ОТ КЛАССОВОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ К ИДЕНТИЧНОСТИ СООБЩЕСТВ

 

В один прекрасный день бог умер, и мы, наконец, остались одни! Тут нам выпало засучить рукава и приняться, как пелось в одной песне, «за замороженную социальную проблему»[1]. Это было эрой социализма пролетариата, когда он, в ходе классовой борьбы, противопоставлял капиталистической экономике свой социальный проект.

В конце 1960-х гг. капитализм, обреченный на погоню за прибылями (то есть,  на непрерывный рост эксплуатации), столкнулся с тем, что эти прибыли оказались в состоянии застоя. Ему пришлось сменить форму, чтобы лучше наращивать капитал (то есть, эксплуатацию труда). Это последняя по времени мутация, которая происходит и сегодня. Капитализм, достигнув империалистической стадии (стадии географической экспансии), превратился в планетарную систему, и от него не ускользает ни одна из сфер человеческой деятельности: все общество является капиталистическим.

 

1. От блестящего изгоя – к сублимированному индивиду

(беглый обзор)

 

Безумный Макс против Модерна

 

В 1979 г. Безумный Макс еще мог предстать как такой одинокий герой, оторванный от всех, живущий в современной вселенной, дезорганизованной и населенной безумцами, который тщетно пытается заниматься семьей – своей семьей[2]. Бога больше не было, капитализм подлатал свой макияж, а социализм (рабочее движение и его организации) не сумел его разрушить. Остались лишь пролетарии-сироты, атомизированные индивиды. И вот один из таких индивидов, Безумный Макс, старается защитить то, что осталось лишь иллюзией из (лучшего) мира прошлого – семью, клан, общину. По правде говоря, место изначального отчуждения. Тогда как эти безумцы, безудержные анархисты, не знающие ни очага, ни пристанища, ни веры, ни закона, ожесточенно крушат любую идею социальных связей, любую идею сообщества. В конце фильма одиночество и ностальгия по утраченным ценностям становятся последней подпоркой для нашего разбитого героя. В мире без бога.

На другом конце Земли, в Великобритании, призрак леди премьер-министр Маргарет Тэтчер пудрит свой носик под экстатические вопли «Секс Пистолз» и Джонни Роттена[3]. На улицах все больше безработных; издан закон о запрете круглосуточной работы пивных.

На другом берегу Ла-Манша, где кафе всегда открыты круглые сутки, бог робко является на «Ситроене»: рабочие требуют места для молитвы на своих рабочих местах (1982 г.). А в 1990-х гг. мы видим, как он мало-помалу поднимает голову с земли – в ходе папских «шоу одного актера».

И наши вчера еще неверующие звезды одна за другой обращаются в буддизм или какую-нибудь другую религию – вплоть до Мела Гибсона (исполнителя роли Безумного Макса), который вызвал скандал у пуритан, изобразив свой вдохновенный мазохизм[4].

Короче говоря, бог возвращается. Двери СМИ широко открыты для него. И каждый – личный выбор в обществе потребления обязывает – обращается к тому, что кажется ему обскурантизмом.

 

Джет Ли против Брюса Ли:

Силу применяют другие

 

Теперь наш бывший герой, ставший панком против своей воли (no future), но без панковской проницательности (для панка прошлое – окончательно мертво), откуда и злобное желание убить все, что является современным, предан забвению. Новое Добро, всегда противостоящее злу современности (глобализации), пользуется его достоинствами и толерантностью. Оно делает это во имя сконструированной (нереальной и нереализуемой) модели, в которой капиталистическая эксплуатация станет мягкой,  индивидуальная свобода достигнет прогресса, и будет высоко цениться любое культурное достижение. Именно так: «культурное», а не политическое[5].

Новый герой нашего времени, как и прежний, интегрированный в капитализм, но в его новейших формах, стремится действовать в защиту того же, что защищал Безумный Макс, а до него – еще Брюс Ли: семьи, клана, общины. Которые по-прежнему служат местом изначального отчуждения. Вот только ярость Безумного Макса и грациозное неистовство Брюса Ли стали сегодня неуместными (за исключением, разве что, сцены, когда сокрушительный удар ногой Брюса Ли уничтожает колониально-расистское уведомление, вывешенное у входа в консульство[6]). Джет Ли, новая популярная звезда вестернизированного кун-фу[7], моралист по желанию, убивает только, когда оказывается вынужден, а отнюдь не по воле и настоянию сердца. В «Ромео должен умереть»[8] можно увидеть, как семьи, выбившиеся при диком капитализме, не могут больше защитить своих детей и способны даже принести их в жертву, если этого требуют деловые интересы. Конкуренция беспощадна в мире, где для того, чтобы преуспеть, следует задавить ближнего. Наш герой (при помощи героини), отброшенный обеими семьями (намек на Монтекки и Капулетти[9]), выживает (вместе с нашей героиней), чтобы воссоздать новую семью, чистую. Которая больше не будет прибегать к силе.

Применение силы становится теперь уделом безумцев: сброда, неолиберальных капиталистов, промышленников, разрушающих среду обитания, недемократов и террористов[10].

 

Эрин Брокович[11], или торжество (доброго) права

 

И вот перед нами предстает уважаемый и достойный гражданин, помимо всех классовых границ, в соединении с подобными им со всей Республики.

Со стороны Добра, как утверждается, право заменило силу. В этой истории, истинной на американский лад, играет обезображенная, но красиво подкрашенная  Джулия Робертс. Встав в одиночку против всех современных безумцев, она использует в качестве оружия все обычные для женщин средства, но, в первую очередь, – Правосудие (с большой буквы) как самое страшное средство, чтобы совладать с индустриальным гигантом, который разрушают окружающую среду и убивает своих пролетариев. Вот так: новоявленная Гражданственность доказывает, что индивид может все. В том числе и добиться лучшего мира «здесь и сейчас»: Эрин выходит из этого противоборства победительницей. Что и требовалось доказать: капитализм вполне можно улучшить.

Любое реформистское движение время от времени добивается улучшения условий труда, а вместе с ними – и жизни. Но воздух, которым мы дышим, становится все более и более гнилым, еда, которую мы глотаем, все более и более полна ядов, бедность постоянно растет, а полиция все более вездесуща на нашей планете.

Однако вернемся к нашим героям, по крайней мере, к тем вышеназванным, которые предстают с экранов популярных фильмов[12]. Это – герои среди прочих, и мы упоминаем их только в качестве примера.

Каждый из нас может стать Эрин Брокович, и это нетрудно. Вот только одна загвоздка: это неправда. Никто из нас не является Эрин Брокович (кроме нее самой), а что до трудности стать ею – смотри выше замечание о капиталистической планете. Но, изолированный от других, не имеющий больше возможности добиваться улучшения собственной участи эксплуатируемого как позитивной цели (соединенный пролетариат больше не вздымает факела Революции), сокрушенный победоносным натиском господствующего класса, превращенный в ответственного гражданина разумного хода вещей (не курить, сортировать мусор, не превышать скорость, вступать в брак, делать детей, не вякать на работе, голосовать и т.д.) и подпитываемый непрерывной пропагандой рекламы (самореализация через доступ к потреблению), эксплуатируемый ищет для себя новую идентичность – не классовую, а культурную.

 

2. От эмансипации личности – к правам культурных меньшинств

 

Республика и ее трудные дети

 

СМИ почти всегда связывают этого нового гражданина с принадлежностью к той или иной отдельной культуре, говоря о Бретонцах, Мусульманах, Евреях, Арабах[13], Коморцах, гомосексуалах (последние пока еще не удостоились в устах этих людей большой буквы), Корсиканцах, Азиатах[14] и т.д. Речь идет о подчеркивании культуры тех или других людей, или, точнее говоря, в некоторых случаях – этнической принадлежности[15]. В результате можно услышать о таком-то – французе какого-то происхождения или проживающей во Франции штучке из такой-то общины и т.п.

Итак, с одной стороны, мы имеем абстрактного ответственного гражданина, индивида, сублимированного в Республике, которая ассимилирует любую культуру (то есть, стирает всякие различия). С другой, – конкретного гражданина, индивида, отличающегося от других своей принадлежностью к тому или иному культурному сообществу. Первый напрямую связан с государством посредством налогов и выборов; второй, как предполагается, также является гражданином, уважающим нравы и обычаи одной из якобы однородных религиозных, этнических или сексуальных общин, к которой он приписан или принадлежности к которой требует. За этой общиной признаются собственные общинные нормы, которые не должны вступать в противоречие с Республиканскими. Лицемерие и фарисейство! Все равно, что утверждать, будто бог – вне политики! А почему нас тогда так долго изводят историями о чадре в школах? Почему рассказывают об упущениях полиции в Перпиньяне как о связанных с соперничающими «этническими» бандами?

Но и у королевства Альбион (Великобритании, – прим. пер.) также есть свои трудные дети; в настоящий момент это пакистанские иммигранты, незаконные дети Содружества. Этих людей роднят прежде всего экономические условия их жизни и место обитания в кварталах, оцепленных британской полицией.

Американская модель черных гетто нашла своих подражателей. Известно, к примеру, что в Марселе административное общество HLM, предоставляя жилье, предпочитает группировать жильцов по принципу географического происхождения. А квартир в HLM добиваются отнюдь не буржуа. Таким образом, под сообществом (общиной) имеют в виду совокупность пролетариев, которых называть пролетариями нельзя, ибо это значило бы признать, что в обществе существуют классы с диаметрально противостоящими интересами, иными словами, находящиеся в непрерывной войне друг с другом.

 

Человек-с-Шрамом, или новый неудачник (возвращение назад)

 

В 1983 г., целое поколение тому назад, Аль Пачино сыграл амбициозного кубинского хулигана, высадившегося во Флориде (США)[16]. Он становится могущественным человеком, устранив на месте всех своих конкурентов. Настоящий головорез, который не боится никого и ничего. Сегодня считается признаком хорошего вкуса для обозначения своей принадлежности к «своей общине», наряду с майками «Найк» и кроссовками «Адидас», носить изображение Аль Пачино в роли Человека-с-Шрамом. Человек-с-Шрамом сменил Че Гевару на улице. Конечно, все это образы потребления. Но если второй, служа романтической моделью, демонстрировал возможность добиться победы в коллективной борьбе (в данном случае, за освобождение Кубы), другой, быть может, также романтичный до глупости, демонстрирует мощь индивидуальной воли. Парадокс в том, что Человек-с-Шрамом в итоге терпит крах: на пике своего социального восхождения он кончает с собой, одинокий, причем, совершено одинокий. Жертва в начале, жертва в конце. Итак, я – лучшее из зол в этих джунглях, и тем не менее, я уже мертв. Я всемогущ, и, однако же, я бессилен. Между этими двумя крайностями я убиваю парочку шпиков и ничтожеств. За исключением опять-таки того, что все это неправда. Но пружина состоит в том, что Человек-с-Шрамом – иммигрант, принадлежащий к «кубинской общине», что он чертовски хитер и крут, и по этой причине становится очень богатым: несбыточная мечта сегодняшнего пролетария, запертого в своем квартале, где нормой являются безработица и жизнь на социальное пособие[17].

Такова повесть о социальной эмансипации в гетто. С подтекстом: запирание, которого добиваются как особой положительной идентичности. Псалмопевец выделяется в массе рэперов. И, конечно же, мое гетто (квартал), конкурент других гетто, – лучшее гетто из всех.

Классовая борьба облачается в столь чадру столь непрозрачную, что забывается: люди из «общины такой-то и такой-то» тоже принадлежат к господствующему классу. Тому самому, который извлекает выгоду из всех этих вещей.

 

Господин Слимани и его пленные-клиенты

 

Господин Слимани – один из видных хозяев предприятий по изготовлению мяса «халаль»[18] в Марселе. Его дело служит хорошим примером того, как культурная черта так называемой мусульманской общины служит экономическим интересам одной семьи. Г-н Слимани, умеренный мелкий капиталист, к которому прислушиваются в мэрии, готов вложить много денег и времени, чтобы в Марселе открылась большая мечеть, достойная этого имени. В добрый час! Как там звучала фраза, которую приписывают не то Фридриху Энгельсу, не то Карлу Марксу?[19] Но шутки в сторону; вернемся к нашей теме и попробуем найти какую-то связь во всеобщем хаосе переживаемой нами жизни.

Мы уже наталкивались на возможное смешение понятий «общины» и «эксплуатируемые». Но г-н Слимани также принадлежит к сливкам марсельской мусульманской общины. И он является собеседником политических властей в организации религиозного сооружения для всего «его» мира. Он – представитель известных культурных (и культовых) потребностей своей так называемой общины. Конечно, нет никаких причин для того, чтобы среди всего разнообразия церквей в Марселе не было ни одной, посвященной исламу[20]. 

Проблема состоит не в этом; она – в боге и в наличии тех, кому выгодно его существование.

Фильмы Матьё Коссовитца[21] типичны для перенесения этого смешения классовых интересов в общину. И для равенства всех общинных культур (в отличие от фильмов Спайка Ли, нередко несущих отпечаток расизма). Доброта, излучаемая, в конечном счете, каждым из его персонажей, – это демонстрация такого равенства: каждый может найти в культуре, переданной родителями, ключ для того, чтобы все жили в мире друг с другом, богатые и бедные.

Признание общин, культурных меньшинств делает возможным создание представительной (иногда – выборной) элиты в структуре демократического государства. Речь здесь может идти о сетях влияния (лоббировании) или о тенденции к «партиципативной демократии» («демократии участия», – прим. перевод.)[22]. Мы же живем в представительной системе. В неизменности демократии. И именно в ней звучат голоса, наиболее заметными из которых сегодня являются голоса гомосексуальной общины.

Ибо чего требуют эти общины от государства: признания дискриминации, объектом которого является община. А потому, разумеется, прав. Законов. Указов. В общем, это вполне республиканское требование – равноправия для всех и интеграции каждого. Интеграция начинается с признания семьи. Это право создавать семью, право на наследование.

Проблема не в том, что существуют бедняки без наследства и богачи с оным, невзирая на их сексуальные предпочтения. Проблема в собственности и в образовании наследственного имущества, которое можно передать.     

 

3. От гетеросексуальной модели к гетеросексуальной модели

 

Гомофобия как юридическая недоработка

или индивидуальный выбор

 

Все мы воспитывались по одной и той же модели для одного и того же общества – моногамной гетеросексуальной модели для общества, разделенного на классы.

Моногамной и гетеросексуальной, потому что следует размножаться (жертвуя эротизмом), потому что всегда следует гнаться за прекрасным принцем (которым неким образом прячется), которому женщины восхищенно покоряются в обмен на его ласковое сверх-покровительство (отношения любви, таким образом, носят чисто функциональный характер), или за идеально-красивой женщиной, умной, но незаметной, и к тому же хорошей матерью (с отношениями любви – то же самое). Все мы выросли в прекрасной схеме, будто мы – половинки одного апельсина. И мы отправляемся на поиски другого либо для того, чтобы господствовать над ним, либо – чтобы подчиниться ему в «частных» рамках семьи.

Вот что нужно капиталу: согни спину под игом наемного труда и будь лоялен по отношению к своему хозяину, который дает тебе работу. Всему этому мы учимся в семье, где разделение труда организовано по половому признаку.

Но капиталистическое общество находится в кажущемся непрерывном движении[23], чтобы иметь возможность продолжаться. Иногда те или иные общественные условности оказываются уже не приспособленными к погоне за прибылями. Так, в начальный период  экономического кризиса конца 1960-х – начала 1970-х гг. все больше привлекать к наемному труду женщин – новый пролетариат, который, за отсутствием необходимого опыта, являл картину необходимого повиновения. Наиболее шумной реакцией на это повиновение («да, папа», «да, дорогой», «да, хозяин») стал феминизм. Модернизация общества шла вперед. Эта модернизация, которая была необходима для капитализма и которой требовали феминистки, привела к изданию целой серии законов, гарантировавших, среди прочего, равенство в оплате труда. Но хотя тексты провозгласили это, ни равенства в оплате труда, ни даже равенства в доступе к труду нет. Почти повсюду можно встретить данные, которые, напротив, демонстрируют и сегодня существующее неравенство.

Говорят, что гомосексуалы и лесбиянки, которые в сегодняшней Франции хотят вступить в брак и иметь детей, должны вскоре получить такое право, как это уже произошло в нескольких европейских странах (и в особенности, в Великобритании, где мужская гомосексуальность всегда была под запретом). Ничто в этом требовании не угрожает существованию капитализма: речь все еще и всегда идет о попытке сохранить модель патриархальной семьи, гарантирующей наследование и воспроизводство классов.

Могут быть изданы новые законы, дополняющие те, которые касаются брака и управления имуществом семьи. Но как законы о женском труде не смогли ликвидировать дискриминацию по принципу пола, точно так же законы не смогут ликвидировать гомофобию, которая является всего лишь одним из проявлений сексизма. Сексизм (а значит, и гомофобия) – это постоянная составная часть почти всех «культур». Недостаточно кричать о необходимости остановить гомофобию, чтобы в конце концов убедить каждого, что да, может быть, когда-нибудь… Это не предмет выбора, и не вопрос техники распространения знаний. Это чрезвычайно мощная и болезненная пружина – пружина сексуальных запретов и их символической оценки («мужественности» и «женственности»).

Модель одна для всех, независимо от пола и эротической практики. Сексизм (а значит, и гомофобия) – это не вопрос законов или индивидуального выбора, необходимая часть нормального (то есть, капиталистического) хода вещей. Сексизм – это результат разделения труда и иерархических отношений. Его оправдание не играет роли. Он разделяет нас внутри одного и того же общественного класса.

 

Реалии и символика чадры

 

Не говорит ли чадра, которую носят женщины, о том, что мы живем в обществе, в котором существует реальное неравенство между мужчинами и женщинами? Одежда постоянно напоминает об этом на улице. Социально-экономическое, а следовательно, и политическое неравенство[24]. Вот вам и символ.

В действительности, женщины надевают чадру по принуждению или добровольно. Тут и в других местах. По принуждению, если общественный нажим настолько силен, что в ряде случаев они могут рисковать жизнью, сняв чадру. Добровольно – чтобы продемонстрировать общественную идентичность. Во втором случае можно утверждать, что они требуют полового неравенства, диктуемого исламом[25], и мы возвращаемся к весьма зыбкой концепции «общины», тем более, что ношение чадры объявляет не только о принадлежности одетой в нее женщины конкретному мужчине (или «суженному»), но и о ее религиозной принадлежности. Моногамия и эндогамия прекрасно дополняют друг друга. Женщины больше не определяются как автономные индивиды, но как элементы, дополняющие мужчин (причем, это взаимно, ведь мы живем в гетеросексуальной модели). Точнее говоря, мужчины признают женщин только как нечто дополняющее их. Подобного рода требование (о ношении чадры, – прим. первод.), помимо всех классов общества, низводит женщин до места суб-пролетариата, обреченного на труд под чужой властью (наемный или домашний труд плюс супружеский секс).

В прошлом июне, во время Марша женщин коллектив «Феминистки за равенство» распространял листовку. Она была озаглавлена «Иншалла равенство!» и выдвигала демократическую хартию: борьба против различных видов дискриминации, борьба против изоляции, защита индивидуальных свобод, борьба за эмансипацию женщин и равноправие, организация народного образования и т.д. Большинство статей хартии определяли общество как соединение различных групп – религиозных, интеллектуальных, культурных или политических. Все они приравнивались друг к другу по своей сути. И все они должны обладать одинаковыми правами. Абстрактный гражданин Республики как в то же самое время конкретный активный гражданин своей общины и, тем самым, – Республики.

Статья 3-я требует уважения права каждой женщины на выбор – носить чадру, или нет («3. Уважать свободу выбора женщин, ставя, в частности, в одну плоскость право на ношение покрывала и право не носить ее»). Но даже если считать, что эта статья адресована мусульманам, чтобы навести их на мысль, что можно быть добросовестным человеком и в чадре, и без нее, то, как она написана, тем не менее, изумляет. Поскольку покрывало служит напоминанием о якобы вездесущем либидо (его воплощают женщины, бесстыжие от природы) и запрете на него (его воплощают мужчины, отдающие свои тела и души своим общественным обязанностям), носительницам покрывала предлагается выбирать между возможностью быть бесстыжими или не быть таковыми. Ирония и полное смешение всех понятий! К сожалению, мы имеем здесь дело лишь с еще одним способом обойти всеобщую болезнь, порожденную господствующей моделью (гетеросексуальная моногамная пара, полностью занятая воспроизводством и накоплением наследства) в конфликте с сексуальными желаниями (бродяжничеством, мимолетными связями, страстями, сублимациями, утолениями желания, снами и т.д., короче, неполноценными формами).

Это феминистки, которые, по примеру некоторых феминисток прошлого века, хотят эмансипироваться от патриархального каркаса, требуя места в нем для себя. Но единственное место, которое может иметь женщина в патриархальном обществе, – это то, которое отведено женщинам; другого нет, иначе это не было бы патриархальным обществом. Точно так же, в капиталистическом обществе эксплуатируемый не может эмансипироваться. Иначе это уже не будет капиталистическое общество (которое, напомним, является патриархальным).

Постоянная ссылка на систему общин более чем путает карты. Она не только претендует на то, что должен быть единый закон для всех индивидов, составляющих сообщество (в данном случае, исламское, но это может быть и любое другое), как капиталистов, так и пролетариев, – закон, который охватывает практику и обычаи, известные всем и признанные всеми. Она претендует также на то, что тот, кто не соответствует ни этому закону, ни этим обычаям, не может их критиковать. Любая культура «уважается», но находится в прямой конкуренции с другими. По крайней мере, это вытекает из статьи 2-й упомянутой хартии, которая отвергает идею единой модели освобождения и эмансипации женщин. Может быть, потому что существует лишь одна «модель» – модель европейских и американских женщин, которым не удалось низвергнуть капитализм и, следовательно, патриархат? Но, отвергая эту модель, «Феминистки за равенство», делают это не потому, что она не смогла ликвидировать патриархат, а потому что она не охватывает то, что они считают особенностью мусульманских женщин!

Так всеобщая проблема (патриархат, лежащее в его основе неравенство и порождаемый им сексизм), интегрированная в капиталистическую систему, превращается в особую проблему одной из общин[26].

 

Коммунализм (обоснование цепочки)

 

Между тем, истина состоит в том, что, вопреки своим притязаниям, Республика отнюдь не гарантирует равные права для всех. Достаточно пожить в ее границах, чтобы отдавать себе в этом отчет. Но никакое правительство не может гарантировать равенство между всеми – ни при капитализме, ни вообще. Государство, даже «рабочее», может лишь гарантировать привилегии привилегированных. Оно и есть их эманация.

Женщины (мусульманские), иммигрировавшие во Францию (иммигранты вообще, жены или дочери иммигрантов), с точки зрения прав, находятся в куда более невыгодном положении, по сравнению с француженками, поскольку они подчинены также законам стран, откуда они приехали, с одной стороны, и семейному законодательству, с другой. Но идея, чтобы мусульманские женщины (как вышеупомянутый коллектив) критиковали это положение вещей и одновременно требовали равенства полов в исламе, показывает, как создаются группы давления в общинной системе. Их основными пружинами служат дискриминация (политическая реальность) и ощущение себя жертвами (субъективная идентичность).

Но француженка может быть мусульманкой, а женщина-иммигрантка, чьи родители были мусульманами, – атеисткой (возможны и многие другие комбинации). О ком же тогда говорят? К кому адресовано это обращение? Или, точнее говоря, о чем вообще идет речь?    

Для господствующего класса мифологизированная (и мистифицирующая) система общин как живой, богатой мозаики является интересным (и выгодным) объектом для поисков предвыборной клиентелы (привлечения новых избирателей, – прим. перевод.)[27]. Поощряя мнимую межклассовость, она маскирует конфликты между классами общества, которые (в условиях, когда все общество является капиталистическим) варятся внутри этих мнимых, якобы однородных общин.

Эти общины мнимы (являются мифом), ибо хотя и существует множество разнообразных культур (особенно в таких портовых городах, как Марсель, но также и повсюду в других местах) и различных языков, все они, в конечном счете, смешиваются в общей социальной жизни. Марсель служит иллюстрацией того, как, в конце концов, – даже хотя при наличии миграций сохраняются одноцветные островки – смешение является преобладающей окраской города. И так было практически всегда.

Однородность этих общин мнима (является мистификацией), поскольку, помимо противоположности между классами, во Франции нет никаких реальных, изданных и уважаемых общинных норм, которые бы соблюдались более или менее многочисленными лицами, как это имеет место в настоящих общинах и сообществах, будь то в форме кланов, религиозных объединений, культурных ассоциаций и т.д. И чтобы вернуться к богу, который мог бы совершить возвращение, раз его не существует, его следует выдумать.

Что на самом деле существует, так это различные виды социального поведения. Даже если писать такое выглядит упрощением, об этом часто сообщается даже по телевидению. Ведь телевидение не выдумывает все целиком и полностью. Оно занимается тем, что подчеркивает те или иные черты и обобщает их. Это куда проще. И все делается с тонкостью волоса: больше нет классовой борьбы, есть лишь просто проблема управления культурными различиями. Бедность – не результат общества эксплуатации, а бухгалтерская книга различных и зачастую проблематичных данных. Труд великого администратора-государства облегчается, если часть этого управления опирается на ответственность представителей различных групп общества. Эти представители часто являются самозваными, их появление часто сопровождается возникновением фиктивных общин. Так контроль со стороны государства расширяется до степени более или менее эффективного самоконтроля.

Вот только «социальный мир» всегда остается под угрозой. Особенно это видно, когда пылают школы – символ интеграции в республиканские «ценности». Тут и проступает истина: эксплуатируемые (французы, более того, члены «городского сообщества») демонстрируют – даже самому телевидению, – что фокус не удался. Картина горящей школы накладывается на образ пролетариата, соединенного в один класс. Тем более, что оба образа покоятся на огне.

Тут поспевают «Адидас» и «Найк». Двое крупных военачальников в войне классов. И другие образы – господа и / или дамы из той или иной общины, той или иной ассоциации. Цирк может повториться. А мы, бедные простаки или негодяи – смотря по обстоятельствам – нацепившие на наше шмотье имена наших настоящих хозяев, продолжаем приспосабливаться или дохнуть на мостовой. Изолированные индивиды, преследуемые неудачей социализма, хотя и забывшие о нем, мы отправляемся на поиски новой социальной идентичности. 

Изолированный эксплуатируемый индивид имеет лишь одну-единственную альтернативу: самоутверждение в социуме (не в составе класса). Каждый в одиночку может извлечь выгоду из идеализированной социальной идентичности – принадлежности к лучшей в мире общественной группе. Индивид учится ценить культурную специфику (неизменную и неприкосновенную) и дискриминацию (в действительности, социально-политическую), объектом которой эта группа является. Именно как жертва этот индивид самоутверждается через посредство угнетаемой общины в Республике и через нее. Являясь в одно и то же время самым прекрасным и самым подавляемым. Именно динамическая связь между дискриминацией и осознанием себя в качестве жертвы питает «коммунализм», даже если этих общин не существует.

Толерантность, якобы предполагаемая демократией, позволяет этике, благоприятствующей капитализму, быть равноценной другим этическим взглядам (даже анти-капиталистическим в основе своей) и оправдывает самое реакционное социальное поведение. Лесбиянка может с легкостью считать, что если некие женщины склонны носить чадру, то это печально для них, но ее это не касается (это точное отражение позиции коллектива «Женщины за равенство»); гетеросексуал может утверждать, что женщины не должны работать и что печально видеть, как дети слоняются по улицам, (поскольку их матери работают): все это равноценно. Это, очевидно, выражение мнения одной или другой общины; но все они подчеркивают возвращение к микрокапиталистической модели (семье). Они конкурируют между собой, поскольку каждая претендует на роль примера. Таков склад идентичности.

Конечно же, все это может вести эксплуатируемых, постоянно страдающих от наступления капиталистов, к взаимоуничтожению. Тем временем, бог оправляется от прежних недугов, а семья со всеми ее ужасами чувствует себя все лучше и лучше. А конкретный гражданин, столь хвалимый «Аттаковцами» и другими демократами, может продолжать сортировать свои отходы и раздельно собирать мусор сколько влезет! Враг (капитализм) комфортно чувствует себя за всеми этими шеренгами и вязкими посредниками.  

 

Луазо (Марсель)

Межпрофессиональный рабочий союз CNT-AIT

 

P.S. Данная статья не претендует на то, чтобы проанализировать весь феномен «коммунализма» в целом. Она служит введением в некоторые (не все) из его аспектов. И если она ведет речь, в первую очередь, о его сексистском аспекте, то потому, что предшествовавшие ей дискуссии были вдохновлены изумлением при виде все большего числа молодых женщин в чадрах на улицах города – особенно новообращенных, которые носят перчатки, кроссовки («Адидас», «Найк» или другие), черные очки и говорят по-французски; ошеломлением от попадания не только в расистские, но и в жестко сексистские ситуации; констатацией не только уклона в сторону поиска идентичности в нашем городе, но и уклоном в сторону семьи, включая лиц, не являющихся «выходцами из иммигрантов»; все более и более бросающимся в глаза количеством жителей, подчеркивающих свою культурную (или религиозную) «чистоту», которая может доходить иногда до претензии считаться марсельцами. Нам кажется это особенно важным, учитывая, что Марсель – большой город, в котором сравнительно мало шикарных кварталов; это – самый бедный город во Франции (с точки зрения доходов жителей), где «Феррари» и «Ягуар» до сих пор редкость на улицах. Наконец, самая большая бедность сосредоточена в центре города.  

Примечания: