотно прибегает к их содействию. С ними добивается она соглашений, альянсов и союза. Им уступает она позиции, не видя иного источника сохранить себя. Потеряв доверие масс, она ищет новых сторонников. Конечно, в один прекрасный день она рассчи­тывает их предать. А тем временем все глубже погрязает в анти­революционной, антинародной деятельности.

Революция оказывает ей все более энергичное сопротивление. И с тем большим ожесточением, используя свои возможности и привлечен­ные на ее сторону силы, Власть борется против Революции.

Последняя вскоре терпит окончательное поражение в неравной борьбе. Она агонизирует и распадается. Это конец. Спуск по наклонной плоско­сти привел в бездну. Революции больше нет. Торжествует реакция — мерзко приукрашенная, наглая, грубая, зверская.

Те, кто еще не понял этих истин, их беспощадной логики, — тот не понял русскую Революцию. Вот почему все эти слепцы, «ленинисты», «троцкисты» и tutti quanti, не способны дать приемлемого объяснения поражению русской Революции и большевизма — хотя вынуждены признать его. (Не будем говорить о западных «комму­нистах»: они и не хотят ничего видеть.) Ничего не поняв в русской Революции, ничему в ней не научившись, они готовы повторить те же роковые ошибки: политическая партия, завоевание власти, правитель­ство («рабочее и крестьянское»), государство («социалистическое»), диктатура («пролетариата»)... Пошлые глупости, преступные проти­воречия, отвратительный нонсенс!

Горе грядущей Революции, если она захочет оживить эти зловон­ные трупы, если ей еще раз удастся вовлечь трудящиеся массы в эту некромантию! Она породит лишь новых гитлеров, которые расцветут на перегное ее развалин. И вновь «свет ее померкнет для мира».

Резюме.

 

Устанавливается «революционное» («социалистическое» или «ком­мунистическое») правительство. Естественно, оно стремится к полнов­ластию. Оно должно командовать. (А иначе зачем оно нужно?)

Рано или поздно возникают первые разногласия между прави­тельством и управляемыми. Возникают тем более неизбежно, что пра­вительство, каким бы оно ни было, не в силах решить проблемы Вели­кой Революции и, несмотря на это, хочет все охватить, чтобы лишь ему принадлежали инициатива, истина, ответственность.

Эти разногласия оборачиваются всегда к выгоде правительства, которое умеет всеми средствами настоять на своем. А следовательно, всякая инициатива неизбежно исходит от правительства, становящегося постепенно хозяином миллионов подданных.

Поэтому «хозяева» цепляются за власть, несмотря на свое бесси­лие, недостатки, злобу. Себя они считают единственными носителями Революции. «Ленин (или Сталин, или Гитлер) всегда прав». «Рабочие, подчиняйтесь начальству! Оно знает, что делает, и работает ради вас!» «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» («... чтобы мы лучше могли вами командовать». Но это окончание фразы «гениальные вож­ди» «рабочих партий» никогда не произносили.)

Так постепенно правители становятся абсолютными хозяевами стра­ны. Они создают привилегированные прослойки, на которые опираются. Они организуют силы, способные их поддержать. Они ожесточенно защищаются против всякой оппозиции, всякого инакомыслия, всякой независимой инициативы. Они все монополизируют. Они господствуют над жизнью всей страны.

Не имея иных средств в своем распоряжении, они угнетают, под­чиняют, порабощают, эксплуатируют...

Они подавляют всякое сопротивление. Они преследуют и уничто­жают, во имя Революции, все, что не хочет склониться перед их волей.

Чтобы оправдать свои действия, они лгут, обманывают, клевещут.

Чтобы удушить истину, они прямо-таки свирепствуют: наполняют тюрьмы и места ссылки, казнят, пытают, убивают.

Вот что именно произошло с русской Революцией.

Самое главное.

 

Захватив власть, организовав свою бюрократию, армию и поли­цию, изыскав средства и построив новое, так называемое «рабочее», государство, большевистское правительство, абсолютный хозяин стра­ны, окончательно взяло в свои руки судьбу Революции. Постепенно — по мере усиления демагогической пропаганды, принуждения и репрес­сий — правительство огосударствило и монополизировало все, абсо­лютно все, вплоть до слова и мысли.

Именно государство — то есть правительство — захватило всю землю. Оно стало настоящим собственником. Крестьяне в массе своей вначале превратились в государственных арендаторов, а затем, как мы увидим, в настоящих крепостных.

Именно правительство присвоило заводы, фабрики, рудники — короче, все средства производства, связи, сообщения, обмена и т. д.

Именно правительство узурпировало право на инициативу, орга­низацию, управление во всех сферах человеческой деятельности.

Наконец, именно правительство стало единственным хозяином всей печати и других средств распространения идей в стране. Все издания, вся печатная продукция в СССР — вплоть до визитных карточек — производится или самим государством, или под его строгим контролем.

Короче говоря, государство — то есть правительство — обрело монополию на истину, стало единственным владельцем всех материаль­ных и духовных богатств, единственным инициатором, организатором, вдохновителем жизни в стране во всех ее проявлениях.

150 миллионов «жителей» постепенно превратились в простых ис­полнителей правительственных приказов, в настоящих рабов правитель­ства и его бесчисленных агентов. «Рабочие, повинуйтесь начальству!»

Все экономические, социальные и прочие организации, начиная с Советов и кончая самыми маленькими ячейками, стали просто админи­стративными филиалами государственного предприятия, своего рода «Акционерным обществом государственной эксплуатации»: филиала­ми, полностью подчиненными «центральному административному сове­ту» (правительству), находящимися под пристальным наблюдением его агентов (официальная и тайная полиция) и лишенными всякого подобия самостоятельности.

Подробная история этой эволюции, произошедшей за каких-то двенадцать лет — необычайной, не имеющей аналогов в мире, — требует отдельного исследования. Мы вернемся к ней, когда потребу­ются необходимые уточнения.

Растущая активность анархистов. Их быстрый успех.

 

Читатель уже мог видеть, что это удушение Революции со всеми его разрушительными последствиями вызвало в обществе реакцию, поддержанную левыми, которые представляли себе Революцию иначе и выступили в ее защиту, стремясь к ее дальнейшему углублению.

Начало наиболее значительным из этих протестных движений положили партия левых эсеров и анархисты.

Партия левых эсеров выступала как соперник большевиков в той же государственнической и политической плоскости.

Их разногласия с коммунистической партией и разочарование в плачевных результатах большевистской политики вынудили левых эсеров в итоге выступить против большевиков. Отказавшись от со­трудничества в правительстве последних, продолжавшегося несколько месяцев, они повели против прежних союзников решительную борь­бу, используя все методы: антибольшевистскую пропаганду, мятежи, террористические акты.

Левые эсеры участвовали в организации известного взрыва в Леонтьевском переулке (далее мы подробнее расскажем об этом). Они убили немецкого генерала Эйхгорна (на Украине) и немецкого посла Мирбаха (в Москве) в знак протеста против установления большевис­тским правительством связей с Германией. Позднее они стали вдохновителями ряда восстаний на местах, быстро подавленных.

В этой борьбе они жертвовали лучшими своими силами. Их лидеры: Мария Спиридовнова, Б. Камков, Карелин и другие, а также множество безвестных активистов, выказали в этих обстоятельствах большое мужество.

Но если бы левые эсеры пришли к власти, они действовали бы точно также, как партия большевиков. Политическая система привела бы их к тем же результатам.

По существу, левые эсеры выступали против монополии на власть, против гегемонии коммунистической партии. Они считали, что если власть будет поделена между двумя или несколькими равноправными партиями, дела пойдут лучше. В этом, разумеется, они глубоко оши­бались.

Активные представители трудящихся масс, которые поняли причи­ны банкротства большевизма и вступили с ним в борьбу, прекрасно это осознавали. Они не оказали значительной поддержки левым эсерам. Сопро­тивление последних было быстро сломлено и не имело большого резо­нанса в стране.

Сопротивление анархистов местами оказалось гораздо более дли­тельным и пользовалось большей поддержкой, несмотря на жестокие репрессии.

Подробное исследование борьбы анархистов за реализацию дру­гой идеи Революции заслуживает внимания.

К тому же история этой борьбы, сознательно искаженная побе­дившими большевиками и отдаленная от нас во времени, остается прак­тически неизвестной не только широкой публике, но и тем, кто так или иначе изучал русскую Революцию (за исключением отдельных специа­листов). Несмотря на свое огромное значение, она осталась за рамками их трудов и исследований.

Редкая идея в истории человечества претерпела столько извраще­ний и клеветы, как это произошло с анархизмом.

Впрочем, анархизмом, как правило, и не занимались: нападали исключительно на «анархистов», которых все правительства считали «врагами общества № 1» и представляли исключительно в неблагопри­ятном свете. В лучшем случае их именовали «провидцами», «полубе­зумцами» и просто «безумцами». Но чаще — «бандитами», «преступ­никами», безрассудными террористами, бомбометателями.

Конечно, среди анархистов были — и есть — террористы, как и среди представителей других идейных течений, политических и обще­ственных организаций. Но именно потому, что анархическая идея пред­ставляется слишком соблазнительной и опасной, и нельзя допускать, чтобы массы ей интересовались, правительства всех стран и всех поли­тических направлений использовали отдельные террористические акты, совершенные анархистами, чтобы скомпрометировать саму идею, очер­нить не только террористов, но и всех ее сторонников, какие бы методы они не использовали.

Что касается анархических мыслителей и теоретиков, их чаще всего называют «утопистами», «безответственными мечтателями», «абстрактными философами» или «чудаками», «мистиками», теории которых опасным об­разом интерпретируются их «последователями», а прекрасные идеи не имеют ничего общего ни с реальностью, ни с людьми, какие они есть. (Буржуазия утверждает, что капиталистическая система стабильна и «реальна», социали­сты не считают авторитарный социализм утопическим: и это несмотря на безысходный хаос и огромные общественные бедствия, которые в течение столетий нес с собой первый; несмотря на оглушительное банкротство, по­стигшее вторых за какие-то полстолетья.)

Очень часто идею просто пытаются осмеять. Разве не внушают без­грамотным массам, что анархизм «отрицает всякое общественное устройство и всякую организацию», что его принцип — «каждый может делать все, что захочет»? Разве не говорят, что анархизм — синоним беспорядка, и это на фоне подлинной и немыслимой неразберихи, царящей во всех неанархичес­ких системах, которые только существуют?

Такая «политика» по отношению к анархизму, вызванная, главным образом, его цельностью и невозможностью интегрировать его (что пре­красно удалось проделать с социализмом) и направленная на его удаление с политической сцены, принесла свои плоды: всеобщее недоверие, за которым скрываются страх и враждебность, или, по меньшей мере, уже укоренивши­еся в людях безразличие, незнание и непонимание — вот с каким отноше­нием сталкивается он всюду, где только возникает.

Эта ситуация надолго ввергла его в положение бессильной изоляции.

(За последнее время, под давлением событий и пропаганды, обще­ственное мнение по отношению к анархизму и анархистам постепенно меняется. Люди начинают понимать, что их обманывали, и вникать в суть вещей. Быть может, не столь далеко то время, когда народные массы, восприняв идеи анархизма, перестанут верить своим «обманщи­кам» — я чуть не написал «палачам», — их интерес к идее-мученице стал бы естественной психологической реакцией.

Та правда, которую печать вынуждена была публиковать в связи с событиями в Испании*, а также некоторые другие довольно известные факты, уже принесли положительные результаты и способствовали успе­ху либертарной идеи.)

Что касается русской Революции, то большевики в «промывке мозгов», клевете и репрессиях по отношению к анархистам далеко пре­взошли все нынешние и прежние правительства.

Роль, которую либертарная идея сыграла в Революции, и ее судьба рано или поздно станут широко известны, несмотря на все попытки умолчания. Ибо роль эта была немалая.

Постепенно люди узнают не только событиях прошлого и настоя­щего, но и о перспективах на будущее: это позволит лучше понять и предвидеть некоторые важные события, которые, без сомнения, ожи­дают нас в самое ближайшее время.

Поэтому читатель не только имеет право, но я обязан знать изло­женные в этой книге факты.

Как действовали анархисты в русской Революции? Каковы были их роль и судьба? Какой «вес» они имели и что сталось с «другой идеей Революции», которую они представляли и отстаивали?

Наше исследование даст ответ на эти вопросы и внесет необходимые уточнения в то, каковы были на самом деле роль и политика большевистской системы. Мы хотели бы надеяться, что эта книга поможет читателю разоб­раться в важных событиях настоящего и будущего.

Несмотря на огромное отставание и крайнюю слабость, вопреки всякого рода препятствиям и трудностям, невзирая на быстрые и бес­пощадные репрессии против анархистов, последние местами смогли, особенно после Октября, завоевать народные симпатии.

В некоторых регионах их идеи имели большой успех.

Их численность быстро возросла, несмотря на тяжелые люд­ские потери.

Они обрели в ходе Революции значительное влияние, потому что только они одни являлись носителями новой идеи Социальной Револю­ции, в то время как воззрения и деятельность большевиков все более дискредитировали себя в глазах народных масс, а также потому, что они пропагандировали и отстаивали эту идею, невзирая на бесчеловеч­ные гонения, с высочайшими бескорыстием и преданностью до самого конца, когда подавляющая численность, оголтелая демагогия, коварство и неслыханная жестокость их противников нанесли ей последний удар.

В этом успехе и в том, что его не удалось развить, нет ничего удивительного.

С одной стороны, благодаря последовательному, мужественному и самоотверженному поведению, постоянному участию в непосредствен­ной деятельности народных масс, а не в «ведомствах» и бюро; благодаря потрясающей жизненности их идей на фоне сомнительной активности большевиков, анархисты везде — где только имели возможность дей­ствовать — находили друзей и последователей. (Мы вправе предполо­жить, чтобы если бы большевики, прекрасно сознававшие, какую опас­ность представляли для них эти успехи, не положили немедленный конец либертарной пропаганде и деятельности, Революция могла бы пойти по иному пути и иметь другие последствия.)

Но, с другой стороны, отставание анархистов от событий, очень огра­ниченное число их активистов, способных вести широкомасштабную устную и печатную пропаганду в огромной стране, неподготовленность к ней масс, общие неблагоприятные условия, преследования, значительные людские по­тери и пр. очень ограничили масштабы и длительность их работы и облег­чили проведение репрессий правительством большевиков.

Рассмотрим факты.

В России только анархисты распространяли в массах идею подлинной народной, последовательной, освободительной Соци­альной Революции.

Революция 1905 г. (за исключением, опять же, анархистов) про­дала под лозунгами «демократии» (буржуазной), «Долой царизм!», «Да Здравствует демократическая Республика!» даже большевики в ту эпо­ху не осмеливались идти дальше. Анархизм тогда был единственной теорией, проникавшей в суть проблемы и предупреждавшей массы об опасности ее политического решения.

Как ни слабы были в то время либертарные силы, им удалось привлечь на свою сторону небольшую группу рабочих и интеллигентов, которые в разных местах выражали протест против обмана «демократии».

Конечно, они были вопиющими в пустыне. Но это ничуть их не обескуражило. И вскоре вокруг них сформировалось движение.

Революция 1917г. поначалу развивалась, казалось, в нужном направ­лении. Свергнув самодержавие, народ «выступил на историческую арену».

Напрасно политические партии пытались утвердить свое господ­ство, приспосабливаясь к революционному движению: в борьбе с врагом трудящиеся шли всегда впереди, оставляя партии с их «программами» позади одну за другой. Сами большевики — лучше других организован­ная, наиболее решительная и рвущаяся к власти партия — были вынуж­дены несколько раз менять свои лозунги, чтобы успевать за быстрым развитием событий. (Первоначально они провозглашали лозунги: «Да здравствует Учредительное Собрание!», «Да здравствует рабочий конт­роль над производством!» и пр.)

Также как и в 1905 г., в 1917-м анархисты оказались единствен­ными, кто отстаивал идеи подлинной и последовательной Социальной Революции. Они неизменно и упорно шли по этому пути, невзирая на свою малочисленность, нехватку средств и организации.

Летом 1917 г. анархисты словом и делом поддержали крестьянс­кое движение. Они были с рабочими, когда те, задолго до Октября, захватывали предприятия и пытались организовать производство на основе независимости и рабочего коллективизма.

В первых рядах сражались анархисты во время рабочих и матрос­ских выступлений 3-5 июля в Петрограде. Там же они захватили ти­пографии, чтобы наладить выпуск рабочих и революционных газет.

Когда летом 1917 г. большевики повели себя по отношению к буржуазии смелее других политических партий, анархисты одобрили их действия и сочли своим революционным долгом разоблачать клевету буржуазных и социалистических правительств, объявлявших Ленина и других большевиков «агентами немецкого правительства».

Также в первых рядах против коалиционного правительства Керенского сражались анархисты в Петрограде, Москве и других местах в октябрьские дни 1917 г. Разумеется, боролись они не ради какой бы то ни было власти, а во имя завоевания трудящимися массами право самим, на новых основах строить свою экономическую и общественную жизнь. По ряду причин, известных читателю, эта идея не была осуществлена на практике, но лишь анархисты до конца вели борьбу за правое дело. Если и можно в чем-либо их упрекнуть, то в том, что они не сумели вовремя договориться между собой и не стали в достаточной мере элементами свободной организации трудя­щихся масс. Но следует учитывать их малочисленность и, главное, отсутствие синдикалистского и либертарного просвещения масс. На исправление этого требовалось определенное время. Но большевики умышленно не дали ни анархистам, ни массам возможность навер­стать упущенное.

В Петрограде важную роль в решающем октябрьском сражении сыграли прибывшие в столицу кронштадтские матросы. Среди них было немало анархистов.

В Москве самая трудная задача во время октябрьских боев выпала на долю знаменитых «двинцев» (Двинского полка). При Керенском этот полк был арестован в полном составе за отказ пойти в наступление на австро-германском фронте в июне 1917 г. «Двинцы» выбивали белых (кадетов, как тогда говорили) из Кремля, их посылали в самые опасные места Москвы. Когда кадеты предприняли контрнаступление, «двинцы» противостояли им в течение десяти дней. Все они считали себя анархи­стами, командовали ими два ветерана либертарного движения, Грачев и Федотов. (27)

Вместе с Двинским полком сражались против отрядов прави­тельства Керенского активисты Федерации анархистов Москвы. Вслед за либертарными группами шли в бой рабочие Пресни, Сокольников, Замоскворечья и других районов. Пресненские рабочие потеряли вы­дающегося борца, рабочего-анархиста Никитина, всегда сражавшего­ся в первых рядах и погибшего в центре города, когда бой уже подходил к концу.

Несколько десятков рабочих-анархистов отдали свои жизни в этой борьбе и были похоронены в братской могиле на Красной пло­щади в Москве.

После Октябрьской революции анархисты, несмотря на то, что их взгляды и методы не соответствовали новой «коммунистической» Вла­сти, продолжали служить делу Социальной Революции с той же верно­стью и постоянством. Вспомним, что только они одни отрицали сам принцип «Учредительного Собрания», и когда оно стало препятствием для Революции, как они предвидели и предрекали, сделали первый шаг к его роспуску.

Затем они с энергией и самоотверженностью, признанными даже их противниками, на всех фронтах противостояли наступлению реакции.

В обороне Петрограда от генерала Корнилова (август 1917 г.), в борьбе с генералом Калединым на юге (1918 г.) и других сражениях значительную роль сыграли анархисты.

Многочисленные отряды партизан, большие и маленькие, сфор­мированные и руководимые анархистами (отряды Мокроусова, Черня­ка, Марии Никифоровой и другие, не говоря уже о партизанской ар­мии Махно), без передышки с 1918 по 1920 годы сражались на юге против армий реакции. Отдельные анархисты присутствовали на всех фронтах как рядовые бойцы, затерявшиеся в массе революционных ра­бочих и крестьян.

Местами силы анархистов быстро росли. Но множество их луч­ших представителей пало в жестокой борьбе. Эта высшая жертва, в значительной степени способствовавшая конечной победе Революции, очень ослабила едва возникшее либертарное движение. К несчастью, его лучшие силы сражались на фронтах против контрреволюции, оставив работу в тылу. Анархистская пропаганда и деятельность от этого сильно пострадали.

Ряды анархистов значительно поредели в 1919 году, в борь­бе с контрреволюционными армиями генерала Деникина, а затем барона Врангеля. Ибо именно анархисты во многом способство­вали поражению белых. Их разгромила не Красная Армия на севере страны, а массы восставших крестьян на юге, на Украине, основной силой которых была махновская партизанская армия, во многом проникнутая либертарными идеями и руководимая анархи­стом Нестором Махно. Из революционных организаций только южнорусские либертарные группы сражались в рядах «махнов­цев» против Деникина и Врангеля. (Этой героической борьбе посвящен третий том нашей книги.) (28)

Интересная деталь: в то время как на юге анархисты, пользуясь временной свободой, героически, не щадя жизни, защищали Револю­цию, «советское» правительство, которое они на самом деле спасли, жестоко подавляло либертарное движения на подконтрольной ему тер­ритории. Как увидит читатель, лишь опасность миновала, репрессии обрушились и на анархистов юга России.

Анархисты принимали участие в борьбе против адмирала Колчака на востоке страны, в Сибири. Там погибло немало их активистов и сторонников.

Партизанские отряды, в которых сражались и анархисты, сделали больше, чем регулярная Красная Армия. И повсюду анархисты от­стаивали основной принцип Социальной Революции: независимость и свободу действий трудящихся, идущих по пути своего подлинного осво­бождения.

* Речь идет о революции и гражданской войне (1936-1939 гг.), активное участие в которых приняли анархисты. — Прим. перев.

 

Глава III

Анархистские организации.

 

Участие анархистов, в Революции не ограничивалось боевыми действиями. Они также старались распространять в трудящихся мас­сах свои идеи о немедленном и последовательном строительстве без­властного общества как необходимом условии достижения желаемого результата. Для выполнения этой задачи они создавали свои органи­зации, пропагандировали свои принципы, старались, по возможности, осуществлять их на практике, распространяли свои газеты и другую литературу.

Перечислим несколько наиболее активных анархистских органи­заций того времени.

1. «Союз анархо-синдикалистской пропаганды «Голос Труда» (упоминавшийся выше). Его целью было распространение в трудя­щихся массах идей анархо-синдикализма. Союз действовал сначала в Петрограде (лето 1917 г. — весна 1918 г.), а затем некоторое время в Москве. Его газета «Голос Труда» издавалась вначале еженедель­но, затем стала ежедневной. Им было создано анархо-синдикалистское издательство.

Придя к власти, большевики всеми средствами пытались помешать деятельности союза в целом и изданию газеты, в частности. В итоге в 1918-1919 гг. «коммунистическое» правительство окончательно ликви­дировало организацию, а позднее и издательство. Все члены союза либо были арестованы, либо покинули страну.

2.   «Федерация Анархистских Групп Москвы». Это была относи­тельно крупная организация, которая в 1917-1918 гг. вела интенсивную пропаганду в Москве и на периферии. Она издавала ежедневную газе­ту анархо-коммунистического направления* «Анархия» и так же осно­вала издательство. Федерация была разгромлена «советским» прави­тельством в апреле 1918 г. Осколки этой организации просуществовали вплоть до 1921 г., когда последние ее «следы» и активисты были «лик­видированы». (29)

3.   «Конфедерация Анархистских Организаций Украины «Набат». Эта крупная организация была создана в конце 1918 г. на Украине, где большевикам еще не удалось установить свою диктатуру. Конфедерация выделялась, главным образом, позитивной, конкретной деятельностью. Она провозглашала необходимость немедленной и непосредственной борьбы за безвластные формы социального строительства и пыталась некоторые из них осуществить на практике. Благодаря своей крайне энергичной агитации и пропаганде она сыграла важную роль в распространении либертарных идей на Украине. Конфедерация издавала газеты и брошю­ры в различных городах. «Центральным органом» являлся «Набат». (30) Она попыталась создать объединенное анархистское движение (на основе теории своего рода «анархического синтеза»), объединив все действую­щие силы анархизма в России без различия тенденций в общую органи­зацию. Ей удалось объединить почти все анархистские группы Украины и несколько групп в других регионах России. Она попыталась образо­вать «Всероссийскую Анархистскую Конфедерацию».

Действуя на охваченном волнениями юге страны, Конфедерация установила тесные контакты с движением революционных партизан, крестьян и рабочих и ядром этого движения — «Махновщиной» (см. гл. 1 т. 3). Она приняла активное участие в борьбе против любых форм реакции: против гетмана** Скоропадского, Петлюры, Деникина, Григорьева, Врангеля и других. В этой борьбе она потеряла почти всех своих лучших активистов. Впоследствии ее деятельность, есте­ственно, вызвала недовольство «коммунистической» власти, и, учи­тывая положение на Украине, длительное сопротивление новому ре­жиму оказалось невозможным.

В конце 1920 г. большевики окончательно разгромили Конфеде­рацию. К этому времени многие ее активисты были расстреляны новой властью без суда и следствия.

Кроме этих достаточно многочисленных и деятельных организа­ций существовали другие, не столь значимые. В 1917 и 1918 годах почти повсюду возникали анархистские группы, течения и движения, как правило, мелкие и эфемерные, но местами довольно активные: одни были независимыми, другие поддерживали отношения с какой-либо из крупных организаций.

Несмотря на отдельные принципиальные или тактические разногла­сия, все эти движения были согласны по существу и выполняли, каждое по мере сил и возможностей, своей долг перед Революцией и анархиз­мом, сея в трудящихся массах семена подлинно новой организации об­щества — антиавторитарной и федералистской.

Все эти движения постигла одна участь: они были уничтожены «советской» властью.

* Здесь следует кратко сказать о различных течениях анархизма.

Анархо-синдикалисты возлагали надежды главным образом на свободное синдикали­стское рабочее движение, иными словами, считали средством достижения своей цели син­дикализм.

Анархо-коммунисты рассчитывали не на рабочие профсоюзы, а на свободные комму­ны и их федерации как основу всей общественной деятельности. Они не доверяли синдика­лизму.

Наконец, анархо-индивидуалисты, скептически относившиеся к синдикализму и ком­мунизму, даже либертарному, делали ставку, в первую очередь, на освобождение личности. В качестве основы нового общественного устройства они допускали лишь свободные объеди­нения личностей.

В ходе русской Революции возникло движение, стремившееся примирить эти три тенденции, создав своего рода «анархический синтез» и объединенное либертарное движе­ние. Инициатором этой попытки объединения анархистов была конфедерация «Набат». См. также анархистскую литературу, особенно периодическую, с 1900-го до 1930 года.

** В прошлой гетман являлся выборным руководителем независимой Украины. По­ставленный у власти немцами, Скоропадский принял это звание.

Глава IV

Неизвестная (анархистская) печать в русской Революции:

ее голос, ее борьба, ее конец.

 

Выше мы приводили несколько статей из «Голоса Труда», газеты «Союза анархо-синдикалистской пропаганды», в которых отражена его позиция по отношению ко взятию власти большевиками, Брестскому миру и Учредительному Собранию.

Небесполезно будет процитировать и другие статьи. Они помогут читателю лучше понять разногласия между большевиками и анархиста­ми, позицию последних по отношению к проблемам революции и, нако­нец, сам дух обеих концепций.

Анархистская печать русской Революции совершенно неизвестна за рубежом, некоторые статьи покажутся читателю настоящими от­кровениями.

Первый номер «Голоса Труда» вышел 11 августа 1917 г., через полгода после начала Революции, т. е. с огромной и непоправимой задержкой. Тем не менее товарищи энергично взялись за дело.

Задача была трудна. Партии большевиков удалось привлечь на свою сторону симпатии подавляющего большинства рабочих. По срав­нению с их деятельностью и влиянием «Союз» и его печатный орган кажутся незначительными. Работа шла медленно и трудно. Для нее почти не осталось возможностей на заводах Петрограда. Все шли за большевистской партией, читали только ее издания. У большевиков было несколько многотиражных ежедневных газет. Никто не замечал малоизвестную организацию со «странными» идеями, так непохожими на то, что говорилось вокруг.

Но тем не менее, «Союз» быстро обрел определенное влияние. Вскоре к нему начали прислушиваться. На его митинги — увы! как мало их было — приходило много народу. Ему удалось создать группы не только в столице, но и в пригородах: Кронштадте, Обухове, Колпино и др. Газета, несмотря на все трудности, имела успех и распрост­ранялась все лучше, даже на периферии.

В этих условиях основная задача «Союза» состояла в усилении агитации, привлечении внимания трудящихся масс к своим идеям и позициям. Выполнению этой задачи служила, главным образом, газета, а также устная пропаганда, в то время очень ограниченная из-за нехватки средств.

В существовании — очень коротком — и деятельности «Союза» можно выделить три периода: 1) до Октябрьской революции; 2) во время этой второй Революции; 3) после нее.

В первый период «Союз» боролся одновременно против тогдашне­го правительства (Керенского) и против опасности политической револю­ции (к которой, казалось, шло дело), за новую организацию общества на синдикалистской и либертарной основе.

В каждом номере газеты точно и на конкретных примерах разъяс­нялось, как анархо-синдикалисты понимают конструктивные задачи гря­дущей Революции. Например: серия статей о роли заводских комитетов, статьи о задачах Советов, о том, как решить аграрную проблему, о новой организации производства, обмена и т. д.

Во многих статьях, особенно редакционных, газета конкретно объяс­няла трудящимся, какова, на взгляд анархо-синдикалистов, должна быть подлинная освободительная Революция.

Так, в редакционной статье 1-го номера «Голоса Труда» (от 11 августа 1917 г., «Тупик Революции») анархисты, сделав обзор собы­тий Революции и констатировав ее кризис (в августе русская Революция переживала критический период), писали:

«И мы хотим сейчас же сказать, что как глубокие причины кризиса революции, так и, в особенности, дальнейшие пути революционного действия представляются нам совершенно иными, нежели всей плеяде социалистичес­ких писателей. На вопрос «Что же теперь?» мы отвечает различно.

Если бы у нас была возможность возвысить свой голос раньше, в самом начале революции, в первые дни и недели ее вольного разбега, ее жадных, неограниченных порывов и исканий, — мы и тогда, с самого нача­ла, отстаивали бы совершенно иные пути и дела, чем предлагавшиеся соци­алистами. Мы выступали бы определенно против программ и тактик «наших социалистических» партий и фракций (большевиков, меньшевиков, левых с[социалистов]-р[еволюционеров], правых с[социалистов]-р[еволюционеров] и пр.) Мы поставили бы революции иные цели. Мы предложили бы трудо­вых классам иные задачи...

Пропаганде совершенно иных понятий о социальной революции и путях ее посвящена была наша многолетняя работа за границей. Увы, наш голос не долетал до России, отгороженной от мира полицейскими рогатками и застенками.

Ныне наши силы стягиваются здесь. И мы считаем своим прямым долгом, своей величайшей обязанностью тотчас же возобновить на родной, теперь свободной почве — нашу работу. Мы должны действовать. Мы должны развернуть перед трудящимися массами новые горизонты; должны помочь им в их исканиях...

Силою вещей мы вынуждены поднять наш голос в такой момент, когда революция на время зашла в тупик и массы приостановились в тяже­лом раздумье. Нам предстоит сделать все возможное для того, чтобы разду­мье это не пропало бесплодно. Мы должны использовать время так, чтобы новые волны революции застали массы более подготовленными, яснее со­знающими свои цели, задачи и пути, чтобы эти волны не разбились, не расплескались снова в неосмысленном, бесплодном порыве...

Мы должны теперь же наметить те выходы из тупика, о которых, ры, нет ни одного слова во всей, без исключения, периодической печати.»

В редакционной статье номера 2 («Историческая грань», 18 авгу­ста 1917 г.) уточнялось:

«Мы переживаем критические минуты. Чашки весов Революции то медленно колеблются, то судорожно дергаются. Им предстоит колебать­ся еще некоторое время. Затем они остановятся. От того, сумеют ли русские рабочие вовремя, пока чашки весов еще колеблются, бросить на свою чашку новый принцип, новый организационный лозунг, новую идею, — зависит в значительной (если не в главной) степени дальней­шая судьба и исход нынешней революции».

Редакционная статья номера 3 («К моменту», 25 августа 1917 г.) обращается к трудящимся в следующих выражениях:

«Вот почему, каковы бы ни были события и передряги момента, — мы говорим русскому пролетариату, русскому крестьянству, русским солдатам, русским революционерам: прежде всего и паче всего — продолжайте революцию! Продолжайте энергично организовываться и связываться между со­бою вашими организациями, союзами, общинами, комитетами, советами. Продолжайте неумолимо и неотступно — везде и всюду — дело вмешатель­ства в хозяйственную жизнь страны, дело перехода в ваши руки, т. е. в руки ваших организаций, всех материалов и орудий труда, дело устранения част­ных предприятий. Продолжайте революцию! Берите в свои руки решение всех жгучих вопросов момента. Создавайте необходимые для этого органы. Крестьяне — берите землю в ведение и распоряжение ваших комитетов. Рабочие — готовьтесь к переходу в ведение и распоряжение ваших организа­ций всюду на местах — рудников и копей, промыслов и отдельных хозяйств, фабрик и заводов, машин и мастерских.»

Тем временем партия большевиков шла к своему государственному перевороту. Она прекрасно понимала революционные умонастроения масс и надеялась использовать их, обеспечив себе успешный захват власти.

Критикуя эту линию поведения, «Голос Труда» писал в том же № 3:

«Решение вполне логическое, ясное, простое, само собой напрашиваю­щееся (в особенности, для социал-демократов большевиков). Надо только решительно, смело протянуть к нему руку. Надо решиться произнести последнее, логически необходимое слово: никому не следует овладевать госу­дарственной властью. Не надо никакой власти. Вместо «власти» хозяином жизни должны стать объединенные трудовые организации рабочих и крес­тьян — организации, которые — с помощью тех же солдатских органи­заций — должны не «власть захватывать», а непосредственно перенять в свои руки землю и другие материалы и орудия труда и установить — всюду на местах — новый порядок хозяйственной жизни.

«Обыватели» и «лентяи» спокойно подчинятся новому порядку вещей. Буржуазия без солдат и без капитала — естественно останется и без власти. Трудовые организации свяжутся между собою и сообща наладят производ­ство, распределение, передвижение и обмен товаров на новых началах, созда­вая для этой цели, по мере надобности, необходимые центры, органы и связующие узлы. Тогда и только тогда победит революция.»

Далее в статье говорится, что если борьба будет носить характер схватки за Власть между политическими партиями, и трудящиеся массы будут вовлечены в згу схватку и разобщены в ней, не может идти речи ни о победе Революции, ни даже о глубокой перестройке общественной жизни.

В статье выражается надежда, что массы под давлением требований жизни в конечном итоге придут именно к такому решению, к которому подводят объективные условия нашей эпохи.

Статья завершается следующими словами:

«Само собой разумеется, что мы отнюдь не хотим быть пророками. Мы лишь предвидим известную возможность, известную тенденцию, которая может и не осуществиться. Но в этом последнем случае нынеш­няя революция окажется еще не победной, не окончательной, не великой социальной революцией, и разрешение задачи, которую мы намечаем, ляжет на одну из грядущих революций.»

Наконец, в редакционной статье номера 9 (6 октября, то есть почти накануне большевистской Революции) говорится:

«Или — в дальнейшем ходе революции, в результате происходя­щих ужасов, бедствий и передряг, после приостановок, новых вспышек, откатов назад, столкновений, ошибок, быть может, даже гражданской войны и временной диктатуры — массы в непрекращающихся творчес­ких исканиях сумеют, наконец, довести свое сознание до той высоты, которая позволит им направить свои творческие силы в русло самосто­ятельной организации и созидательной деятельности на местах. И тогда — спасение и победа революции будут обеспечены.

Или — массы так и не слагают построить в процессе этой револю­ции свои собственные, объединенные между собою и прямо направлен­ные на созидание новой жи