Мифы патриотов: 1812 год

В 2012 году российская официозная и патриотическая "общественность" с помпой отмечает сразу несколько годовщин "славных побед", которые легли в основу Российского государства. Среди них - победа в войне с Наполеоном в 1812 году, объявленной "Отечественной", то есть общенациональной. Все классы и слои общества, говорят патриоты и историки, отбросили в сторону свои разногласия и интересы и соединились в священной борьбе с проклятыми иноземными захватчиками. Между тем, те, кто читал "Войну и мир" Льва Толстого, вероятно, помнят другую картину: о том, как крестьяне бунтовали против "своих", национальных бар в ожидании, что французская армия придет и уничтожит крепостное право.

Серьезные и честные историки давно знают, что это правда, и что поражение армии Наполеона объясняется именно тем, что он вел чисто "политическую" войну, намереваясь принудить Россию соблюдать континентальную блокаду против Британии и не собираясь отменять крепостное право. Выступления же крестьян против французской армии (пресловутая "народная война") начались только после того, как солдаты принялись реквизировать продовольствие в деревнях. 

Публикуем статью дореволюционного историка В.И. Семевского о том, что на самом деле происходило в деревне в 1812 году. Она фактически полностью опровергает патриотический (националистический) миф об "Отечественной войне".

 

Волнения крестьян в 1812 г. и связанные с отечественной войной[1].

 

I

В начале декабря 1806 г. объявлен был манифест 30 ноября о составлении в 31 губернии Европейской России временных ополчений или милиции, а 17 декабря гр. Ростопчин писал имп. Александру, что милиция помешает «врагу всемирному», Наполеону, войти в Россию, но все это вооружение обратится «в мгновение ока в ничто, когда толк о мнимой вольности подымет народ на приобретение оной истреблением дворянства, что есть во всех бунтах и возмущениях единая цель черни». Он уверял, что предписание об изгнании из России французов, не присягнувших на русское подданство, совершенно не достигло цели, так как присяга, принесенная под влиянием страха и корысти, не изменяет образа мыслей, и оставшиеся у нас французы делают внушения «сословию слуг, кои уже ждут Бонапарта, дабы быть вольными».

 

Если, как увидим, дворовые надеялись на получение воли от Наполеона, то, в свою очередь, и французский император, направляя в Россию свои войска, мог ожидать, что найдет поддержку со стороны крепостных, если дарует им свободу, как даровал ее крепостным в герцогстве Варшавском. Один из его соглядатаев доносил в 1808 г. из России, что Наполеон может рассчитывать на крестьян, «которые будут очень расположены встать на сторону победоносной французской армии, потому что они только и мечтают о свободе и слишком хорошо познали свое рабство, которое очень жестоко». Но он советовал действовать здесь с большей осторожностью, чем в герцогстве Варшавском, так как освобождение там крестьян и внезапное введение кодекса Наполеона «испугали дворянство» литовских губерний»[2]. Доктор француз Миливье, лет двадцать живший в России, несколько раз ездивший во Францию, уверял Наполеона, что, как только французы появятся под Москвой, крестьяне восстанут против своих господ, и вся Россия будет покорена[3].

В Петербурге в начале 1807 г. дворовые возлагали надежду на то, что Наполеон освободит их. Крепостной помещика Тузова, Корнилов, рассказывал в лавочке: «Бонапарте писал к государю... чтоб, если он желает иметь мир», то освободил бы «всех крепостных людей и чтоб крепостных не было, в противном случае война будет всегда». Оказалось, что он слышал об этом от одного крепостного живописца, рассуждавшего с двумя товарищами по профессии о том, что «француз хочет взять Россию и сделать всех вольными[4].

В январе 1807 г. в секретном комитете, учрежденном 13 января того же года, допрошен был дворовый Петра Григ. Демидова Спирин вследствие того, что в перехваченном письме его (им 15 дек. 1806 г.) к отцу, сосланному за участие в бунте заводских служителей против приказчиков, он писал: «в скором времени располагаю видеться с вами чрез посредство войны; кажется, у нас, в России, будет вся несправедливость опровергнута». На допросе Спирин объяснил, что написал это вследствие слухов, доходивших до него чрез других лакеев, о покорении Пруссии французами и о том, что, может быть, они таким же образом покорят Россию, и тогда будут все вольными: упоминание же о том, что вся несправедливость будет опровергнута, относится к несправедливому осуждению его отца[5].

В 1812 г. сильно опасались бунта крепостных. В Петербурге по поводу предполагаемого выезда из столицы министерств были высказаны такие соображения: «Всякому известно, кто только имеет крепостных служителей, что род людей сих обыкновенно недоволен господами». Если правительство вынуждено будет «оставить столицу, то прежде, нежели б могло последовать нашествие варваров, сии домашние люди, подстрекаемые буйными умами, без всякого состояния и родства здесь живущими, каковых найдется здесь весьма довольно, в соединении с чернью все разграбят, разорят, опустошат»[6].

Что в Москве некоторые крепостные возлагали надежду на освобождение с пришествием французов, видно из следующего дела. Петр Иванов, дворовый человек комиссионера комиссариатского департамента Серебрякова, встретился 22 марта 1812 г. с дворовым помещика Степанова, Медведевым, и стал жаловаться ему на своих господ, говорил, что хотел бы бежать или как-нибудь от них избавиться. Медведев возразил: «Погоди немного, — и так будем все вольные: французы скоро возьмут Москву, а помещики будут на жаловании». Иванов, услышав это, сказал: «Дай Бог, нам тогда лучше будет». Он сообщил важную новость другим дворовым и начал оказывать некоторое неповиновение своему господину[7]. Когда об этом случае узнал секретный комитет, учрежденный 13 янв. 1807 г., которому велено было сообщать о всех делах «по важным преступлениям» и измене против «общего» спокойствия и безопасности», он предписал московскому главнокомандующему Гудовичу «усугубить при теперешних обстоятельствах полицейский надзор во всех тех местах, где народ собирается, в особенности ж по питейным домам, трактирам и на гуляньях, и иметь бдительное внимание к разговорам и суждениям черни, пресекая всякую дерзость и неприличное болтанье в самом начале и не давая отнюдь распространяться», а петербургскому главнокомандующему Вязмитинову, управлявшему тогда министерством полиции, поручил обратить особенное внимание на выходящие в свет «сочинения о предметах политических» и на журналы и другие «периодические листочки». Гудович отвечал, что деятельность полицейского надзора в Москве «доведена до совершенства.... Между благородными и иностранцами есть особливые секретные наблюдатели, почитаемые за их друзей, а равномерно по всем трактирам, шинкам и другим народным сборищам, где бдительнейшее они имеют внимание ко всяким разговорам и суждениям»[8].

Немедленно после ссылки Сперанского, люди, враждебно против него настроенные, говорили, что он «захотел возжечь бунт» во всей России и, «дав вольность крестьянам, вручить им оружие на истребление дворян». Ростопчин, в письме от 23 июля 1812 г., старался внушить государю мысль, что опасно оставлять Сперанского в Нижнем-Новгороде: «Он снискал расположение жителей» этого города, сумел уверить их, что пострадал из-за своей любви к народу, «которому хотел доставить свободу», и что государь «принес его в жертву министрам и дворянам». Действительно, в Пензенской губ. ходили с 1812 г. слухи, что Сперанский «был оклеветан», и многие помещичьи крестьяне заказывали даже молебны за его здравие и ставили свечи[9].

Имп. Александр, видя, что война с французами неизбежна, и опасаясь волнений, заранее подготовлял меры для их подавления. С этой целью в каждой губернии должно было находиться по полубатальону в триста человек. «Предположите, — говорит государь в письме к сестре Екатерине Павловне, — что начнется серьезный бунт и что 300 человек будет недостаточно» (для его усмирения), — «тогда тотчас же могут быть употреблены в дело полубатальоны соседних губерний», а так как, например, Тверская губерния окружена шестью другими, то это составит уже 2100 человек» (вместе с тверским отрядом).

Генерал Н.Н. Раевский писал в конце июня 1812 г.: «Я боюсь прокламаций, чтобы не дал Наполеон вольности народу, боюсь в нашем краю внутренних беспокойств»[10]. Есть свидетельство, что Наполеон вел разговор с крестьянами о свободе. В Москве он приказал разыскивать с большим старанием в уцелевших архивах и частных библиотеках все, что касалось Пугачевского бунта: особенно желали французы добыть одно из последних воззваний Пугачева. Писались даже проекты подобных манифестов. В разговоре в Петровском дворце с г-жею Обер-Шальме, владетельницей очень большого магазина в Москве женских нарядов, дорогих материй, севрского фарфора и проч., Наполеон спросил ее: «Что вы думаете об освобождении русских крестьян?» Она отвечала, что, по ее мнению, «одна треть их, быть может, оценила бы это благодеяние, а две другие не поняли бы даже, что им хотят сказать». — «Но разговоры, по примеру первых увлекли бы за собою других», возразил Наполеон. — «В. В—во, откажитесь от этого заблуждения, — заметила его собеседница: — здесь не то, что в южной Европе. Русский недоверчив, его трудно побудить к восстанию. Дворяне не замедлили бы воспользоваться этою минутой колебания, эти новые идеи были бы представлены, как противные религии и нечестивые; увлечь ими было бы трудно, даже невозможно»[11]. В конце-концов, Наполеон отказался от намерения попытаться возбудить бунт крестьян. В речи, произнесенной им пред сенаторами в Париже 20 декабря 1812 г., он сказал: «Я веду против России только политическую войну... Я мог бы вооружить против нее самой большую часть ее населения, провозгласив освобождение рабов; во множестве деревень меня просили об этом. Но когда я увидел огрубение (abrutissement) этого многочисленного класса русского народа, я отказался от этой меры, которая предала бы множество семейств на смерть и самые ужасные мучения»[12].

Итак, Наполеон отказался от мысли о провозглашении свободы крестьян, которой, как думает генерал Монтолон, они ожидали от французов[13]. Но Ростопчин сам содействовал распространению надежд на освобождение, объявив в послании к жителям Москвы до занятия ее французами, что Наполеон «солдатам сулит фельдмаршальство, нищим — золотые горы, народу — свободу», хотя и прибавлял тут же, что из этих обещаний ничего не выйдет[14].

Один из наиболее влиятельных старых масонов, которых Ростопчин так ненавидел и преследовал, Поздеев, столь же ярый крепостник, как и сам Ростопчин, также бил тревогу о том, что нашествие Наполеона взволнует крепостное население России[15]. Через несколько дней он писал министру народного просвещения, гр. Разумовскому, что «мужики наши... ожидают какой-то вольности; это очаровательное слово кружит их». Ростопчин в письме к имп. Александру от 8 сентября, уже по занятии французами Москвы, сообщил ему, что в войске распространился опасный слух, будто бы наш государь для того дал возможность Бонапарту проникнуть в Россию, чтобы французский император именем его (Александра) провозгласил свободу.

Получив известие от своего губернатора в Вильне, что некоторые литовские татары изъявляют готовность служить в его войсках, Наполеон пожелал этим воспользоваться и разрешил составить из них полк, если найдется тысяча всадников. Позднее предлагали татарам отправиться в Казань подговаривать своих соотечественников к восстанию. Мюрат, как говорят, уверил также Наполеона в том, что казаки, находящиеся в русской армии, покинут ее и станут под его знамена[16].

Хотя сам Наполеон отказался от мысли поднять крестьян обещанием свободы, но некоторые из его сподвижников, как мы видели, считали это возможным. Офицер французской армии Шмидт, оставшийся потом в Москве, на вопрос Ростопчина, какое понятие французы составили себе о наших крестьянах, отвечал: «Хотя большинство и считало их тупоумными, но полагало, что их легко возбудить к восстанию и привлечь на свою сторону». Дело не обошлось без попыток в этом направлении. В сентябре 1812 г. в имении гр. Бобринских (Ефремовского у., Тульской губ.) какие-то люди в немецком платье проповедовали с телег собравшемуся народу, чтобы они не пугались Бонапарта, что он идет на Россию, чтобы освободить крестьян, дать им волю и уничтожить помещиков. По требованию одного проезжавшего в это время дворянина оратор был арестован и отправлен в Тулу к губернатору[17]. — В Нижегородской губ. был арестован, как шпион, крестьянин Витебской губ. Рачков; при допросе он показал, что помещик его, Сверчков, обмундировал и вооружил на счет французов всех своих крестьян, повел их в Ковно, и они шли с французской армией до Москвы (и обратно до Смоленска). На пути в Москву, в Смоленске, Рачков, 2 его однодеревенца и 2 француза, говорившие по-польски и по-русски, призваны были к Наполеону и получили приказ идти в низовые города для осмотра крепостей и склонения народа в подданство Наполеону. Рачкову был дан билет на русском языке до Перми, другим — до Казани. Им было обещано, что по возвращении в Польшу они получат 100 рублей. Товарищи ушли раньше, и Рачков не виделся с ними. Чрез Москву он пошел на Касимов, оттуда в Нижний-Новгород и затем по нагорной стороне. На ночлегах он соблазнял крестьян обещанием свободы, если они перейдут на сторону Наполеона, себя же выдавал за разоренного неприятельским нашествием[18]. Пастух Тимофеев, крестьянин Витебской губ., был предан суду за «изменнические речи». В Симбирске почтальон Александров сказал дворовому одного чиновника, что в Петербурге и Москве есть уже повеление о даровании вольности всем помещичьим крестьянам и что скоро и в Симбирске оно будет получено и объявлено не чрез помещиков, а чрез почтальонов. Среди дворовых, принадлежавших помещикам, жившим в Нижнем-Новгороде, распространились в 1812 г. слухи, что «господские крестьяне оброку платить не будут». В начале июля 1812 г. комитет министров получил от Ростопчина донесения священников двух сел княгини Голицыной, Гжатского у., Смоленской губ., о возникшей между тамошними крестьянами «старообрядческой секты», инициаторы которой (из числа самих крестьян), «делая с них разные поборы угрозами» и «обещанием свободы из владения помещика» и царствия небесного, «записали уже в раскол свой более полуторы тысячи душ».

Оставление Москвы на жертву французам вызвало сильное раздражение против имп. Александра. Великая княгиня Екатерина Павловна писала брату 6 сентября из Ярославля: «Недовольство достигло высшей степени, и вашу особу далеко не щадят. Судите об остальном по тому, что это доходит до моего сведения. Вас открыто обвиняют в несчастии, постигшем ваше государство, в разорении общем и частных лиц, наконец, в том, что обесчещены и Россия и лично вы. Не один какой-нибудь класс населения, а все единогласно кричат против вас... Не бойтесь катастрофы в революционном смысле, нет! но предоставляю вам судить о положении вещей в стране, главу которой презирают.... Жалуются, и громко, на вас». — «Вас обвиняют в бездарности» (ineptie), писала великая княгиня 23 сентября[19]. А вот выражение негодования (в сентябре 1812 г.) одного русского стародума, который видит в ХVІІІ веке и во французских авторах начало нашего «морального развращения»: «Теперь мы пожинаем плоды сих наставников и учителей:... взведен на престол государь, не знающий ни духовных, ни гражданских законов и прилепленный к одному только барабанному бою и солдатской амуниции. Министры достойные — в отставке, а глупые — налицо». Из 50-ти губернаторов девять десятых — дураки, такое же количество и из архиереев «если не блудники, то корыстолюбцы... Царя Соломона одарил Бог премудростию свыше, а у нашего отнял и людей право-правящих и дальновидных... В железный год ополчение, рекрутчина, лошади, поборы с крестьян и помещиков»[20]. Негодование проникло и в низшие классы населения: один однодворец Обоянского у., Курской губ., в октябре 1812 г., в присутствии нескольких других однодворцев, сказал: «Наш государь проспал Москву и всю Россию»[21].

Некоторые из крестьянских волнений 1812 г. вовсе не связаны с отечественной войной и вызваны были совсем иными причинами. Таково было обширное волнение крестьян, приписанных к уральским заводам Яковлева (Верх-Исетским и Николая Демидова и к казенным Гороблагодатским заводам). Император Павел пришел к убеждению, что отрабатывание податей на заводах крестьянами, приписанными к ним и живущими в расстоянии от них иногда в несколько сот верст, обходится народу слишком дорого[22] и потому повелел заменить всех приписных крестьян крестьянами выбранными ими из своей среды, «непременными мастеровыми» по 58 человек с 1.000 душ. Мера эта была осуществлена при императоре Александре иначе, и только относительно приписанных к уральским заводам. На основании Высочайше утвержденного 15 марта 1807 г. доклада министра финансов в мастеровые и непременные работники должно было зачислить жителей всех ближайших селений, а затем недостающее количество набрать с Пермской и Вятской губернии посредством рекрутского набора также не с одних приписных, а со всего крестьянского населения, с тем, чтобы частные заводы были снабжены мастеровыми и непременными работниками в необходимом для них количестве к 1 мая 1813 г., а казенные — к 1 мая 1814 г. При раскладке заводских работ на 1812 г. от них отказались приписные к Верх-Исетским заводам корнета Яковлева Калиновской волости, Камышловского уезда, Пермской губернии, считая, что эти заводы уже наполнены непременными работниками и что самое расположение работ, сделанное по числу душ пятой ревизии, несоразмерно с количеством их по шестой ревизии, по которой в этой волости оказалось меньше населения, чем по пятой. Неповиновение приписных крестьян обнаружилось в Брусянской вол., Екатеринбургского уезда, куда отправлена была под начальством офицера команда в 40 человек, а также в Ирбитском уезде и еще в девяти волостях Камышловского уезда, куда был послан отряд в 160 человек при 4-х офицерах, а также часть команд, находящихся при заводах. Пермский губернатор стал объезжать места волнений, охвативших 500 верст. Но первоначально все усилия успокоить крестьян оставались безуспешными, и для усмирения их потребовалось сначала 250 солдат, а затем понадобился еще целый батальон и, кроме того, до 200 человек служилых башкир. Некоторые крестьяне ссылались на то, что при новой переписи о заводских работах ничего не было сказано, другие были уверены, что в одной волости на просьбу, поданную государю в 1811 г., получен уже именной указ, с золотой строкой, в котором все приписные освобождены от заводских работ, а если кто будет работать, то вечно останутся при заводах. Приписанные к заводам Яковлева из поданной им просьбы о даче ему непременных работников целыми селениями, а не из рекрут, выводили заключение, что он желает удержать приписных крестьян при заводах навсегда. В одной из волостей заседатель земского суда, уговаривая крестьян, пригласил в помощь себе священника, но тот в волостном правлении сказал собравшейся большой толпе, что заседатель обманывает их, чем усилил их волнение. Местами уговаривали отказываться от работ сами волостные начальники, за что их, а также некоторых зачинщиков, арестовывали и предавали суду.

При обсуждении вопроса об этом волнении в комитете министров, в его заседание (16 мая 1812 г.) был приглашен сенатор, бывший пермский и вятский генерал-губернатор Модерах, который заявил, что приписные крестьяне, ожесточаемые различными злоупотреблениями, не раз оказывали подобное неповиновение, но успокаивались, когда начальство объясняло им их обязанности, и выразил уверенность, что и теперешние волнения могут быть легко прекращены благоразумными, кроткими мерами. Хотя, действительно, две волости уже начали работать, но окончательное приведение крестьян в повиновение было возложено на командующего войсками, расположенными по сибирской линии, генерал-лейтенанта Глазенапа, который должен был отправиться к своему посту. 23 мая был опубликован именной указ сенату о том, что крестьяне обязаны продолжать работы до вышеуказанных сроков (1813 и 1814 гг.), но через несколько дней было получено донесение пермского губернатора, что волнующиеся крестьяне, число которых в 12 волостях трех уездов доходило до 20 тысяч, успокоены «одними кроткими увещаниями и убеждениями» и отправились на заводскую работу (рубку дров и возку угля), военным же командам велено возвратиться к своим местам[23].

Почти в то же время, как среди крестьян, приписанных к уральским заводам, началось волнение и в Вологодской губернии, в имениях надворного советника Яковлева (Вологодского, Кадниковского и Вельского уездов), купленных им в 1811 г. у Щербининой, дочери кн. Екатерины Роман. Дашковой. При вводе нового помещика во владение, крестьяне (319 душ) отказались ему повиноваться, утверждая, что Щербинина не имела права наследовать их после матери и брата, которые будто бы намеревались отдать их в род графов Воронцовых (Дашкова была урожденная Воронцова) или дать им свободу.

Губернатор послал советника губернского правления Андреева уговаривать крестьян, но они встретили его и его команду с кольями и дубинами и грозили избить, если он не уедет, а два захваченные Андреевым старика заявили, что, по завещанию Дашковой, крестьяне принадлежат казне и проданы Щербининой неправильно, о чем послали ходоков принести жалобу государю. Губернатор отправил чиновника с большей командой, а комитет министров приказал выслать крестьянских челобитчиков на родину. Так как волнение продолжалось, то велено было принять строжайшие меры. Когда Яковлев в следующем году захотел купленных им крестьян посылать из Вологодской губернии на свой завод в Вятскую губернию, то они окончательно перестали повиноваться[24], заявили: «не хотим быть за господином, хотя и отпускает с заводов», выражали желание, чтобы их взяли в казну, и изъявляли готовность внести Яковлеву уплаченную за них сумму. Посылка архимандрита для увещания крестьян успеха не имела. Администрация решила усмирить волнение военной силой. Крестьяне, у которых было до ста ружей, вооружили и женщин и два часа отчаянно защищались, но затем разбежались по лесам. Флигель-адъютант Чуйкевич, посланный сюда в 1813 г., и советник губернского правления получили несколько ударов камнями в голову; из солдат башкир 12 человек было ранено легко, 2 — тяжело, 1 — убит; крестьян убито 20 человек, в том числе 4 женщины. Крестьяне рассчитывали, что их возьмут в казну, но когда прибыли новые военные отряды, пришлось смириться. Четверо признанных зачинщиками были наказаны кнутом при собрании крестьян (из них трем вырезали ноздри) и сосланы в Сибирь в каторжную работу.

Тот же Яковлев одновременно с вологодскими имениями купил у Щербининой 1.150 душ в Череповецком уезде, Новгородской губернии. В 1812 году он взял из них на свой железоделательный Холуницкий завод, Вятской губернии, 167 человек, на один год, а управитель его начал брать у разных крестьян (он уверял потом, что брал лишь взаем) по 100, 200 и даже по 500 рублей; они были обложены оброком на 1813 г. по 25 руб. с души (а по заявлению предводителя дворянства по 15—17 р., крестьяне же соседних помещиков платили 10—14 руб.), наконец прислано было с заводов большое количество железа для выделки гвоздей за плату, которая, однако, своевременно выдана им не была. Возвратившиеся с завода крестьяне сообщили, что некоторые из их товарищей там умерли[25]. Все это, а также влияние волнения крестьян того же господина в Вологодской губернии вызвали в 1813 г. волнение череповецких крестьян Яковлева. Они, как и вологодские его крестьяне, желали быть взятыми в казну и готовы были возвратить помещику то, что он за них уплатил. Крестьяне были вооружены рогатинами, косами, привязанными к длинным жердям; по уверению понятых, у них были и две пушки, которые крестьяне тщательно скрывали: здесь также в вооружении участвовали и женщины. Для усмирения волнения послан был из города Устюжны отряд башкирского казачьего полка. Крестьяне требовали именного указа государя, говорили, что, пока они кого-либо из команды или из членов земского суда не застрелят, дело не дойдет до сведения государя, и действительно, они тяжело избили управителя, исправника и стряпчего. Когда прибыл полковник Чуйкевич (тот же, что потом усмирял и вологодские имения Яковлева), произошло 1 июня настоящее сражение; крестьян было убито 24 человека, а некоторые, тяжело раненые, попрятались по мхам и лесам. Башкир было ранено 11 человек и 1 инвалидный солдат, советник новгородского губернского правления сильно избит, другой чиновник и сам полковник Чуйкевич подстрелены дробью в ноги. Башкирский полк был оставлен в селениях крестьян до наказания виновных. Дело закончилось, как обыкновенно, жестокими карами на месте преступления. Комитет министров запретил Яковлеву переселять крестьян на заводы, если он желал владеть этими крестьянами на крепостном праве, и взятых туда приказал немедленно возвратить[26].

12 марта 1812 года Высочайше утвержденным мнением Государственного Совета было разрешено дворянам представлять, сверх обыкновенных ревизских сказок, особые посемейные списки с обозначением в них крестьян обоего пола. Объявление этой правительственной меры вызвало недоразумение в селе Верхняя Добринка, имении помещицы Волковой, Камышинского уезда, Саратовской губ.: крестьяне подумали, что этим распоряжением им дается «вольность — быть барскими или нет», и единогласно решили (в августе месяце), что стали вольными. Бурмистр убеждал их, что они ошибаются, но принужден был ночью уехать вместе со старостой и старшиной, которых сход сменил.

В июле 1812 г. рижский военный губернатор Эссен донес сенату, по получении указа о рекрутском наборе, что после занятия неприятелем Курляндии набор может послужить поводом к возмущению крестьян[27]. В начале августа Эссен доносил о «превратных мыслях лифляндских крестьян о вольности», которые казались ему особенно опасными в виду близости к губернии неприятеля, и потому он распорядился, чтобы ландгерихты оканчивали дела о виновных в 24 часа и приговоры о телесных наказаниях представляли или губернатору, или отставному генералу, которому он предоставил начальство над внутренней стражей и земской полицией. Тем не менее, в Лифляндской губ. возникли беспорядки, неповиновение помещикам, работы прекращались, и крестьяне бежали в леса, но все это было скоро прекращено.

В Эстляндской губ. замечено было в августе месяце бегство помещичьих крестьян, большей частью способных к службе, из опасения рекрутского набора, в финляндские шхеры[28].

 

II.

Рассмотрим теперь волнения крестьян в 1812 г. в губерниях, которые были затронуты нашествием французов.

Генеральный региментарий генеральной конфедерации польского королевства кн. Иосиф Понятовский в воззвании к полякам (в июне мес.), убеждал их не надеяться на то, что русские избавят их «от политического ига и гражданского рабства»[29].

Но от крепостного права не избавляли и власти, поставленные Наполеоном. Учрежденная по его повелению комиссия временного правительства Великого княжества Литовского, в напечатанном 5 июля воззвании к городским, уездным и сельским властям, объявляла им, что «до объявления во всеобщее сведение других распоряжений, все крестьяне и земледельцы обязаны повиноваться своим помещикам, владельцам и арендаторам имений или лицам, их заступающим, обязаны ничем не нарушать господской собственности, отбывать работы и повинности», которые указаны были в инвентарях[30] и какие исполнялись ими до сего времени. В противном случае они подлежат «увещеванию, наказанию и принуждению к выполнению своих повинностей при посредстве уездных властей и даже воинской силы, если того потребуют обстоятельства». Но вместе с тем уездные власти должны были разбирать жалобы об обидах, причиненных крестьянам требованием повинностей сверх положенного. Та же комиссия обратилась с воззванием и к духовенству Виленской епархии, в котором говорится: «Необходимо немедленно возобновить постоянное отправление обыкновенных дворовых повинностей (барщины), ибо в этом залог продовольствия и благосостояния самих же крестьян в будущем году», при чем указывалось на обильный урожай в 1812 году, как на «доказательство видимого покровительства Провидения намерениям Великого Наполеона»[31].

В Минской губ. среди уголовных дел этого времени «подавляющий процент составляют дела о возмущении крестьян против помещиков, поджоги их имений и убийстве своих панов». Так, за сентябрь 1812 г. из 28 уголовных дел 25 относятся к этой категории, приблизительно такой же процент приходился и за август месяц.

Крестьяне четырех деревень Борисовского повета, Минской губ., удалившись в леса, составили несколько отрядов и организовали нападения на хлебные амбары, овины и кладовые местных помещиков, стали грабить их дома и фольварки. Перепуганные помещики обратились за помощью к поставленному французами губернатору города Борисова, который в конце июля выслал в Есьмонскую волость экзекуционный отряд. Все обвиненные в возмущении крестьяне были арестованы и доставлены в Борисов, откуда военно-следственная комиссия передала дело в Минский главный суд. Подобное же восстание крестьян произошло в начале августа в имении кн. Радзивилла в д. Смолевичах, где, благодаря присутствию французских солдат, арендатору удалось арестовать виновных.

Крестьяне деревни Тростян (Игуменского повета) с приближением французов со всем имуществом и скотом скрылись в лес. Их жестокий помещик Гласко также бежал в лес, где укрывались его крестьяне, построил себе шалаш и поселился в нем со всей своей семьей. По-прежнему обременяя крестьян непосильной работой, он давал им возможность питаться лишь мякиной и подвергал их наказаниям еще более бесчеловечным, чем прежде. Наконец на сходке, собранной престарелым стариком-крестьянином Борисенком, решено было убить Гласко со всем его семейством. Борисенок брал грех на свою совесть и, не имея сил, вследствие своей дряхлости, лично принять участие в задуманном деле, дал в помощь своего единственного сына. 8 июля крестьяне подстерегли помещика, ехавшего с женой и братом, и убили всех троих, а затем, направившись толпой к шалашу, где находились остальные члены семьи Гласко в числе 9 человек, расправились и с ними. Трупы всех убитых были притащены во двор имения помещика и сожжены на костре; затем они разделили между собой зарытое в земле господское имущество. Барский дом и все хозяйственные постройки были сожжены. Трое зачинщиков, с Борисенком во главе, отправились в Игумен и заявили начальству, что все это было сделано французами и просили назначить кого-либо для управления имением. Однако, дело раскрылось, и виновные судились Минским главным судом[32].

В Витебской губ. в местечке Бешенковичах, Лепельского у., крестьяне и мещане, в начале июля, не слушались ни помещика, ни чиновника, посланного губернатором для перевоза провианта на правый берег Двины, при чем войт (старшина) возбуждал их к неповиновению. Рекрутский набор вызывал большой ропот, но, по словам одного чиновника, «кажется оный происходит более от самих помещиков, как будто для того, чтобы возбудить в крестьянах более ненависти». 19 июля произошло волнение в вотчине поручика Малышева (более 1000 душ), расположенной на границе Поречского у., Смоленской губ., и Велижского у., Витебской г. Бурмистр Малышева донес смоленскому губернатору Ашу, что поводом к волнению послужило предписание русского правительства поставить рекрут по Витебской губ. и произвести вооружение людей во временное ополчение в Поречье. Крестьяне разгромили дом господина, захватили денег до 5.000 р., разграбили вина 2.400 ведер, прибили бурмистра и ключника и, связав их, повезли к французам в г. Велиж, но на дороге их освободил помещик; поверенного Малышева и семейство бурмистра избили и держат в заточении и обо всем этом снеслись с отрядами французов. Крестьяне мелят господскую рожь, которой было до 5.000 четвертей, и муку поставляют французам; помещичий рогатый скот (1.400 голов), до ста заводских лошадей, коровье масло, до 2.000 пудов соли и другие припасы разграбляются крестьянами; в свою пользу они употребляют также ржаной и яровой хлеб[33].

8 августа витебский вице-губернатор сообщил командиру корпуса гр. Витгенштейну, что особенно «в поветах» (уездах) «Полоцком, Городецком и Невельском, по внушениям неприятельскими войсками необузданной вольности и независимости, не только многочисленные крестьяне вышли из повиновения своим помещикам, но, «ограбив и изгнав» их, «достигли высочайшей степени буйства и возмущения», так, что и земские полиции не в силах их усмирить. Вице-губернатор просил прислать «приличный отряд» для «приведения в спокойствие возмутившихся». По-видимому, требование это было оставлено без ответа, а затем волнение распространилось и на другие уезды, как видно из того, что в начале октября витебский губернатор донес комитету министров, что для очищения от неприятеля четырех поветов (Велижского, Суражского[34], Городецкого и Невельского) и для усмирения неповинующихся крестьян он требовал от гр. Витгенштейна эскадрон конницы и 200 казаков, но ответа не получил[35]. Есть также указание, что в августе месяце крестьяне Витебской губ. распускали собранных рекрут и принуждали к тому помещиков, а некоторых освобождали и вступившие в эту губернию французы[36]. В те фольварки имения гр. Зубовой, где крестьяне отказывались повиноваться, приехал для усмирения заседатель с 150 крестьянами; но его и 4-х дворовых избили так, что опасались за их жизнь, убили письмоводителя одной экономии, а из крестьян было ранено 30 человек и несколько пропало без вести. В половине сентября крестьяне бригадира Ракосовского, полковника Савельева и казенного ведомства, до 300 человек, напали, вооруженные пиками и кольями, на фольварок помещика Вышинского, но тот отбил их, при чем один человек был ранен, а другой убит. В названных выше четырех уездах Витебской губ., как потому, что из соседних уездов той же губ. (Витебского и Полоцкого) и из Поречского у., Смоленской губ., иногда появлялись неприятельские отряды, а также и вследствие внушения со стороны французских войск «о мнимой вольности», крестьяне оставались еще в октябре «вне повиновения». Губернатор настаивал на присылке военной команды, и управляющий военным министерством сделал о том распоряжение[37].

Француз маркиз Пасторэ, назначенный Наполеоном интендантом Витебской губ., в своих записках о 1812 г. описывает тяжелое положение помещичьих крестьян в Белоруссии: «Прикрепление к земле, обязанность отдавать господам часть своего рабочего времени, требование разрешения господина для вступления в брак, запрещение жениться на женщине из другого имения» (без дозволения помещика и уплаты выводных денег), «наказания по усмотрению господина, нещадные телесные наказания по его безапелляционному приказанию, возможность совершенного изменения судьбы человека, состарившегося в занятии каким-нибудь ремеслом и сдача его... в солдаты или матросы, все это мы находим в холодном климате Белоруссии»[38]. Пасторэ жалуется на то, что в деревнях Витебской губ. господствовал страшный беспорядок вследствие «восстания крестьян, которым тайные агенты революции (?) внушили, что свобода не что иное, как крайнее своеволие». Витебские дворяне-поляки обратились к императору Наполеону с просьбой о подавлении беспорядков, нарушающих их права. Он даже сам исправил воззвание от его имени по этому предмету, и велено было разослать по губернии летучие отряды, обязанные и подавлять волнения крестьян, и хватать мародеров. «Ужас, внушенный этими отрядами, строгость, выказанная некоторыми помещиками и которым она была почти предписана, скоро подавили это временное восстание, которым враги», т.е. русские, «не сумели воспользоваться, возбудив его». Таким образом представитель здешней французской администрации считал русских подстрекателями крестьянского восстания против помещиков-поляков, вероятно, со слов этих последних.

В Смоленской губ. французский интендант издал прокламацию, в которой предлагал крестьянам покровительство Наполеона и убеждал их спокойно заниматься своими работами и привозить хлеб и сельские продукты на продажу в Смоленск[39]. Русский смоленский губернатор Аш скрылся, помещики выехали в Тверскую г., и управление губернией было поручено новгородским, тверским и ярославским генерал-губернатором, принцем Георгием Ольденбургским, тверскому губернатору Кологривову, который отправил туда советника тверской гражданской палаты Денисова. В Вяземском у. некоторые управляющие вотчин и головы докладывали ему о волнении крестьян, ослушании и неповиновении властям. Помещик Дорогобужского у. Павел Лыкошин, спасавшийся от французов с дворовыми людьми в Бельском уезде, был извещен, что крестьяне его вотчины взбунтовались и не признают русских властей. Лыкошин со своими дворовыми и дорогобужским дворянином Бедряевым[40] отправился в свое бельское имение, но крестьяне убили и своего барина, и Бедряева, а дворовых отпустили, сильно избив. Полковник Дибич, стоявший со своей командой в г. Белом, послал ее на место волнения, оно было усмирено, некоторые из участников его приведены в город, и Дибич двух из них расстрелял, а остальных подверг телесному наказанию. Эти действия его вызвали официальное расследование, и командование отрядов было передано другому лицу. 4 ноября тверской губернатор Кологривов отправил в Сычевский, Вяземский, Гжатский и Бельский уезды чиновника Лукина и предписал ему в тех селениях, где крестьяне «возмечтали, что они принадлежать могут французам навсегда», делать им внушения о возвращении на путь истинный, а если они не будут повиноваться, то подвергать их строгому наказанию и отсылать под караул к соседним обывателям до изъявления раскаяния. В Поречском уезде, часть которого была занята французскими войсками, некоторые селения перестали подчиняться русским властям и считали себя подданными французов, но постепенно были усмирены, и главные виновные строго наказаны. Узнав об этом, соседние крестьяне Витебской губер. ополчились на границе в количестве 300 человек, чтобы не допустить к себе смоленских усмирителей.

8 ноября Кологривов получил извещение от калужского губернатора, сенатора Каверина, что, по приказанию главнокомандующего Голенищева-Кутузова, Смоленская губерния отдана в его временное заведывание[41]. В декабре месяце Каверин донес комитету министров, что некоторые крестьяне Смоленской губ. поддавались «внушениям неприятеля о неприкосновенности к ним власти помещиков и о непринадлежности занятых им мест России», помогали неприятелю и «пускались на грабительство». Из донесений приказчика смоленского помещика кн. Александра Мих.. Голицына в ноябре и декабре 1812 г. видно, что в имении его господина, селе Грива[42], несмотря на уговоры, чтобы они «не думали о вольности», крестьяне «делали о неминуемом бытии под французским распоряжением разглашение и выходили из повиновения». Но все же ему удалось удержать их от такого бунта, какие «в то время происходили во многих вотчинах в Дорогобужском, Вяземском и Сычевском уездах»; дело доходило до того, что «помещичьи крестьяне делили между собою господское имение, даже дома разрывали, жгли и убивали помещиков и управляющих». В имении помещика Карабанова (в Вяземском у.), который уехал в ополчение, крестьяне грозились, когда он вернется, распороть ему брюхо. Но по возвращении он заставил выдать виновных и высек их так жестоко, что их уносили на рогожах[43]. По словам тверского помещика Вилькинса, некоторых дворян, желавших скрыться, их собственные крестьяне выдавали французам, «на других делали им же доносы, иных сами грабили, даже били»[44].

Сенатор Каверин в донесении государю от 15 февраля 1813 года говорит: «Внушение неприятеля в занятых им местах по большей части от польской нации» (т.е. поляков, перешедших на сторону Наполеона), «повсеместно между поселянами рассееваемое уверенностью в непринадлежности более России и в неприкосновенности к ним власти помещиков, могло поколебать их умы, отчего некоторые в Смоленской губернии способствовали неприятелю в отыскании фуража и сокрытых имуществ, а другие, сообщаясь с ним, попускались даже на грабительство господских домов. Приписывая сие наиболее простоте и неведению поселян, — продолжает Каверин, — а паче тому, что они оставались без всякого над ними начальства, не приступаю и после необыкновенного такового переворота к явным разысканиям, а паче к строгости в преследовании совратившихся от общего порядка, дабы тем не подать поводу к притязаниям, быв уверен, что кроткие внушения, благоразумные распоряжения начальства, коль скоро водворится оно по-прежнему, откроют собственное их заблуждение»[45]. В мае месяце того же года Аракчеев сообщил Каверину волю государя, «чтобы о крестьянах, которые в бытность неприятеля в Смоленской губернии выходили из повиновения» и совершили преступления, «оставить всякие розыски и дел о них не заводить» (Сенатский Архив). Мы видели, что некоторые помещики уже успели собственной властью жестоко расправиться со своими крестьянами, оказавшими неповиновение во время нашествия французов, но воля государя очевидно относилась к разысканиям, начатым правительственными властями.

Случалось, что высшая администрация получала совершенно ложные донесения о волнениях крестьян[46]. Однако бывали в Московской губернии и действительные волнения крестьян. Так, еще до прихода французов, в апреле 1812 года, получено было донесение московского губернатора, что крестьяне покойного капитана Бориса Шереметева, при выделе волоколамским земским судом указной части его жене, оказали буйство против членов суда: один ударил дворянского заседателя кулаком по голове, другой схватил исправника за ворот, а некоторые вооруженные кольями и рогатинами кричали, что вытаскают всех чиновник из комнаты[47]. Уже после взятия Москвы крестьяне имения Глебово (близ Воскресенска) хотели убить управляющего-француза, хотя он никому не делал зла, опасаясь, что он предаст их своим единоплеменникам; но тот успел убежать. Напротив, в одном имении в окрестностях Можайска крестьяне убили управляющего-шотландца, разграбили, сожгли дом помещика и разбежались по лесам и соседним деревням[48]. В имении гр. М.А. Дмитриева-Мамонова (приятеля М.Ф. Орлова) два крестьянина убеждали товарищей, что они не принадлежат уже графу, так как Бонапарт в Москве, и теперь он их государь[49].

Гр. Ростопчин доносил государю (в сентябре 1812 г.), что и многие другие крестьяне Московской губ., утверждали одни, что они свободны, другие, что они подданные Наполеона. Ростопчин приписывал это влиянию людей, служивших в милиции и возвратившихся домой. В подмосковном имении гр. Льва Кир. Разумовского, в селе Петровском, садовник стал упрекать крестьян в том, что они не стараются исправлять в имении то, что испорчено французами; после того они ночью подожгли огромные оранжереи, в которых, кроме многих других редких растений, было 50 лимонных и апельсинных деревьев, подобных которым не было ни у кого, кроме государя. Напротив, в Горенках, подмосковном имении гр. Алексея Разумовского, известному натуралисту Фишеру удалось, хотя и с большим трудом, спасти замечательный ботанический сад, а помещичий дом пострадал немного. В подмосковном имении гр. Д.Н. Шереметева, селе Кускове, много помещичьих вещей было расхищено дворовыми[50].

 

По свидетельству француза, жившего в это время в России и хорошо знакомого с положением крестьян, «до нашествия французов на Москву и после их ухода из этого города, крестьяне сожгли множество помещичьих домов и произвели весьма большие беспорядки с целью добыть себе свободу»[51]. Варадинов, историк Министерства Внутренних дел, отметил, что волнения усилились после 1812 г.[52]. Попытку объяснить это явление находим у Н.И. Тургенева: «Когда неприятель ушел, крепостные крестьяне полагали, что своим героическим сопротивлением французам, мужественным и безропотным перенесением для общего освобождения стольких опасностей и лишений они заслужили свободу. Убежденные в этом, они во многих местностях не хотели признавать власть господ... В этом случае правительство, местные власти и даже сами помещики вели себя чрезвычайно благоразумно. Вместо того, чтобы прибегать к силе, этому единственному доказательству рабовладельцев, они пассивно отнеслись к действиям крестьян, отлагая до благоприятных обстоятельств восстановление того, что они считали своим правом. Быть может, и некоторые угрызения совести помешали им свирепствовать[53] против людей, принесших такие жертвы и обнаруживших такую любовь к отечеству. Прошло немало времени, пока первоначальное возбуждение крестьян само собою улеглось, восстановился правильный ход администрации, и все вошло в обычный порядок».

Во время отступления наших войск и вступления французов в пределы России, помещичьи крестьяне нередко поднимались против своих господ, «делили господское имение, даже домы разрывали и жгли, убивали помещиков и управляющих» — одним словом, громили усадьбы. Проходившие войска присоединялись к крестьянам и, в свою очередь, производили грабеж.

Наша картина изображает эпизод из такого совместного грабежа мирного населения с военными. Действие происходит в одной из богатых помещичьих усадеб. Самого владельца уже нет, а оставшегося приказчика схватили, чтобы он не мешал. Мебель вынесена в сад и изломана. Статуи, украшавшие сад, разбиты; цветы помяты. Тут же валяется с выбитым дном бочка из под вина. Вино разлилось. Каждый берет себе, что попало. А ненужные вещи выброшены и уничтожаются. Кавалерист на лошади стоит и спокойно смотрит на эту картину разрушения.

В манифесте 30 августа 1814 г., даровавшем после окончания войны различные милости, относительно крестьян было сказано лишь следующее: «Крестьяне, верный наш народ, да получит мзду свою от Бога». Затем объявлялось, что не будет рекрутского набора не только на нынешний год, но «уповательно и на предбудущий или более останутся они без набора рекрут»[54], и выражена была надежда, что крестьяне, «пребывая верны долгу и званию своему, умножат прилежание свое к сельским трудам и ремесленным промыслам, и тем исправят нанесенные неприятелем разорения». Казенным крестьянам правительство обещало, что «приложит старания доставлять им всевозможные пособия», относительно же помещичьих государь выражал уверенность, «что забота наша о их благосостоянии предупредится попечением о них господ их. Существующая издавна между ими[55], русским нравам и добродетелям свойственная связь, прежде и ныне многими опытами взаимного их друг к другу усердия и общей к отечеству любви ознаменованная, не оставляет в нас ни малого сомнения, что с одной стороны помещики отеческою о них, яко о чадах своих, заботою, а с другой — они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга, приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства»[56].

В земле Войска Донского один чиновник, Николаев, понял этот манифест таким образом, что на основании его помещичьи крестьяне «должны воспользоваться свободою от подданства» помещикам «и поступить в казенное ведомство» и сообщил об этом сотским и другим жителям поселков, принадлежащих поручику Болдыреву и подполковнице Мануйловой. Крестьяне стали волноваться, и Николаев составлял им просьбы об их освобождении. Произведены были аресты, прокурор предложил войсковой канцелярии внушить всем помещичьим крестьянам, что на основании манифеста 30 августа 1814 г. они не могут получить свободы, на место волнения было послано 60 казаков с офицерами и урядниками, и спокойствие было восстановлено, а Николаев предан суду (Архив Сената). 

III.

В декабре 1812 г. в трех городах Пензенской губ. — Инсаре, Саранске и Чембаре — произошли волнения помещичьих крестьян, отданных помещиками в пензенское ополчение.

По официальному донесению местного губернского прокурора, поводом к восстанию в Инсаре послужило то, что один из «воинов» (так назывались нижние чины ополчения), Петров, посланный в Пензу, услышал от жены какого-то рекрута, что на базаре читали указ о роспуске ополчения, о чем, возвратясь в Инсар, он и сообщил двум товарищам; один из них, Федоров, подтвердил справедливость этого, так как два крестьянина Нижнеломовского уез. сказали ему, что давно ждут возвращения своих вследствие того, что в Тамбове милиция распущена. Федоров распространил это известие между товарищами, указывал на то, что их и к присяге приводить не велено, и старался убедить всех, ему встречавшихся, чтобы без присяги в поход не шли, а так как на это нет указа, то вынуждены будут распустить ополчение. Слова его подействовали, и, когда был дан приказ о выступлении в поход, первая сотня первого батальона потребовала приведения к присяге и предъявления им подлинного именного указа. Полковник Кушнерев вышел перед фронт, прочел манифест об ополчении и приказ о походе, указывал им на тяжелые последствия ослушания и велел арестовать 12 зачинщиков. Но ополченцы всего полка бросились по дворам сотенных начальников, где хранились пики, разобрали их, отбили арестованных и, по словам прокурора, «решились на дальнейшее буйство».

Но это объяснение причин восстания слишком недостаточно. К счастью, об этих событиях существуют живо написанные воспоминания полкового адъютанта Ивана Шишкина, отца известного писателя-историка Иоакинфа Ив. Шишкина, вполне раскрывающие причины волнений в Инсаре и сообщающие некоторые сведения о волнениях в двух других городах Пензенской губ., которые дополняются и иными изданными и неизданными источниками (в архивах Сената, Государственного Совета и собственной Е. В. Канцелярии).

Пензенское ополчение состояло из трех пехотных и одного конного полка, которые формировались в Пензе, Саранске, Инсаре и в двух других городах. В продолжение месяца были собраны, обмундированы и вооружены пиками все полки, их обучали всем нужным построениям, и на 10 декабря уже было назначено выступление в поход, как вдруг 9 декабря началось волнение. Не имея возможности входить в подробное его описание, так как о дворянских ополчениях в этом издании дана особая статья, я остановлюсь только на действительных причинах волнения.

 

В Инсаре[57] воины третьего полка потребовали приведения их к присяге и чтения манифеста, по которому было созвано ополчение. Он был прочитан, но они не поверили ему, так как на нем не было красной печати, а в ответе на объявление, что их поведут в поход, они сказали: «Вы обманываете нас: мы не присягали, а без того нельзя солдату быть и в походе, да и собирать нас государь не велел, а требовал одних дворян; но вы ведете нас вместо себя»[58]. Ратники проклинали дворян, кричали, что отведут их к казакам, которые приехали, чтобы их судить и виноватых повесить. Одна старуха из крепостных в Инсарском уезде сказала офицеру, желавшему спастись на мельнице, где она служила: «Это не Пугачево: тогда вас не всех перевешали, а нынче уж не вывернетесь! Нет, полно вам властвовать!» Пришедшим крестьянам она так объяснила причины «потехи» в Инсаре: «Государь велел одним дворянам идти под Франца»[59], а «наши дворяне вздумали послать за себя проливать кровь своих крестьян, а сами хотели остаться дома; государь узнал об этом, прогневался на них и велел их всех перевешать». Сын ее был накануне в городе и «своими глазами видел о том царский указ с золотою печатью» и слышал, что такие указы разосланы везде. Крестьяне с радостью слушали эти слова и «ругательства на весь дворянский род». Таким образом, движение это отличалось резким противодворянским характером. Комиссия военного суда в Инсаре открыла, что восставшие намеревались, истребив офицеров, отправиться всем ополчением к действующей армии, явиться прямо на поле сражения, напасть на неприятеля и разбить его, потом принести повинную государю и в награду за свою службу выпросить себе прощение и свободу из владения помещиков.

Была еще одна серьезная причина недовольства ратников: их худо кормили. Что эта жалоба имела полное основание, видно из свидетельства Вигеля, который сообщает: двое из полковников пензенского ополчения «нашли, что о прокормлении ратников много заботиться нечего», так как «при всеобщем усердии жителей они без пищи их не оставят, а между тем сами «исправно принимали и клали себе в карман суммы из (пензенского) комитета, отпускаемые для продовольствия воинов».

Полковника в Инсаре ратники жестоко избили и окровавленного тащили с проклятиями и ругательствами за его «неумеренную строгость», но так же избиты были и очень добрый майор, и многие офицеры (кроме десятка спасшихся бегством), и уездный судья, после чего их бросили в тюрьму и стали уже устраивать три виселицы. На место действительного полковника явился избранный «воинами» из их среды, который украсил себя его орденами на шее и груди. В городе был произведен погром: разбит ящик с полковыми деньгами, которые были расхищены, разграблено имущество дворян, купцов и разночинцев и полуразрушены дома, преимущественно дворян; волнение продолжалось и на следующий день. Ратникам помогали местные жители. Полковник, предводитель восставших, уже отдал приказание вешать офицеров, но арестованному инвалидному офицеру удалось уговорить толпу отказаться от исполнения своего намерения, а на другой день утром подошел отряд войска, спасший заключенных и арестовавший в несколько часов очень многих участников волнений. Позднее число арестованных в Инсаре дошло до четырехсот человек.

В Саранске волнение первого полка пензенского ополчения отличалось гораздо более мирным характером. Ратники и здесь (10 декабря) требовали именного указа за собственноручной подписью государя и не соглашались идти в поход без присяги, кричали, что их хотят морить в дороге холодом и голодом; окружив полковника, офицеров и архимандрита местного монастыря, они не допустили служить молебен, некоторых офицеров избили, полковник же и архимандрит едва могли вырваться, при чем у последнего, спасшегося вместе с офицерами за монастырскую ограду, оторвали часть одежды и пытались отворить ворота монастыря. Здесь арестовано было восемьдесят человек.

Неделей позже началось волнение второго полка пензенского ополчения на походе из Мокшана во время дневки в городе Чембаре и в уезде его в селе Кевде. Здесь волнение было вызвано убеждением ратников, что они отданы своими господами лишь на три месяца[60]. Подействовали на них также и слухи, будто бы в Тамбовской губернии ополчение уже распущено. Они ожидали, что также поступят и с ними, но когда предписано было (вследствие требования о том ратников в Инсаре и в Саранске) привести их к присяге, это вызвало среди них подозрение, что помещики и офицеры, вопреки воле государя, хотят навсегда удалить их из родных деревень и разлучить с семействами. Грамотные говорили, что указ о присяге не печатный и подписан не самим государем, а сочинили его офицеры. Если бы это делалось по воле государя, то их жены были бы освобождены из владения помещиков, как в том случае, когда берут в солдаты. Они ссылались и на то, что рекрут с места провожают полковые офицеры и нижние чины; между тем жены ратников остаются во владении помещиков, и их самих ведут в поход дворяне Пензенской губернии. Все эти соображения внушили ратникам сильное предубеждение против всех вообще чиновников гражданского и военного ведомства. Второй полк решил в Чембаре не присягать, не слушал увещаний (19—22 декабря) посланного для этого из Пензы губернского уголовных дел стряпчего и предполагал собрать с каждого человека по рублю для отправки нарочного в Петербург. Они никого не грабили и офицеров не избивали, а только решили не присягать. Но 22 декабря в Чембар прибыл отряд восьмой фузелерной артиллерийской бригады, и полковой командир 2-го полка Дмитриев привел его в повиновение выстрелом картечью из пушки и атакой в штыки, при чем было убито 5 и ранено 23 человека, на следующий день все были приведены к присяге, а затем и здесь учреждена была комиссия военного суда.

Эти военно-судные комиссии постановили жестокие приговоры. В Инсаре, по словам Шишкина, было присуждено к наказанию более 300 человек. «Три дня лилась кровь ратников, и многие из них лишились жизни под ударами палачей! Из уцелевших... после наказания... часть отправлена в каторжную работу, часть на поселение, а другие на вечную службу» в гарнизонах отдаленнейших сибирских городов. В Саранске были наказаны: 8 человек кнутом с вырезанием ноздрей и постановлением знаков и сосланы на каторгу в Нерчинск, 28 чел. — шпицрутенами и 91 — палками и отосланы в самые дальние гарнизоны. Поработала комиссия военного суда и в Чембаре[61]. Что сведения Волковой относительно числа наказанных кнутом преувеличены, видно из донесения пензенского губернского прокурора (11 февраля 1813 г.), по словам которого «всех воинов по суду определено сослать в каторжную работу 43 человека». Но все же очень много обвиненных было подвергнуто жестоким телесным наказаниям, как это видно из слов того же прокурора, что из числа наказанных умерло до отправления в Пензу — в Инсаре 34, в Чембаре — 2, да еще в Пензе до отсылки в назначенные места из инсарских — 4, из чембарских — 2, т.е. 42 человека, и еще оставалось больных 6 человек, а также и из слов г.-л. гр. Толстого в донесении государя, что «наказание виновных было примерное и без малейшей пощады», хотя он сам признает, что виновные полки совершили преступление только вследствие «заблуждения»[62]. Что касается жителей города Инсара, преданных за участие в бунте и грабеже гражданскому суду, то, хотя многие из них были обвинены и присуждены к наказанию кнутом или плетьми и к ссылке в Сибирь или в золотые рудники в Екатеринбург, но, на основании манифеста 30 августа 1814 г., они были освобождены от наказания[63].

 

IV.

Дальнейшее изучение неизданных документов может раскрыть еще отдельные случаи волнений крестьян в 1812 г., но все же нельзя не признать, что их было гораздо менее, чем ожидали пред нашествием Наполеона. «Многие из помещиков опасались, — говорит Вигель в своих воспоминаниях, — что приближение французской армии и тайно подосланные от нее люди прельщениями, подговорами возмутят против них крестьян и дворовых людей. Напротив, в это время казалось, что с дворянами и купцами слились они в одно тело... Простой народ... никогда (будто бы) «не показывал такого повиновения». Значительное спокойствие его повело даже к идеализации крепостного права. Француз Faber[64] писал из Петербурга какой-то даме 1 декабря 1812 г.:

«Французы надеялись найти униженных рабов, мятежников, а увидели людей непоколебимо преданных своим господам, и Наполеон... встретил сопротивление, которое обмануло все его ожидания и разрушило его планы». Упомянув об его прокламациях, автор письма продолжает: «Русский народ не читает. Слово свобода для него лишено смысла; нужно было предложить ему дело, а не слово. Подчинение этого народа стало для него привычкою... Французы, придя в Россию, несколько раз предлагали крестьянам свободу». Но «эти честные люди... сохранили узы, объединившие их с правительством и их господами. Они даже сами скрепили их; они все поднялись вместе со своими помещиками на защиту общей родины. Там, где отсутствовали господа, управляющие по-прежнему заведывали имениями; крестьянские власти поддерживали установленный порядок среди своих товарищей, а оброки собирались как всегда»[65]...

«Восхваляя этих верных и преданных людей, — продолжает автор письма, — я как бы восхваляю рабство, и я не отрицаю этого вполне. В том виде, как оно существует теперь в России, можно, конечно, многое сказать в его пользу. Эти крестьяне — смышленые, ловкие, предприимчивые, веселые, храбрые, энергичные... рабы ли они? Разве помещики, их господа, пользуются своими правами, как тираны? Конечно, нет. Их отношения к крепостным крестьянам отличаются некоторою патриархальностью[66], далеко не похожею на то, что некогда поддерживала на Антильских островах нация, считающая себя наиболее чувствительною и гуманною, и что немного лет тому назад восстановил нынешний глава ее, хвалящийся либерализмом своих идей и принципов[67]. И тот же человек, восстановивший рабство и торг неграми, явился с предложением свободы русским крестьянам...

«Я скажу даже, хотя это покажется парадоксом и вызовет громкий протест кабинетного философа:... рабство, как оно существует в настоящее время в России, спасло на этот раз государство[68]... При большей степени просвещения каждый сравнивает свое положение с положением других, свою родину — с другими странами»; тогда «знают или думают, что может быть лучше... Наполеону невозможно было предвидеть безуспешность своих покушений на верность русского народа». Даже русские помещики совершенно не знали «этот превосходный народ и теперь сами винят себя в этом».

То, чего не хватало русским крестьянам до 1812 г., — возможность сравнивать свое положение с жизнью народа на Западе, явилось, когда русские солдаты и ополченцы побывали в Западной Европе. Это хорошо понимали декабристы, и один из них, известный писатель, член северного тайного общества, А.А. Бестужев, так выразил это в письме из крепости к имп. Николаю: «Еще война длилась, когда ратники, возвратясь в дом, первые разнесли ропот в низшем классе народа. Мы проливали кровь, говорили они, а нас опять заставляют потеть на барщине! Мы избавили родину от тирана, а нас вновь тиранят господа. Войска, от генералов до солдат, пришедши назад, только и толковали, как хорошо в чужих землях. Сравнение со своим естественно произвело вопрос, почему же не так у нас... Злоупотребления исправников стали заметнее обедневшим крестьянам, а угнетения дворян — чувствительнее, потому что они стали понимать права людей». Неизданные документы, действительно, дают несколько примеров волнений, вызванных возвращением ратников на родину.

В манифесте 18 июля 1812 г. о созвании ополчения было сказано: «Вся составляемая ныне внутренняя сила не есть милиция или рекрутский набор, но временное верных сынов России ополчение... Каждый из... воинов при новом звании своем сохраняет прежнее, даже не принуждается к перемене одежды и, по прошествии надобности, т.е. по изгнании неприятеля из земли нашей, всяк возвратится с честью и славою в первобытное свое состояние и к прежним своим обязанностям»[69]. Именным указом 30 марта 1813 г. было распущено смоленское и московское ополчения; указ оканчивался следующими словами: «да обратится каждый из храброго воина паки в трудолюбивого земледельца и да наслаждается посреди родины и семейства своего приобретенною им честью, спокойствием и славою». В указе 22 января 1814 г., которым были распущены ополчения петербургское, новгородское, ярославское, тульское и калужское, было упомянуто о том, что ополчение многократно отличилось при осаде Данцига, взятого после годичного упорного сопротивления[70].

 

Гавр. Ром. Державин, известный поэт, уведомил в 1814 году главнокомандующего в Петербурге Вязмитинова, управлявшего министерством полиции, что ратники, возвратившиеся из новгородского ополчения в его имение, объявили ему, что они «отпущены на время» (так, вероятно, поняли они слова манифеста о временном ополчении) и, будучи казенными, помещикам служить не могут. Им старались внушить, что они «обращены совершенно в первобытное состояние», но они не слушаются и ни на какую работу идти не хотят. Очевидно, ратники никак не могли себе представить, что наслаждение «среди своих семейств спокойствием», обещанное им именным указом 22 января 1814 года, означает не что иное, как пребывание по-прежнему под гнетом почти неограниченного помещичьего произвола. Вязмитинов (23 июля 1814 г.) предписал и. д. новгородского губернатора Муравьеву внушить ратникам Державина, чтобы они, согласно прямой воле государя, выраженной в манифесте и двух указах, исполняли беспрекословно все возложенные на них обязанности и «помещику своему были бы совершенно послушны». Державину же Вязмитинов предложил того из ратников, который «возбуждает смуту между людьми» и грубит господину, сдать в рекруты, но без зачета, так как он, избегая рекрутчины, отрубил себе один сустав пальца[71].

Получив предписание Вязмитинова, Муравьев сообщил ему, что «со времени роспуска главного ополчения редкий день не являются к нему» воины или не доходят... просьбы помещиков или их приказчиков: одни с жалобами на... помещиков, другие о неповиновении «людей, бывших в ополчении». В случаях «маловажных и немноголюдных... все без дальних хлопот прекращается, усмиряется и приходит в должный порядок», но в одном деле он счел нужным предать виновных суду.

14 июля к Муравьеву явились три крестьянина помещика старорусского уезда, Аничкова, бывшие на службе в ополчении и просили «себе пощады от господского принуждения работать наравне с прочими крестьянами». Муравьев, «уразумев, по его словам, сих людей блуждающее, но буйное суждение», приказал отдать их под стражу. На допросе они заявили, что 15 человек, бывших ратников, были водворены в село Кремно, имение Аничкова, который приказал им исполнять всякие повинности наравне с прочими крестьянами и потребовал, чтобы они сдали ему казенную одежду. За неповиновение он избил одного из них, но бывшие ратники для выяснения, справедливы ли требования помещика, послали трех своих товарищей в Новгород. Губернское правление нашло, что «заблуждение крестьян произошло, по-видимому, не столько» от непонимания воли государя, «сколько от их буйности», и потому за неповиновение господину, грубости и самовольную отлучку без паспортов отослало их с товарищами в старорусский земский суд для решения дела по закону.

С.-петербургский гражданский губернатор М. Бакунин сообщил всем уездным предводителям Петербургской губ. о жалобах некоторых возвратившихся из ополчений, что они «нашли дома свои в худом положении, что земли их отданы другим, а скот взят в господский дом», помещики же, тем не менее, заставляют их ходить на господскую работу. Бакунин просил предводителей дворянства вообще внушить помещикам, чтобы они позаботились о починке разрушившихся домов бывших ратников и дали бы этим людям «способы к пропитанию», чтобы у них не было «справедливой причины к жалобам, которые могут иметь весьма неприятное влияние и последствия»[72].

В имение придворного банкира Раля, в Ямбургском у., Петербургской губ., бывшие ополченцы явились в июле 1814 г. и были освобождены от господских работ до 1 января 1815 г. В январе управляющий деревнями Смольян объявил им, чтобы они начали ходить на барщину, но ни один из них не исполнил этого требования. Велено было собрать их, однако из 27 человек явилось только 9, и управляющий пригрозил им за неповиновение ссылкой на поселение. Один из бывших ратников, Архипов, заявил, что они все лучше пойдут в Сибирь, чем на господскую работу. Управляющий схватил его за ворот, но товарищи вступились. Однако с помощью дворовых Архипов был задержан и посажен под стражу. На другой день староста и выборный везли на мызу другого «главного ослушника», но пятеро бывших ратников отбили его. Получено было известие, что собирается и вся «дружина», чтобы освободить арестованного. Управляющий послал за капитаном полка, квартировавшего в одной из деревень имения Раля, и просил его о помощи. Как только он приехал, более 50-ти ратников вошли во двор, освободили Архипова и, потребовав к себе управляющего, заявили ему, что ранее будущего урожая на работу не пойдут. Тот просил ямбургский земский суд заставить их повиноваться. Земский исправник и уездный предводитель дворянства отправились в имение Раля и донесли, что бывшие в ополчении получили по возвращении домой «как в полях от засеянного хлеба, так и в сенных покосах должное удовлетворение и оставлены на прежних участках», до 1 января 1815 г. были освобождены от работ, а теперь не соглашаются идти на барщину ранее нового урожая. Из найденных наиболее виновными 7 человек были арестованы, а трое бежали (Арх. Мин. Вн. дел)[73].

 V.

В план нашего очерка входит описание лишь тех волнений крестьян после 1812 года, которые связаны с Отечественной войной. Поэтому я остановлюсь еще на волнении удельных крестьян Липецкого приказа, Смоленской губ., так как оно явилось следствием разорения этого края в 1812 году и вызванных им злоупотреблений удельного начальства.

Я не имею возможности подробно говорить о том, как отразилась война на положении крестьян в Смоленской губ. Приведу только письмо губернского предводителя дворянства Лыкошина 1816 г., хорошо рисующее то разорение, которому подверглись здесь крестьяне.

На вспоможение крестьянам Смоленской губ., по его словам, было отпущено 5.325.000 руб. «Казенным крестьянам даны пайки на 1813, 1814 и 1815 годы, и поля их засеяны все, отпущен на строение лес; дано по сту руб. на постройку; каждому работнику 50 руб. на покупку лошади и отпущены деньги на отдачу рекрут. Помещичьи крестьяне получили пайки на три месяца, и полей их засеяно двенадцатая часть. В мае месяце 1813 г. начали обыватели из рассеяния собираться... на место прежних жилищ своих и некоторое время жили на открытом воздухе, питаясь грибами и хлебом. Первое их дело было убрать мертвые тела людей и павших лошадей и скота[74]), сделать новые на больших дорогах мосты и перевозы, строить для хлеба шалаши. Болезни сделались повсеместными, люди умирали человек за человеком, большей частью средних лет, поелику они убирали тела и заразились. Недоставало не только гробов, но и работников рыть ямы для погребения; священники не успевали по долгу христианскому делать каждому погребение». В это время смоленское ополчение возвратилось, а на место его велено было собрать рекрут с каждых пятисот душ по десяти человек[75]. «Вслед за тем другой рекрутский набор из 500 душ по 8-ми человек[76] во время, когда болезни свирепствовали, люди умирали, все вещи, принадлежащие к отдаче рекрут, вздорожали, денег не было, да и приобрести их нечем. Сие обстоятельство привело обывателей в совершенное изнурение. К несчастию, падеж скота и лошадей... повторялся несколько раз.

«По истечении льготного времени с окончанием 1813 года губерния, как будто не пострадавшая, поставлена во все прежние свои повинности наравне с прочими губерниями, разорения не потерпевшими, а по местному своему положению страдает более...

«Первое, по изгнании неприятеля, обыватели должны были устроить большие дороги, мосты и перевозы..., принять на себя в натуре почтовую гоньбу по всей губернии и тем изнурить остатки тех лошадей, которые... от истребления неприятельского и всеобщего падежа уцелели; беспрестанно проводы военных, колодников, воинских команд, требующих подвод, забирали у них последних лошадей и отвлекали крестьян от полевых работ; а сие было в то время, когда в большом семействе едва один человек оставался не болен или только что начал оздоравливать, а прочие все лежали на смертном одре и сим лишались последней для себя помощи. В сем положении должно было помышлять о постройке для зимы убежищ... По неимению достаточного числа лошадей не на чем было возить материалы. Тут настало время платить подати с каждой души по три руб.» и на содержание почтовых лошадей по 45 коп. с ревизской души. «Бедный крестьянин все, кроме хлеба, служащее к его пропитанию, равно как и одеяние, должен приобресть покупкою, ибо по недостатку скота не имел с чем сварить свои щи, а по неимению овец не имел шубы ни кафтана... и в сем положении находятся и по cиe время (1816 г.).

«Тот, кто знал места сии прежде разорения, — продолжает Лыкошин, — увидит большую разницу: деревня, в которой было прежде дворов 23, теперь имеет только 7 или 8; крестьянин, у которого было по обыкновению две избы, три или четыре клети, скотный двор и гумно, теперь имеет только одну избу, а редкий успел сделать и другую, а вместе с ней плетень...; редкий из них успел построить скотный двор... Во дворе, где было прежде от 5 до 10-ти лошадей и до 12-ти коров, теперь едва 2 лошади и 1 корова, а овец почти нет совершенно... Проезжий, знавший прежде места сии... приметит многие нивы и даже целые поля запустевшими и заросшими кустарником... На лицах жителей заметно уныние»[77]. Хуже всего было положение тех крестьян, жилища которых находились на большой дороге, по которой проходили войска.

В истории волнения удельных крестьян Гжатского у., Смоленской губ., обнаруживается вся лживость местной администрации, все те наглые злоупотребления, которые доводили крестьян до сопротивления властям. Помощь удельным крестьянам Смоленской губернии велено было произвести из удельного капитала. Таких крестьян в этой губернии, разоренных войной, оказалось 42.384 души, а сожженных неприятелем крестьянских дворов — 648. Для пособия этим крестьянам смоленская удельная контора купила хлеба и лошадей на 184.400 руб. При оказании пособия хлебом крестьянам Липецкого приказа (на что было назначено 21.103 рубля, хлеба выдано было мало, пособия лошадьми не оказано вовсе. Сама смоленская удельная контора находила недостаточным данное крестьянам пособие, между тем как экономическим крестьянам (так назывались принадлежавшие до 1764 г. церковным учреждениям, преимущественно монастырям, а потом перешедшие в ведение коллегии экономии и включенные позднее в состав казенных) оказана была значительная помощь; но министр уделов Гурьев не внял представлению управляющего смоленской конторой. Положение многих удельных крестьян Липецкого приказа было, по выражению ген. Паскевича, «отчаянное». Из двух волостей, находившихся в ведении этого приказа, особенно разорена была Клушинская (1700 душ), так как она была ближе к большой дороге; им приходилось даже отдавать в заклад луга и поля, засеянные рожью. Крестьяне эти в прошении в удельную контору писали, что «если волости не дадут помощи, то более 1.500 душ должны пропасть, и без того уже по-миру ходят». После получения от министра уделов отказа в пособии, они попробовали обратиться к сенатору Каверину, но тот отвечал, что постановлениями по удельному ведомству» им воспрещено обращаться к кому-либо другому, кроме своего начальства. Высочайше утвержденным положением комитета министров 10 декабря 1812 г. с казенных, удельных и помещичьих крестьян Смоленской губернии, потерпевших разорение, велено было не взыскивать недоимок прежних лет и недобора податей за вторую половину 1812 г., а также всего оклада за 1813 г. Но смоленская удельная контора продолжала взыскивать подати со своих крестьян[78], а когда они, узнав о данных правительством льготах, предположили, что «прощенные оклады государем, но с них уже взысканные, следует зачесть и на полтора года от податей освободить», то посланный с этой просьбой в Смоленск крестьянин был арестован, как бунтовщик и зачинщик беспорядков, и по приказанию управляющего удельной конторой «чувствительно наказан», а подати продолжали, без всяких разъяснений, по словам Паскевича, «вымучивать с поспешностью», и в уплате их не выдавали никаких квитанций. В своем донесении государю Паскевич прямо говорит, что удельная контора, действуя незаконно, «обманывала крестьян в видах корыстного лихоимства». Удельный голова Минай Иванов на уплату податей продавал на корню крестьянский хлеб и весь скот.

В апреле 1815 г. Липецкий приказ объявил, наконец, о сложении недобора податей за вторую половину 1812 и всего оклада 1813 г. Но деньги продолжали взыскивать по-прежнему, при чем Минай Иванов подвергал жестоким телесным наказаниям даже жен и детей неплательщиков. Крестьяне принесли жалобу губернатору, но она была оставлена без последствий, и им вновь подтвердили, чтобы они обращались с претензиями к своему начальству. Когда крестьяне просили разъяснения у губернского прокурора, тот отправил их просьбу министру юстиции, который препроводил ее лишь через год министру уделов.

По словам Паскевича, крестьяне «не могли понять», за какой год они уплачивают подати.

Наконец, крестьяне деревни Медведки, вследствие крайней бедности[79], стали обнаруживать неповиновение требованиям приказа. Управляющий удельной конторой отправил своего помощника Миллера для ареста главных зачинщиков и телесного наказания всех 12-ти домохозяев этой деревни, но взять их на этот раз не удалось, а ходоки крестьян отправились в Варшаву и Петербург и подали прошение великим князьям, императрице Марии Федоровне и министру уделов. Когда потребованы были к следствию двое поверенных и некоторые из медведковских крестьян, и они опять оказали непослушание, то заседатель земского суда с Миллером отправились 30 марта 1815 г. в деревню Медведки с понятыми (до 200 чел.), но крестьяне их к себе не пустили. После этого приехал исправник Кушников с 12 чел. инвалидной команды при их начальнике и с таким же, как прежде, числом понятых, но крестьяне будто бы прогнали и их несколькими выстрелами из ружей, заряженных пулями. По сведениям же, собранным Паскевичем, сделан был один холостой выстрел, как сигнал соседям, что приехало начальство. По предписанию губернатора, исправник вновь явился с полным составом земского суда и с тою же командой. Крестьяне дали знать Кушникову, что они расскажут все только ему одному и просили не брать с собой удельных властей, так как они их постоянно обманывают и пишут во время следствия то, чего допрошенные не говорили[80]. Кушников не только записал их показания, но и выдал им копии с составленных им протоколов. Так как он первый раскрыл, что с крестьянами при взыскании податей обходятся жестоко, и обнаружил большие злоупотребления, то вследствие старания смоленской удельной конторы был предан сенатором Кавериным уголовному суду, как «подстрекатель возмущения». Лишь по требованию Паскевича он был освобожден от суда, снова назначен капитан-исправником и награжден орденом. В июне 1815 г. приказный староста села Клушина Василий Яковлев, воспользовавшись отлучкой головы и казенного старосты, собрал сходку и составил приговор об отправке в Петербург поверенного с жалобами крестьян. Губернатор прибыл в Липецкий удельный приказ с батальоном Бородинского полка и, расквартировав его в удельных селениях, арестовал старосту Яковлева и еще сорок «главнейших возмутителей» (а по словам Паскевича, «ни в чем не виновных»). Крестьяне, собравшиеся в числе около 700 человек, просили сменить приказного голову Миная Иванова и освободить Яковлева, но просьба их исполнена не была. Они требовали, чтобы арестовали всех их, так как схваченные товарищи не более их виновны. В своем донесении министру финансов и управляющему министерством полиции Вязмитинову губернатор предложил (в виде исправительного наказания) высечь каждого десятого человека плетьми и сдать в рекруты одного из 50-ти; но комитет министров согласился с мнением Каверина, что наказание должно быть назначено по приговору суда.

 

Дело дошло уже до сената, когда государь, 18 февраля 1816 г., приказал командующему гренадерским корпусом генерал-лейтенанту Паскевичу расследовать это дело. Паскевич с величайшим вниманием отнесся к нему, переспросил крестьян поодиночке и целыми деревнями, но все же из 60-ти заключенных оставил под стражей 14-т. «Наиболее наклонных к неповиновению» он предлагал переселить в другую губернию[81], но в то же время считал необходимым наказать за «великие злоупотребления» чиновников смоленской удельной конторы, так как их «бессовестные деяния» — истинная причина всех беспорядков. Паскевич выхлопотал также пособие неимущим крестьянам (21.280 рубл. на 532 души) и рассрочку оброчной недоимки бедным семьям на 4 года. Перед новым 1818 годом он донес, что после выдачи пособия, рассрочки оброчной недоимки и увольнения от службы управляющего смоленской удельной конторой среди крестьян водворилась тишина и спокойствие[82].

По окончании заграничной кампании крепостные, как мы уже видели, ожидали воли[83]. Нижегородский губернский прокурор донес в 1815 г. министру юстиции, что в Нижнем появились «разглашатели пустых новостей насчет освобождения всех крестьян от владения помещиков с присовокуплением слов оскорбительных» для государя. 12 марта этого года (в годовщину восшествия имп. Александра I на престол) канцелярский чиновник Снежницкий рассказал, что, как он слышал на базаре, государь приказал отобрать крестьян у дворян (в казенное ведомство). Господа де собрались в ночное время в сенате и позвали государя. Он обещал явиться, но дал знать великому князю Константину Павловичу, чтобы тот принял меры предосторожности. Великий князь, взяв с собой воинов, нашел государя «в опасности жизни, стоящего перед собранием на коленях» в рубахе и просящего помилования. Изрубив собравшихся, Константин Павлович отвел государя во дворец и сказал: «видишь ли, брат, я тебя от них спасаю во второй раз[84].

 

В начале апреля 1815 г. нижегородский губернатор приказал арестовать приехавшего из Петербурга с капитаном Любанским его дворового человека, Дмитриева, за разглашение о даровании всем крестьянам вольности. Дмитриев рассказывал, что об этом уже читан был в Казанском соборе в Петербурге манифест. Сенат утвердил приговор уездного суда о наказании Дмитриева 30 ударами плетей и отдаче в военную службу с зачетом помещику за рекрута.

 

Даже люди весьма консервативные понимали, что следует чем-нибудь вознаградить крепостных за их почти повсеместное спокойствие во время Отечественной войны. Так, А.Ф. Малиновский, начальник Архива Коллегии Иностранных дел в Москве, предложил (в 1817 г.), если уже решено будет дать свободу крестьянам не в одном Остзейском крае, то, в ознаменование 1812 года и в награду им за тогдашнюю «верность», объявить свободными детей обоего пола, рожденных после 1812 г., как включенных в седьмую ревизию 1816 г., так и после нее рождаемых. Это предложение (изложенное автором в особой записке, присланной гр. Аракчееву) крайне медленного и притом безземельного освобождения крепостных не имело никаких последствий[85].

Были и такие прожектеры, которые хотели соединить ограничение крепостного права с восстановлением пожалования населенных имений в полную собственность, прекращенного Александром I. Кутузов-Смоленский носился с мыслью предложить государю наградить генералов и офицеров, отличившихся во время Отечественной войны, поместьями литовских и белорусских «мятежников»[86]. Манифест 12 декабря 1812 г., провозгласивший амнистию полякам западных губерний, которые приняли сторону Наполеона, казалось, должен был бы положить предел таким предположениям. А между тем вот что сказано было в письме к Н.М. Лонгинову из Бромберга 16 января 1813 г.: об «увольнении крестьян я, хотя не якобинец, признаюсь, что думаю, что непременно» (нужно) «мало-по-малу это сделать. Теперь есть случай начать в Польше, конфисковав имения всех тех, что против нас служили, раздать эти имения генералам и офицерам нашим бедным и изувеченным и, раздав оным, постановить таксу, выше которой бы с крестьян не брать и чтобы они были вольны. Дареному коню в зубы не смотрят, новые помещики были бы довольны, и важная часть крестьян вышли бы из теперешнего постыдного и в Польше несчастнейшего положения». Тут, очевидно, дело шло о губерниях, отошедших по разделам от Польши к России, так как в герцогстве Варшавском еще в 1807 г. крестьяне получили личную свободу. «Вот здесь, в Пруссии, — продолжает автор письма[87], — в части, которая уже давно от Польши взята, мужики уже не крепостные и общее состояние гораздо лучше, нежели в нашей Польше. Говорили, что часть Польши, доставшаяся нам, счастливее тех, кои принадлежат Пруссии и Австрии». Это «совершенная ложь. Правда, что помещикам и шляхтичам лучше..., потому что они по-прежнему дерут с мужиков, но крестьянам гораздо хуже. В Австрии и в Пруссии власть дворянства удержана в пределах, и оттого они кричали и имения дешевле продавались, но крестьянам под защитой правления было гораздо лучше»[88]. Однако амнистия полякам и решительное нежелание государя возобновить пожалование населенных имений в полную собственность[89] помешали осуществлению предположений и кн. Кутузова, и автора письма, которым почти несомненно был кн. М.С. Воронцов[90].

В. Семевский.

 


[1] Кроме печатных источников, очерк этот составлен на основании неизданных материалов, архивов Государственного Совета, Сената, собственной Е. Вел. Канцелярии и Министерства Внутренних дел.

[2] Е.В. Тарле. «Соглядатай Наполеона I о русском обществе 1808 г.». «Современный Мир», 1910 г., №12, стр. 56. В анонимном письме к имп. Александру, ходившем по рукам 1807—12 гг. под именем сенатора Теплова, гр. Маркова или Н.С. Мордвинова, было сказано: «Польские крестьяне, ободренные примером их соотечественников, которым дана свобода, также желают расторгнуть цепи, их угнетающие». «Рус. Стар.», 1098, стр. 511—512.

[3] В.А. Бильбасов. «Записки современников о 1812 годе». (Граф Боволье.) «Рус. Стар.», 1893 г.. №1, стр. 23. Тверской помещик И. В—с (Вилькинс) уверяет, что «прежде еще нашествия французов подсылаемые от них шпионы наущали крестьян, приводя их к неповиновению властям и обнадеживая какою-то всеобщею вольностью». «Земледельческий Журнал», 1832 г. №6, стр. 314.

[4] Государь приказал: так как Корнилов «оказывается виновным в том, что любил слушать и рассказывать пустые и глупые новости, говорил слова непристойные и дерзкие, был излишне любопытен, хотел знать, что пишут в газетах», то предать его суду, из трех же беседовавших живописцев один был оправдан, а двоим заключение вменено в наказание.

[5] Государь приказал посадить Спирина в крепость и строго смотреть за тем, чтобы он ни с кем не мог иметь ни малейшего сношения ни словесно, ни письменно, так как он «питал в себе мысли беспокойные, опасные и вредные» и «осмелился даже и на бумаге изъяснять их». Попытка добиться от Спирина каких-либо разоблачений его связей успехом не увенчалась, и велено было предать его суду «для поступления с ним по всей строгости законов», так как его письмо могло вызвать среди ссыльных вредные последствия (Арх. Госуд. Сов.).

[6] По свидетельству одного писателя-англичанина, в окрестностях Петербурга (после вступления французской армии в Россию) среди крестьян ходили слухи, что Наполеон им не враг и хочет дать им свободу. «Das oestliche Europa und Kaiser Nicolaus. Vom Verfasser des «enthullten Russlands und der «weissen Sclaverei». Aus dem Englischen von A. Kretzchmar. Grimma. 1846 г., I, 75.

[7] Медведев на допросе показал, что, проходя 20 марта по Ильинской площади, услышал эти разговоры в кучке неизвестных ему людей, из которых одни были одеты, как ямщики, другие, как, лакеи, третьи, как купцы, а иные были в сюртуках.

[8] Комитет 13 мая 1807 г., приняв во внимание, что в разговорах Иванова и Медведева «приметно одно только дерзкое болтанье, а не умысел какой-либо», в заседании 10 мая 1812 г. постановил наказать их при полиции розгами и, подтвердив, чтобы впредь были осторожнее, отдать помещикам. В Петербурге в апреле 1812 г. Антонов, покупая на Сенной рыбу, сказал, чтобы ему продавали ее дешевле, «ибо он объявит радостную весть, что по возвращении государя все крестьяне будут государственные». Полицейский служитель донес об этом, и Антонов подвергся допросу в Комитете 13 янв., но решительно отперся от своих слов и уличен в них не был. (Арх. Гос. Сов.).

[9] «Дослужась, — говорили они, — из грязи до больших чинов и должностей и быв умом выше всех между советниками царскими, он стал за крепостных», предложил государю освободить их «и тем возмутил против себя всех господ, которые за это, собственно, а не за предательство какое-нибудь решились его погубить».

[10] «Арх. Раевских». Редакция и примечания Б.Л. Модзалевского. СПБ., 1908 г., I, 152. 5 августа 1812 г. Наполеон писал принцу Евгению Богарне о «возбуждении» крестьян за Велижем: «Если это восстание крестьян произошло в старой России (l'ancienne Russie, т. е. не в губерниях, присоединенных от Польши), а можно было бы считать его очень выгодным для нас, и мы извлекли бы из него большую пользу... Сообщите мне сведения об этом и дайте знать, какого рода декрет и прокламацию можно было бы издать, чтобы возбудить восстание крестьян в России и привлечь их на свою сторону». Memoires et correspondance politique et militaire du prince Eugene, publes par du Casse, t. VII, Р. 1860, р. 414.

[11] Domergue. La Russie pedant les guerres de l'empire. Р. 1835, t. II, 74—75, 83—86. «Рус. Арх.», 1869 г., стр. 1415-1416, 1430, 1453—4. Chambray. Histoire de l'expedition de Russie. 3-me ed., Р. 1838, II, 287—288. А.П. Попов. «Французы в Москве в 1812 году». «Русский Архив, 1876 г., Т. II, 296.

[12] Le Moniteur Universel, 1812 г., №356. «Несомненно, — говорит английский генерал Вильсон, находившийся в 1812 г. в русской армии в звании великобританского комиссара, — восстание рабов могло бы быть возбуждено в России, если бы могли поддержать дисциплину в разнородной армии Наполеона и избегли бы оскорблений и насилий, которые довели до отчаяния народ и затронули его религиозные предрассудки». По словам Вильсона, «Наполеон отверг сделанное ему в Москве предложение
относительно возбуждения восстания». A sketch of the military and political Power of Russia in the year 1817, L. 1817, р.36—37. Однако тот же Вильсон писал 20 окт. 1812 г. лорду Каткарту, что «все известные ему французы были поражены повиновением и привязанностью крестьян к помещикам».
Д убровин «Отечественная война», 269.

Барон Дедем де-Гельдер, голландец, служивший во французской армии, полагает, что «император мог бы поднять восстание в русских губерниях, если бы он хотел дать волю народу, так как народ этого ожидал, но Наполеон был в то время уже не генерал Бонапарт, командовавший республиканскими войсками. Для него было слишком важно упрочить монархизм во Франции и трудно проповедывать революцию в России». «Из записок бар. Дедема». «Рус. Стар.», 1900 г., №7, стр. 126.

[13] Memoires pour servir a l'histoire de France sous Napoleon ecrits a Saint-Helene par les generaux, qui ont partage sa captivite, et publies sur les manuscripts entierement corriges de la main de Napoleon. II, ecrit par general comte de Montholon. Р. 1823, р. 100.

[14] Повар Ростопчина, как сообщает его господин, будто бы «заговорил о вольности и что за тем (т.е. для дарования ее) идет Наполеон». Узнав об этом, Ростопчин приказал наказать его плетьми и сослать в Тобольск. По рассказу же самого повара, бельгийца Турнэ, он ничего не говорил о вольности, а только пригрозил рассердившему его помощнику, что скоро с ними расправится «наш император» (т.е. Наполеон), за что был публично наказан 25 ударами розог. До Сибири его не довезли, а оставили в Перми, где он пробыл 7 лет.

В июле месяце француз Мутон, живший в доме доктора Шлегеля, сказал его крепостному лакею, что скоро они будут счастливы: Наполеон даст им свободу. Слуги побили Мутона и привезли на съезжую. Покидая Москву, Ростопчин передал на растерзание черни несчастного Верещагина, а Мутона отпустил с приказанием сказать своим, что подвергшийся казни был единственным изменником своему отечеству. «Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-Ученого Архива", Спб. 1911 г., т. XVI, 129, «Рус. Арх.», 1869 г., стр. 1448—1449; 1875 г., III, 12, 285—6; II. Щукин. «Бумаги Отечеств. войны», I, 156; Дубровин. «Отечеств. война в письмах современников». Спб., 1882, стр. 69, 111. В письме к С.Р. Воронцову (1813 г.) Ростопчин признается, что боялся в 1812 г. бунта дворовых в Москве.

[15] «Одни дворяне и их приказчики, — писал он С.С. Ланскому 19 сентября 1812 г. из Вологды, — «побуждают к повиновению государю, дабы подати, подводы и прочие налоги давать. А дворяне к мужикам остужены рассеянием слухов от времен Пугачева о вольности, и все это поддерживалось головами французскими и из русских, а ныне паче и французами, знающими, что оная связь содержала, укрепляла и распространяла Россию, а именно, связь государя с дворянами, поддерживающими его власть над крестьянами, кои теперь крайне отягощены наборами рекрут, милицией и так называемым ополчением... Французы распространяются всюду и проповедуют о вольности крестьян, — то и ожидай всеобщего» (восстания). «При таком частом и строгом рекрутстве и наборах ожидай всеобщего бунта против государя и дворян..., кои власть государя подкрепляют.

[16] Fain. Manuscript de mil huit cent douze. P., 1827, t. II, 140—141; Chambray. Histoire de l'expedition de Russie, P., 1838, t.II, 214, 307. Domergue. La Russie pedant les guerres de l'empire, II, 86; «Рус. Арх.», 1869 г., стр. 1430; «Сборн. Истор. Общ.», т. 128, стр. 220—221, 231—232.

Среди казанских татар были элементы, которые могли бы поддаться искушению начать борьбу с русским правительством. В мае 1812 г. татарин Казанского уезда Бактемиров, придя на Буйский завод (Вятской губ., Уржумского у.), говорил, что турки победили русских и государь бежал: это видно из писем, получаемых богатыми татарами; он сказал также, что «татары скоро возьмут Казань, что и они умеют драться, и у них есть оружие». Он слышал, что они переписываются с турками. О попытке Наполеона войти в сношение с казаками упоминает в своих записках барон Дедем. «Рус. Стар.», 1900 г., №7, стр. 126.

[17] Бывший студент Урусов в июле доказывал в одном из московских трактиров, что вступление Наполеона в Москву возможно «и послужит к общему благополучию». Когда его арестовали, он повторил это и в присутствии Ростопчина. Дубровин. «Отеч. война», 59.

[18] Добронравов «Дела Владимирского губернского правления». «Труды Владимирской ученой архивной комиссии», Влад., 1901 г., III, /—8. Середонин. «Ист. обзор деят. комитета министров», I, 558.

[19] Вел. кн. Николай Михайлович . «Переписка имп. Александра I с сестрой вел. кн. Екатериной Павловной». Спб., 1910 г., стр. 83—84, 95. Муж Екатерины Павловны, принц Георгий Ольденбургский, генерал-губернатор новгородский, тверской и ярославский, считал даже необходимым избегать «внутренних вооружений поселян» в Ярославской губернии вследствие настроения народа под влиянием «военных обстоятельств». «Русск. Стар.», 1884 г., №10, стр. 212.

[20] Щукин. «Бумаги, относящиеся к Отечественной войне 1812 г.», V, М., 1900 г., стр. 278—279.

[21] Он был предан суду по доносу священника, дело доходило до Сената, который определил, наказав виновного десятью ударами кнута, вырезать ему ноздри и сослать в каторжную работу, но государь простил его, как простил и пономаря заштатного города Починок (Нижегородской губ.), который в 1814 г. обругал его в кабаке площадною бранью. См. там же IV, 211—218. В Петербурге, еще до взятия Москвы, в харчевне крест. Логина Иванова, торгующий в Апраксином дворе мещанин Шебалкин в беседах с погребщиком Воротиловым называл имп. Александра «безмозглою головою», выражал желание перемены правления, бранил Константина Павловича, но все же высказывал предположение, что, может быть, лучше было бы, если бы его сделали государем, «а то уж мы дожили до годов»; указывая на дом Нарышкиных, о чрезвычайной роскоши которого и о государе рассказывали в харчевне служившие в нем официанты, говорил: «вот где государство-то наше прошло» (Мар. Антон. Нарышкина была, как известно, в самых близких отношениях с государем), говорил про Наполеона, что он сын Екатерины II и идет присвоить себе корону всероссийскую, по наследству после брата ему законно принадлежащую, говорил, что Наполеон «молодец — умеет воевать..., а наши приехали в Вильну только на хороших (т.е. красивых) полячек смотреть да манеры делать». Воротилов, сведущий в священном писании, толковал на основании его и самое шествие неприятеля на Москву, ссылаясь на Апокалипсис и пророчество Иоанна Крестителя («смотрели Апокалипсис и имя Аполлиона»). Шебалкин говорил также, что «когда француз придет к Петербургу, то мы в большие дома станем бомбы бросать», а вместе с тем «хвалил знатных» и полагал, что «лучше бы было, как за стариков-то взялись», «лучше бы было за стариками, мало ли у нас есть еще», называл при этом гр. Ник. Ив. Салтыкова и говорил: «как бы прежде взялись, а то уже схватились, да поздно!» Шебалкин предлагал также предоставить власть Елизавете Алексеевне и даже на допросе с некоторою гордостью признал, что «эта мысль его собственная». «Комитет 13 января» постановил 16 сентября 1812 г. предать Шебалкина суду, харчевника Логина Иванова наказать при полиции, а Воротилова освободить, взяв с него подписку, что он будет впредь осторожнее, но государь в 1814 году велел всех их простить. Однако, в ожидании резолюции государя, они просидели два года в Алексеевском равелине петербургской крепости, а затем с них взяли подписку, что впредь «не только такими дерзкими и законопротивными рассуждениями заниматься» они не станут, но и вообще не будут иметь разговоров о делах, до них не касающихся, а также не будут рассказывать о деле, по которому они содержались. После взятия Москвы, в сентябре 1812 г., отставной майор С.А. Бошняк говорил: «Москва взята, вся Россия французская, вот какого мы нашли себе государя! погубил всю Россию». Упомянув, что государь собирается ехать в Англию, Бошняк прибавил: «Глуп народ, что отпускает, надобно его оставить и судить вместе с министрами… Подкупленный им (Наполеоном) Аракчеев всему виною, а для нас все равно, кто император». Бошняк отсидел в Алексеевском равелине два года в ожидании резолюции государя, а затем был прощен с запрещением въезда в обе столицы. (Арх. Гос. Сов.).

[22] О тяжелом положении приписных крестьян в XVIII веке см. в моей книге «Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II», т. II, Спб., 1901 г., стр. 295—561.

[23] Арх. Мин. Вн. дел, дело департам. полиции исполнительной 1812 г., №158; «Журналы комитета министров», 1812 г., т. II, 436, 445—447, 467; Полн. Собр. Зак. XXXII, №25114; Щукин. «Бумаги, относящиеся до Отечественной войны», ч.V. М. 1900, стр. 68—69. В цитированном уже выше письме к имп. Александру, ходившем по рукам в 1807—12 гг. от имени сенатора Теплова, гр. Маркова' или Н.С. Мордвинова, упомянув о волнении работников на пермских железных заводах, неизвестный автор продолжает: «Крестьяне в немецких провинциях ожидают только первого знака к бунту», а затем, после приведенных выше слов о польских крестьянах, желающих «расторгнуть цепи», говорит: «Крымские татары готовы соединиться с турками. Необыкновенная дороговизна в столицах, голод в пограничных губерниях, недостаток людей, похищенных от земледелия рекрутским набором и сбором милиции. От севера к югу во всех губерниях все классы подданных отягощены и разорены податями и налогами; дворянство, духовные, купцы, крестьяне одинаково исполнены чувствами негодования и отчаяния, — все ропщут... средства к государственным доходам уничтожаются беспрестанно разорением крестьян». После упоминания о готовности к бунту крестьян в немецких провинциях в некоторых списках письма есть еще такие строки: «Жиды, притесняемые в гражданском их существовании без всякой основательной причины, побуждаемые внешним влиянием, готовы предпринять все против такого правительства, которое с ними одними нарушает терпимость веры». «Рус. Стар.», 1898 г., №12, стр. 511; срав. «Чтения в Общ. Ист. и Древн. Росс.», 1873 г., III, 156-157.

[24] По словам крестьян, на завод было взято 200 человек да еще назначено отправить туда 100 мужчин и 150 женщин. Узнав об их жалобах, приказчик сек их, отбирал скот, грозил всех перевести на заводы, а имущество и землю их продать, наконец приказал за 1812 г. взыскать по 7 руб. 50 коп. оброку, а затем еще по 40 руб., и кто был не в состоянии заплатить, тех отправлял на заводы.

[25] Как тяжела была жизнь и работа на Холуницком заводе Яковлева, видно из того, что из числа крестьян, купленных им в 1814 г. у двух помещиц Яранского уезда, Вятской губ., и переселенных на завод, в год умерло 77 чел., т.е. шестая часть всех переселенных. «Столетие Вятской губернии», т. II, 1881, стр. 504.

[26] Четверо мужчин, наказанные кнутом по 150—175 ударов с вырезыванием ноздрей, отправлены были в Нерчинск в вечную каторжную работу, одна женщина (75 ударов кнута) также отправлена на каторгу, один высечен 150 ударами кнута и сослан на поселение. Мужчины, кроме двух очень старых, были зачтены помещику за рекрут. Четверо, преданные суду, умерли до приговора, что свидетельствует об ужасных условиях тюремного заключения. Сенатский Архив. Дело Министерства Юстиции, 1813 г., №64; Архив Министерства Внутренних дел, дело департамента полиции исполн. 1812 г., № 159. «Журналы комитета министров», II, 437, 699; Середонин. «Историч. обзор деятельности комитета министров», 1, 370 Крепостные крестьяне, переселяемые на заводы, как непременные работники, на основании Высочайше утвержденного доклада 15 марта 1807 г., должны были получать свободу через 30, а дети их через 40 лет. О волнении в 1815—16 гг. крестьян, купленных тем же Яковлевым у двух помещиц Яранского уезда и переселенных им на Холуницкий завод (в Слободском уезде, Вятской губ.), см. «Столетие Вятской губернии», Вятка, 1881 г., II, 490—507. После этого волнения комитет министров, в виду крайнего недостатка в людях на Холуницких заводах, постановил оставить при них переселенных крестьян. Заводы эти принадлежат к числу поссессионных. — В имении кн. С.М. Голицына, Владимирской губернии, в сентябре1812 г. произошло «неповиновение крестьян и буянство» при выборе людей в ополчение. Щукин, VI, 78, 102. В Саратове прапорщик Викторов, «еврейской веры и придерживающийся молоканской секты» (следовательно, принадлежащий к числу молокан-субботников) стал разглашать, что у Наполеона войска полтора миллиона, что Рига взята неприятелем и толковал слова Библии: «лев победит орла», так, что «евреи рассеяны не навсегда, но будут собраны, что истязание, ими терпимое отмстится и что слабевший их будет храбрейший». Саратовский губернатор, на том основании, что в этой губернии было много молокан и что, по его мнению, «неблагонамеренные разглашения могут иметь вредное влияние на непросвещенные умы», в конце октября месяца выслал Викторова в ІІермскую губ., прося установить там за ним надзор (Сенатский Архив). Дело Викторова можно сопоставить со следующим известием Гакстгаузена: «Когда Наполеон начал поход на Россию, то молокане увидели в нем льва в долине Иосафатовой, описанного в их старинных псалмах и призванного низвергнуть лже-императора и вновь возвести на престол белого царя. Молокане Тамбовской губернии избрали из своей среды депутацию, которая в белых одеждах должна была идти навстречу Наполеону и приветствовать его». Они дошли до Вислы и там были схвачены. «Один бежал и благополучно возвратился к своим, а об остальных они никогда ничего не узнали». Haxthausen. Studien uber dienneren Zustande Russlands, I, 388. — Тамбовский губернатор Нилов разослал по своей губернии печатные листки с посланием «ко всем волостным головам, сельским старостам, сотским, десятским и всем православным христианам», в которых убеждал их хватать, ковать в железа и привозить к нему всех, «кто станет сладко говорить о французах».

[27] В то же время генерал фон-Граверт, командовавший прусским корпусом, вступившим в Курляндию, обнародовал 13(25) июля на немецком языке следующее объявление: «Ходят слухи, что среди обязанных работою сельских жителей здешней провинции стало распространяться ложное мнение, будто бы наступившее военное положение и присутствие прусских войск избавляет их от обязанностей относительно помещиков. Чтобы исправить это заблуждение, я сим объявляю, что — впредь до высшего повеления — не произойдет никакой перемены как в устройстве этой провинции, так и в отношениях между господами и подданными, и что прусский корпус, вместо того, чтобы нарушить эти отношения, напротив, готов энергически поддержать их и порядок, и строго наказать всякого, позволившего себе их нарушить». «Сборник Имп. Русск. Историч. Общества», т. 133, стр. 172. («Акты, документы и материалы для политической и бытовой истории 1812 года, собранные под редакцией К. Военского. Том II. Балтийская окраина в 1812 году»).

[28] Арх. Мин. Вн. дел, депо департ. полиции исполн. №245. О буйстве и побегах рекрут в Эстляндии см. «Журналы комитета министр.», II, 664—665. В 1813 г. крестьяне казенных и частных мыз Курляндской губ. не хотели давать рекрут и даже отбили нескольких, которых везли в Митаву. (Арх. Соб. Е. В. канцелярии).

[29] «Отечественная война 1812 года». Изд. главн. управл. генерального штаба, отдел I, т. XIII, Спб., 1910 г., стр. 416. Нужно заметить, что первоначально после разделов Польши положение крестьян в западной России в некоторых отношениях ухудшилось. См. А.О. Турцевич. «Русские крестьяне под владычеством Литвы и Польши». Вильна, 1911 г., стр. 66—69.

[30] По составленным в 1798 г. инвентарям в казенных жалованных и старостинских имениях, крестьяне обязаны были следующими повинностями: панщизною, гвалтом (обязательной сверхбарщинной работой), подорожчизною, вещественной данью и денежным чиншем. Краснянский. «Мин. департамент Вел. Княжества Литовского (эпизод из истории войны 1812 г.)». Спб., 1902 г., стр. 51.

[31] «Gazeta Minska», 1812, №6; «Сборник Имп. Рус. Ист. Общ.», т. 128, стр. 150—151, 153, ср. 172. В Могилевской губ. для охранения польских помещиков французско-польская администрация учредила военные команды под названием «Ochrana», «Рус. Стар.», 1878, т. XX, 693. Н.Н. Муравьева упоминает в своих мемуарах о волнении крестьян в нескольких селениях близ местечка Козачизны, Виленской губернии: они «взбунтовались и не повиновались ни земской полиции, ни помещичьим приказчикам». «Рус. Арх.», 1885 г., т. III, 69.

[32] Краснянский, «Минский департамент В. Кн. Литовского», стр. 46—50. В некоторых селениях Бобруйского повета, Минской губ., нашествие неприятелей также вызвало неповиновение крестьян. Жители Овручского повета, Волынской губ., в половине июля собирались в шайки, намереваясь «сделать возмущение». «Отечественная война 1812 г.». Изд. главн. управл. генер. штаба, отд. I, т. XIV, 227—228. По этому поводу в именном указе 27 июля командиру 2-го резервного корпуса Эртелю упоминается об экзекуции над «возмутившимися жителями» и предписывается дворян и неблагонадежных обывателей высылать внутрь России. Ibid., 173—174, 249—250.

[33] «Отечественная война 1812 года». Отделъ I, т. XIV, Спб., 1910 г., стр. 93—94, 282—283. Вероятно, по поводу этого волнения написано письмо Наполеона от 5 авг. нов. стиля к принцу Евгению Богарнэ, приведенное выше (стр. 78, примеч. 2).

[34] Сураж — уездный (ныне заштатный) город Витебокой губ.

[35] «Отечественная война 1812 года», отд. I, т. XVI, Спб., 1911 г., стр. 36; «Журналы комитета министров», II, 586.

[36] Один писатель—англичанин, сообщает, что как только великая армия Наполеона прошла Витебск, русские крепостные явились на форпосты, чтобы выдать французам своих господ и управляющих, которых они привели с собой. «Das oestliche Europa und Kaiser Nikolaus» I, 75. Голландец бар. Дедем де-Гельдер, служивший в рядах французской армии, рассказывает иначе:

«В окрестностях Витебска, население проявило революционные чувства. Помещики со всех сторон стали обращаться к витебскому (французскому) губернатору, генералу Шарпантье, с просьбой прислать охрану для их защиты от крестьян, которые грабили помещичьи дома и дурно обходились с самими помещиками (я сам видел, как многие семейства переехали в Витебск, заботясь о своей безопасности)». «Рус. Стар.», 1900 г., №7, стр. 126.

[37] Заседатель Велижского у., Витебской губ., Жизневский, за собирание продовольствия для неприятеля и за то, что отвращал крестьян от повиновения помещикам, был продан суду и приговорен к лишению дворянства и ссылке в каторжную работу, но на основании манифеста 12 декабря 1812 г. прощен, с лишением, однако, права поступать на государственную службу.

[38] Автор оговаривается, впрочем, что часть помещиков по доброте или скорее из расчета несколько заботится о своих крестьянах.

[39] В числе лиц, исполнявших поручения французов в Смоленске, находился станционный смотритель Смоленской губ., Ключарев (неизд. донесение Д. Рунича Козодавлеву в Арх. Соб. Е. В. Канц.). Быть может, это был сын масона почт-директора Ключарева, высланного Ростопчиным из Москвы в Воронеж. В одном письме из Москвы сын Ключарева упоминается в числе «известных якобинцев», составлявших там муниципалитет Наполеона. Дубровин. «Отечеств. война в письмах современников», 267. До Петербурга доходили фантастические слухи о том, что делалось в Смоленске. Коллежский асессор Игнатович рассказывал здесь в сент. 1812 г. одному лакею, что француз, овладевши Смоленском, «всем объявил вольность» с уплатой «своим господам оброку в год по 1 р. 50 к. Богатых обирает, бедным дает». Жен тех господ, которые успели уйти, «свои люди наказывают розгами». Арестованный и подвергнутый допросу в «комитете 13 янв. 1807 г.», Игнатович, в ожидании резолюции государя, просидел два года в Алексеевском равелине и затем был прощен. (Арх. Госуд. Сов.).

[40] По другому известию, сыном станционного смотрителя Бердяевым.

[41] Слезскинский. «Народная война в Смоленской губ. в 1812 г.» По современным бумагам «Русский Архив», 1901 г., №5.

[42] Сычевского уезда.

[43] Феофилакт Русанов, архиепископ рязанский. которому поручено было восстановление богослужения в Смоленской епархии, писал (16 янв. 1813 г.) А.Н. Голицыну: большинство помещиков «просят только денег и денег, дабы прежде всего поправить свое, а не крестьянское состояние». Многие из них, «возвращаясь в свои деревни, отнимают у крестьян последнее, заставляя их кормиться милостыней, но где получить оную? Большая половина соседних жителей нищенствует. Обличаемые крестьяне в присвоении себе господских вещей истязываются без пощады... Смоленские помещики до того своекорыстны, что хотят и из камней добывать масло». Дубровин. «Отечеств. война в письмах современников». Спб., 1882 г., стр. 449, 384.

[44] «Земледельческий Журнал», 1832 г., № 6, стр. 315. Так, на помещика Поречского у., Смоленской губ., подполковника Пав. Ив. Энгельгардта его крестьяне донесли, что он убивал французов-мародеров, и он был расстрелян французами («Н.А. Мурзакевич, историк г. Смоленска», Спб., 1877 г., стр. 45). По духовному завещанию перед смертью он отпустил на волю с землею 4 семьи своих крепостных (16 душ об. пола) и 5 женщин, а духовнику своему, Никифору Мурзакевичу, за трехнедельное и шестинедельное поминовение подарил находящегося в бегах крестьянина с женой и двумя детьми и еще одну «девку» (Арх. Соб. Е. Вел. канц.).

[45] По-видимому, к Смоленской губернии относится следующее известие одного англичанина о крестьянах трех имений. В одном из них, управляемом шотландцем, где с крестьянами обращались очень хорошо, они, услышав о приближении армии Наполеона, только прекратили все работы. Напротив, в двух соседних имениях они ворвались в господские дома, разбили дорогие зеркала, разграбили винные погреба, оборвали фрукты в теплицах и оранжереях; крестьяне говорили, что (по приходе французов), вся собственность господ будет принадлежать им. Некоторые даже думали, что они поменяются местами со своими господами, и те станут их крепостными. Das oestliche Europa, I, 74—75.

[46] Так, в сентябре 1812 года капитан-исправник Волоколамского уезда, Московской губернии, донес, что в деревне Новишине, экономической Никольской волости, и в вотчинах около нее помещиков Алябьева, кн. К.Н. Шаховского и Нежданова крестьяне вышли из повиновения старостам и приказчикам, разграбили имущество, хлеб, скот и лошадей Алябьева и убили крестьянина, говоря, «что они ныне французские», а вина в погребах и библиотеку отдали священнику. Видя это, и «прочие крестьяне покушаются на таковой же дерзкий поступок». Комитет министров предписал генералу бар. Винцингероде, прикрывавшему тверской тракт, разыскать зачинщиков возмущения и в страх другим повесить. Но тот немедленно донес, что не только не было никакого возмущения ни в экономической деревне, ни в имениях названных помещиков, но что он нашел их «совершенно готовыми на поражение неприятеля».

[47] В Богородском уезде в июле началось было волнение на бумажной фабрике Мещанинова, но капитан-исправник прекратил его, наказав телесно приказчика и отослав его в Москву в смирительный дом. Дубровин. «Отеч. война в письмах современников», 65.

[48] Das oestliche Europa, I, 75.

[49] Гр. Мамонов в 1812 г. на свой счет сформировал конный полк для войны с французами, но многие из его крестьян, не обнаруживая готовности лично участвовать в нем, покупали за себя людей. В Тверской губ. в имении бар. Корфа Едимоново крестьяне, после взятия Москвы, поговаривали: «Как же! станем мы лошадей готовить про господское добро. Придет Бонапарт, нам волю даст, и мы господ знать не хотим». Но Наполеон не пошел на Петербург. Т. Толычева. «Рассказы очевидцев о двенадцатом годе». М., 1873, стр. 48.

[50] В селе Архангельском, имении Юсупова, где владелец собрал замечательные произведения искусства, крестьяне усыпали сады обломками статуй из каррарского мрамора работы знаменитых итальянских скульпторов. Спокойствие было восстановлено отрядом конной полиции. В имении кн. Щербатова управляющему-эстонцу удалось уговорить 3000 крестьян, готовых восстать, чтобы они дождались подтверждения вести об освобождении. Domergue. La Russie pendant, les querres de l' Empire, t. II, 356—358; А. Васильчиков. «Семейство Разумовских». Спб., 1880 г т II 91 160; Щукин. «Бумаги, относящ. до Отечественной войны», X, 260—314. B...ch. Histoire de la destruction de Moscou en 1812, traduit de l'allemand par Breton, P. 1822, p. 118-119, 177-179. Есть известие о возмущении крепостных во многих домах богатых дворян в самой Москве, усмиренном администрацией посредством жестоких телесных наказаний. B...ch, p. 43. После занятия Москвы французами Ростопчин разослал из Владимира воззвание к «Крестьянам, жителям Московской губ.», в котором говорит: «Почитайте начальников и помещиков, они ваши защитники, помощники,' готовы вас одеть, обуть, кормить и поить». А после возвращения в Москву в воззвании к ним писал: «узнал я, что вы... вздумали грабить домы господ своих по деревням и выходить из послушания. Уже многих зачинщиков привезли сюда, ужели вам хочется попасть в беду?».. П.А. Картавов «Ростопчинские афиши». Спб., 1904 г., стр. 64, 75, XV.

Кроме описанных волнений, были еще в 1812 г. случаи неповиновения властям и другие тому подобные беспорядки и замешательства в губерниях Костромской, Архангельской, Екатеринославской, Калужской, Орловской, Нижегородской, Казанской, Саратовской и Тобольской (Варадинов. «История Мин. Внутр. дел», ч. II, кн. I, стр. 250-251). Но дела о некоторых из них не сохранились а на волнениях маловажных и к тому же не имеющих никакого отношения к нашествию Наполеона я не считаю нужным останавливаться в этом очерке. В дальнейшем изложении я буду говорить лишь о тех волнениях крестьян после 1812 г., которые так или иначе связаны с Отечественной войной.

[51] Passenans. La Russie et l'esclavage. P. 1822, I, 204.

[52] По словам тверского помещика Вилькинса, «стали там и сям поговаривать тихонько о вольности, роптать на отягощения работами и притеснения от помещиков. Меньше умеренные и легковерные доводили свои жалобы до начальства, между тем как опытнейшие и более рассудительные в молчании приглядывались и ожидали последствий. Местами готов был появиться дух возмущения против владельцев. В одной Тверской губ... в течение короткого времени 5 военных экзекуций были посланы в разные места для усмирения помещичьих крестьян да столько же, если не больше произведено следствий по поданным от крестьян на владельцев своим жалобам». «Земледельческий журнал», 1832 г., №6, стр. 315-316.

[53] Мы видели из свидетельств о смоленских помещиках, что этого далеко нельзя считать общим правилом.

[54] Однако в 1815 г. набор был произведен, но его не было в 1816 и 1817 гг.

[55] В проекте этого манифеста, написанном Шишковым, следовали далее слова: «на обоюдной пользе основанная», но государь вычеркнул их, воскликнув: «Я не могу подписать того, что противно моей совести и с чем я нимало не согласен».

[56] А между тем крепостные нетерпеливо ожидали освобождения. 4 июня 1814 г. дворовый Муромцевой Мелентьев писал в Москву своему знакомому, также дворовому: «Скажу тебе по секрету: у нас здесь слух очень происходит важный для нас, который также делается секретно, чтоб в России крепостной народ сделать свободными так, как во прочих землях, от господ отобрать как людей, так и крестьян». Мещанинов представил письмо, полученное его дворовым, в полицию, Мелентьев был посажен в крепость, и на допросе в «комитете 13 янв. 1807 г.» показал, что впервые узнал об этом слухе в трактире, второй раз — от встречных на улице, а затем «у Исакия, когда вводили ополчения», мальчик продавал манифест о мире (мир с Францией был заключен манифестом 18/30 мая 1814 г.). Когда Мелентьев купил и стал читать манифест, то некоторые в толпе говорили ему: «а вот сказали, что будто прислано, чтоб народ крепостной сделать свободным». Мелентьев был освобожден 12 октября, но со взятием подписки, что «о подобных сему предметах ни писать, ни говорить ни под каким видом нигде и ни с кем не будет». (Арх. Госуд. Сов.)

[57] Шишкин несколько иначе, чем пензенский прокурор, описывает начало здешнего волнения.

[58] В письмах одной современницы слова ратников изложены несколько полнее: они говорили, «что у них не обрита борода, и их не приводили к присяге, значит, они не настоящие солдаты. Если бы государь нуждался в войске, то велел бы объявить рекрутский набор, а в ополчение государственных крестьян не берут, значит все это выдумка помещиков, и указ вовсе не от государя, а от их же начальников».

[59] В одной народной песне Наполеон носит имя: «Франец Полион». «Песни, собранные П.В. Киреевским», вып. X, 6.

[60] Так как некоторые помещики в утешение им говорили, что они отдаются на время «и может быть, не более, как на три месяца» (к этому подало повод слово «временное» в манифесте об ополчении). Сходной с этим причиной было вызвано и волнение трех батальонов киевской милиции в начале декабря 1807 г. в Балте и Дубоссарах. Помещики, отдавая своих крепостных в милицию, говорили им, что предстоящая им служба временная, что государь их не только распустит, но и наградит. Действительно, в манифесте 30 ноября 1806 г. было сказано, что по миновании ныне угрожающей опасности «ополчения положат оружие и возвратятся в свои дома и семейства, собственным их мужеством защищенные, где вкусят плоды мира», и далее государь императорским своим словом торжественно обещал «излить щедроты и милости и вознаградить почестями и знаками отличия» всех ознаменовавших усердие к отечеству, личною храбростью и другими полезными деяниями. Киевские милиционеры поняли это так, что награда их будет состоять в избавлении их от крепостной зависимости, что после войны они пойдут по домам и станут казаками, как их предки. Некоторые помещики уверяли их, что, в вознаграждение за службу, их никогда не отдадут в рекруты. Между тем после заключения мира с Францией, манифестом 27 сентября 1807 г., было разрешено помещикам, мещанским обществам и казенным селениям оставлять в военной службе всех тех ратников, кого они пожелают оставить, с выдачей им за них рекрутских зачетных квитанций. Это повело к распространению между ратниками киевской милиции слухов, что их всех отдадут в солдаты. Несколько унтер-офицеров уверили товарищей, что государь об этом не знает и что повеления эти изданы помещиками по соглашению с командирами милиции. Выбрав себе начальников, атаманов и предводителей, три батальона направились обратно на родину, но были остановлены и обезоружены. Двести человек были наказаны немедленно, а 72 человека, признанные зачинщиками, подвергнуты различным наказаниям: сданы в рекруты, высечены шпицрутенами или, по наказании плетьми или кнутом, сосланы на поселение. «Русская Старина», 1895 г., №7, стр. 188—191. «Записки С.А. Тучкова», Спб., 1908 г., стр. 279—281.

[61] В письмах Волковой к Ланской, содержащих по этому делу сведения неточные, сказано: «Пришлось высечь кнутом 300 главных мятежников да сотни две или три прогнать сквозь строй».

[62] По ведомости 8 янв. 1813 г. пензенское ополчение имело следующий состав: 164 офицера, 529 урядников и 7.052 воина в 3 пехотных полках и 23 офицера, 51 урядник и 620 воинов в конном полку.

[63] В саратовском конном ополчении была также попытка восстания в 1812 г. «Записки М.Н. Киреева», «Рус. Стар.», 1890 г., № 7, стр. 49. Ростопчин писал имп. Александру 21 сент. 1812 г.: «сегодня утром в одну из моих деревень собралось до 50 ратников, и застрелили офицера». «Рус. Арх.», 1892 г., №8, стр. 545.

[64] Г.Ф. Фабер (1768—1847), уроженец Риги, издавший несколько сочинений на французском (одно из них против Наполеона), а впоследствии и на немецком языке, служил в 1812 г., в статистическом отделении министерства полиции. Биографические сведения о нем см. в «Русском биографическом словаре», ст. С. Трубачева. Cp. Wolzoger. Memoiren, Leipz., 1851, р. 48.

[65] Английский генерал Вильсон, находившийся в 1812 г. при русском войске, также говорит в своем донесении лорду Каткарту, что всех французов очень удивило «повиновение и привязанность крестьян к помещикам». Дубровин. «Отечественная война в письмах современников», стр. 269.

[66] О действительном положении крепостных в это время см. мою статью в сборнике «Крестьянский строй», изд. кн. П.Д. Долгорукова и гр. С.Л. Толстого. Спб., 1905 г.

[67] Декрет 30 флореаля (20 мая) 1802 г. разрешил торг неграми и восстановление рабства во французской колонии Сен-Домэнг (на острове Гаити) и острове Гваделупе. Adams. Napoleon I et Saint-Dominque. Revue Historique, 1884, і. XXIV.

[68] Курсив во французском подлиннике.

Автор книги «Moscou avant et apres l'inondie», напечатанной в Париже в 1818 г. (Lacointe de Leveau), который также оптимистично относится к крепостному праву, говорит: «Бонапарт надеялся, вступая в Россию, что найдет в ней народ, готовый разбить свои цепи. Последствия показали, насколько тот расчет был ошибочен» (р. 126).

[69] Государственные, экономические и удельные крестьяне в тех губерниях, где составлялось временное внутреннее ополчение, не участвовали в нем, а давали, как обыкновенно, рекрут.

[70] Тем не менее, окончание этого указа было лишь некоторым вариантом первого: «Мы желаем, чтобы воины, приобретшие славу на поле чести, наслаждались оною среди семейств своих в полном спокойствии, и обратили себя по-прежнему на труды и промысел мирных граждан».

[71] Комитет министров, по представлению Вязмитинова, решил «в предупреждение самовольства ратников» разослать предписание, подобное отправленному в Новгород, начальникам всех тех губерний, ополчения которых были распущены, что и было исполнено 18 августа 1814 г.

[72] По получении от Вязмитинова предписания, данного 18 августа, Бакунин сообщил ему, что некоторые помещики желают «беспокойных воинов» отдать в военную службу и полагал, что это можно дозволить с выдачей за годных зачетных квитанций, а не годных отдавать без зачета. Но тут явился вопрос, как быть с теми, которые участвовали в сражениях и получили медали, а некоторые и знаки военного ордена, иные же были ранены и сделались неспособными к труду. По представлению об этом Вязмитинова комитету министров, изданы были правила, утвержденные государем 31 мая 1815 г. Ими было дозволено помещикам и обществам представлять в губернские рекрутские присутствия для освидетельствования людей, возвратившихся из ополчений, которых они признают бесполезными для себя вследствие увечий и других болезней. Рекрутские присутствия должны были отдавать признанного неспособным ни к каким работам в военное ведомство с зачетом помещику или обществу за рекрута, и эти люди причислялись к неслужащим инвалидам на казенное содержание. «Для сохранения общего спокойствия и тишины» не воспрещалось представлять в те же рекрутские присутствия в зачет будущих наборов и таких людей, бывших в ополчении, которые возвратились в свои дома с медалями в память 1812 г. или и без них и оказались «непослушными и беспокойными, следовательно, и в обществе нетерпимыми», не исключая из этого числа и тех, кто получил знаки отличия военного ордена, но неспособных к полевой службе людей приказано было принимать без зачета за рекрута, определяя их в команды внутренней стражи. Дети принятых на службу и на казенное содержание, прижитые до поступления их отцов в военное ведомство, должны были принадлежать помещикам и обществам, а рожденные после того — военному ведомству с отдачей в определенном возрасте в военно-сиротские отделения. Вдовы убитых, умерших или другими случаями выбывших во время нахождения в ополчениях должны были принадлежать помещикам или обществам.

[73] А. Кржижановский в неизданных «Рассуждениях и примечаниях об Украине» говорит, что вступившие в свои квартиры войска, прошедшие всю Европу, рассказывая поселянам о состоянии и свободе земледельцев в чужих краях, «сильно воспламеняли ненависть к угнетающим их помещикам и управителям». Дубровин. «После Отечественной войны» («Рус. Стар.», 1904, №1, стр. 2).

[74] Из донесения министра полиции Балашова (в декабре 1812 г.) видно, что в Смоленской губ. было истреблено 172.566 человеческих и 128.739 скотских трупов, а в 6 губерниях (Калужской, Московской, Смоленской, Минской, Могилевской и Виленской) и в Белостокской области всего истреблено 430.707 человеческих и 230.677 скотских трупов. С. Горяинов. «1812. Документы Государственного и С.-Петербургского Главного Архивов. Издание Министерства Иностранных дел». Спб., 1912 г., ч. II, стр. 98.

[75] В именном указе сенатору Каверину 11 июля 1813 г. сказано: «с казенных обывателей Смоленской губ., поставивших в 1812 г. по 10 рекрут с 500 душ, взять еще с того же числа по 2 рекрута», а помещичьи имения уравнять в сборе рекрут с казенными поселениями. («Полн. Собр. Зак.», XXXII, №25, 419.)

[76] См. П.С.3., XXXII, №25, 438.

[77] «Русская Старина», 1878 г., т. XXIII, 537—540. О последствиях нашествия французов для Минской губ. см. Краснянский. «Минский департамент в. к. Литовского» СПБ. 1902, стр. 70—71.

[78] Она ссылалась потом на то, что не имела права заменить записанными в приход сборами 1813 г. оброк 1814 года. По сведениям, сообщенным удельной конторой, крестьяне липецкого приказа были освобождены от платежа оброчных и казенных повинностей всего на сумму 60.016 р. Оброчных денег Клушинской волостью в 1813 г. в счет оклада (10.356 р.) было уплачено 3.566 р., с Златоустовской в счет оклада (16.341 р.) взыскано 8.163 р.

[79] Еще в октябре 1813 г. чиновник смоленской удельной конторы доносил о дер. Медведки, что крестьяне ее «не могут не только обрабатывать поля, но и продовольствовать свои семейства».

[80] Паскевич удостоверяет, что удельные чиновники «писали на следствии, что хотели, вовсе даже крестьянам ничего не читая и не показывая».

[81] При переселении в Быховский у., Могилевской губ., двух семейств крестьян, они оказали вооруженное сопротивление, и три человека из них бежало.

[82] Кн. Щербатов. «Ген.-фельдмаршал кн. Паскевич, его жизнь и деятельность», т. I, СПБ., 1888 г., стр. 263—303. В документах дела Арх. Мин. Вн. дел департамента полиции исполнительной 1815 г., № 187) все это событие изображается с точки зрения смоленской удельной конторы и местного губернатора, а потому, после следствия Паскевича, они заслуживают мало доверия. Ср. о злоупотреблениях удельной администрации, обнаруженных волнением удельных крестьян бурегского приказа
Новгородской губ. Середонин. «Истор. обзор деятельности комитета министров», т. I, 355—356; Дубровин. «Письма глав. деятелей в цар. имп. Александра I», 179; «Сборн. истор. мат., извлеч. из Архива соб. Е. В. Канцелярии», под ред. Дубровина, VI, 55—56.

[83] В одном письме из Москвы от 15 апреля 1815 г., подвергшемся перлюстрации, было сказано: «нас здесь очень тревожит, что мужики беспрестанно твердят, что они вольные, и многие из деревень выезжают, также и к нам приказчик пишет (из Калужской губ.), что то и дело твердят, что вольные». Приказчик в имении действ. ст. сов. Вас. Сер. Ланского (Новгородского у.) писал своему господину: «некоторые крестьяне совсем бунтуют и в послушание нейдут; причина тому, — я не знаю, отколь они газеты получают, — что будет воля, с часа на час дожидают; до этого слуху исправляли барщину, а ныне никто ничего, и кто хочет — идет на барщину, а кто не хочет — сидит дома». (Арх. Госуд. Сов.)

[84] Сенат приговорил Снежницкого за эти разглашения к ссылке на поселение, резолюция же государя, которому было доложено об этом деле, не известна.

[85] С.Н. Глинка надеялся, что «сближение дворян с крестьянами к взаимной обороне отечества» поведет к улучшению положения крепостных самими помещиками; но он впоследствии признал, что это была «утопия, мечта». «Записки о 1812 годе С. Глинки». Спб., 1830, стр. 91—92.

[86] Шильдер. «Имп. Александр I», т. III, 134.

[87] Упоминание о Марине и защита адм. Чичагова побуждают меня предположить, что это был кн. М.С. Воронцов, проявивший в 1820 г. стремление к освобождению крестьян. Ср. «Арх. кн. Воронцова», XXIII, 22, 236, 259, 263—264. Авторство кн. М.С. Воронцова тем более вероятно, что письмо писано из Бромберга, который взят именно им. «Арх. кн. Воронцова», т. XXXVII, 67.

[88] Н. Дубровин, «Отечественная война в письмах современников», стр. 450—451.

[89] Срав. о записке Козодавлева, предлагавшего вновь жаловать населенные имения в полную собственность с ограничением в них крепостного права, в моей статье: «Правительство, общество и народ в истории крестьянского вопроса во второй половине XVIII и первой половине XIX в.» в сборнике «Великая реформа». Изд. Т-ва «Образование». М. 1911, стр. 60.

[90] В «Документах и материалах, относящихся к истории Отечественной войны 1812 г.», вышедших в свет, когда эта статья была уже набрана («Акты, издаваемые виленской комиссией для разбора древних актов», т. XXXVII, Вильна 1912 г.), есть еще несколько сведений о волнениях крестьян в Западной России в 1812 г. См. стр. XXXVIII—XXXIX, 204, 206, 297, 426.

 

 

 

 

Источник: http://www.museum.ru/1812/library/Sitin/book5_04.html#r1Â