"Люди сами, помимо правительства, создали порядки, при которых они живут… В общем, общество само осуществляет почти все, что приписывается правительству", – замечал двести лет назад американский публицист Томас Пэйн (1). Французский автор Алексис де Токвиль, исследовавший политическую и общественную жизнь США в XIX веке, обращал внимание на многочисленные объединения, ассоциации и группировки жителей, объединявшихся для самых различных целей – начиная со стремления воздействовать на органы государственной власти и кончая самостоятельным решением собственных проблем (2).

"Бесчисленные союзы, клубы и общества для проведения досуга, учебы и исследований, образования и т.д., которые появились в последнее время в столь массовом порядке, что понадобятся годы только для того, чтобы их зарегистрировать, служат еще одним выражением все той же вездесущей тенденции к объединению и взаимной помощи", – замечал сто лет назад русский анархист Петр Кропоткин. Он свидетельствовал, что "в каждой деревушке в Англии, Германии, Швейцарии и т.д. есть свои клубы и союзы" – спортивные, культурные, социальные и др. (3) Эти и подобные им общественные организации, созданные гражданами добровольно, не в рамках государственных властных институтов и экономических фирм и объединений, преследующих, в первую очередь, цели получения прибыли, получили название "гражданского общества".

Постановка проблемы

Среди исследователей до сих пор нет единого мнения в отношении границ гражданского общества, времени его возникновения, направлений развития и роли во взаимодействии с государством и экономической сферой. Одни связывают его появление и существование с такими формами, как демократическое правовое государство и рыночная экономика. Именно они, по мысли приверженцев этого подхода, обеспечивают независимость граждан от государства и традиционных институтов, предоставляя людям возможность свободно выражать свои чаяния. За гражданским обществом признается, таким образом, "роль арбитра и посредника между основными группами интересов" (4). Подобная точка зрения, на наш взгляд, страдает, прежде всего, умозрительностью: она пытается уложить весь сложный комплекс социального развития в узкие рамки идеально-типической модели представительной демократии и полностью игнорирует возможность альтернативных форм, к примеру, общественного самоуправления ("прямой", или "базисной демократии"). В то же самое время, явно недооценивается значимость конфликтов, постоянно возникающих при столкновении государственных, общественных и частно-экономических (рыночных) интересов.

Некоторые авторы предпочитают смягчить крайность указанного подхода. Рассматривая гражданское общество как "подсистему", расположенную "между совокупностью индивидов, отстаивающих частные интересы, и политическими структурами, представляющими общий интерес", как форму "выражения и защиты групповых интересов", они, тем не менее, отодвигают его появление вглубь веков. "В зачаточном виде гражданское общество возникает тогда, когда в социуме обосабливаются управленческие функции и возникают первичные политические институты", – пишет, например, российский историк и политолог А.Галкин. Первоначально гражданские структуры были слиты с политическими, но постепенно все более отделялись от них. В этом смысле современное "буржуазное" общество, сложившееся в XIX – XX вв., есть лишь этап, "на котором гражданское общество с высокой степенью очевидности дистанцировалось от политических институтов и приобрело самостоятельное значение" (5).

Данный взгляд в большей степени учитывает исторические реалии, но и для него характерна некоторая линейность: отношения между государством и обществом на протяжении истории не столь однозначно, чтобы можно было просто вести речь о высвобождении общественного начала из-под доминирования политического. Современный американский философ и эколог Мюррей Букчин справедливо замечает, что в момент появления (в Древней Греции) самого понятия о "политике" последняя означала лишь выражение общественного – "прямое управление общественными делами сообществом как целым" (полисом) (6). Конфликты между государственной властью и объединениями людей неоднократно вспыхивали в истории и разрешались по-разному. Такие институты "традиционного" общества, как городская община (коммуна, вольный город), деревенская община, ремесленный цех или братство и т.д., не должны рассматриваться как простые агенты или исполнители воли государства только потому, что механизмы демократического представительства их интересов на "национальном" уровне отсутствовали. Было бы неверно смешивать тоталитарное государство, которое стремится поглотить общество, разрушить любые неформализованные, горизонтальные связи между атомизируемыми индивидами и не допустить никаких автономных общественных ассоциаций и "свободных пространств", с моделью управления, действовавшей в "традиционном" социуме. "Авторитарная… власть допускает известную автономию общественных единиц (общин, союзов, ассоциаций и т.д.) внутри системы" и зачастую мало вмешивается в их внутреннюю жизнь, хотя и присваивает себе связь между ними и определяет "рамочные условия" их существования (7). Кроме того, процессы, которые связаны со становлением современного социума, также не столь однозначны: вместе с обретением свободы частной экономической деятельности и предоставление гражданских прав и свобод (включая возможность демократического, то есть электорального представительства интересов) происходило разрушение сложившихся форм общественной самоорганизации (сельских общин, городских цехов и братств и др.) и нарастала атомизация индивидов, связанных отныне лишь рыночными, конкурентными отношениями. В этих условиях и появилась новая форма гражданских ассоциаций и союзов, которая, собственно, и связывается с "гражданским обществом".

Представляется, что для рассмотрения проблемы социальной самоорганизации как основы гражданского общества необходимо отказаться от абсолютизации того облика социальной жизни, который складывается при современном индустриальном капитализме, и от недооценки роли традиции самоорганизации (вольного города, общины, цеха и т.д.). В этой связи следует обратить внимание на анализ взаимоотношений между государством, обществом и рынком, предложенный либертарными теоретиками. Они не только усматривали в гражданских ассоциациях и объединениях XIX–ХХ вв. новое проявление свойственной человеку как виду тенденции к социальности и взаимопомощи, но и обращали внимание на конфликты, подрывавшие идеально-типические представления о взаимодополняющей "гармонии" государства, гражданского общества и рыночной экономики. Ведь в рамках этой модели государство претендует на монопольное право выражать интересы всего общества в целом, настаивает на примате представительной демократии перед "прямой" (отрицая, тем самым, модель интегрального самоуправления в духе полиса или вольного города) и разрушает те объединения и ассоциации, которые воспринимаются им как "государство в государстве" (8). Что же касается рыночной экономики, то ее развитие и распространение на все более широкие сферы общества подтачивает стимулы к социальности и взаимопомощи, способствует формированию особой, эгоистической ценностной ориентации ("рыночного характера") (9). В результате подрывается способность людей к социальному взаимодействию, диалогу и совместному принятию общественно значимых решений. "Рынок, – замечал по этому поводу французский философ и социолог Андре Горц, – это, прежде всего место, где встречаются разрозненные индивиды, каждый из которых стремится к своей частной выгоде. Рынок и общество находятся в коренном противоречии друг к другу. Право одного человека суверенно искать собственной выгоды, предполагает, что к нему не должны применяться какое-либо принуждение или какие-либо ограничения во имя "высшего интереса общества" или трансцендентных ценностей. "Рыночное общество" есть противоречие по определению: ведь оно должно сложиться в борьбе всех против всех" (10).

На протяжении XX столетия соотношение государства, рынка и гражданского общества не оставалось неизменным. Если вначале социальная сфера (взаимопомощь, услуги, уход, отчасти культура и воспитание) в далеко идущей степени контролировалась самоорганизованными институтами гражданского общества, то затем, по мере его подтачивания рынком и атомизации, она все больше оказывалась в руках "социального государства" (11), а в конце века подверглась широкой коммерциализации и приватизации. Необходимо изучить эти изменения, а также те подвижки, которые вносят в развитие гражданского общества разворачивающиеся процессы глобализации.

Наконец, существенное значение имеет и вопрос о границах гражданского общества в современном социуме. Ясно, что они подвижны, и точно определить их невозможно, поскольку между государством и гражданским обществом, с одной стороны, и рынком и гражданским обществом, с другой, существуют обширные промежуточные зоны (политические партии и общественные организации, созданные для воздействия на механизмы представительства, в первом случае, и полу-коммерческие объединения, во втором). Однако следует прояснить и проблему структуры самого гражданского общества. Так, распространена точка зрения, будто к нему относятся только "институты", то есть организованные группы граждан. Именно отсутствие таковых при тоталитарных режимах нередко дает основание говорить о том, что в тоталитарном государстве нет гражданского общества. Но существуют и другие точки зрения. К примеру, А.Грамши относил к сфере гражданского общества не только гражданские ассоциации и независимую печать, но и такие социальные институты, как семья, церковь и иные центры духовной власти, а также совокупность повседневных норм, обычаев и структур коммуникации между людьми – от столика для завсегдатаев в кафе или "гражданского брака" до разговоров на базаре, в лавке или магазине (12). Похожий "расширительный" взгляд достаточно распространен среди зарубежных исследователей, включая тех, кто не разделяет политических взглядов итальянского коммуниста. Современный немецкий автор Сюзанна Ланг подчеркивает: "…Объединения и союзы, группы самопомощи и соседские инициативы, благотворительные организации, социальные движения, неправительственные организации и сети, партии и профсоюзы, фонды с общественными целями и т.д., и т.п. … негосударственные и некоммерческие организации образуют институциональное ядро, и сила гражданских обществ измеряется, как известно, высокой степенью организации. Напротив, без такой инфраструктуры они остаются слабыми, частичными и неспособными к движению. Однако тот, кто чрезмерно сконцентрируется на институциональной стороне гражданского общества, рискует не увидеть другой, неотъемлемый ресурс процессов гражданского общества – самих граждан и их добровольного, самоорганизованного вклада в общественное благо…" (13). В российской научной литературе также можно иногда встретить призыв рассматривать в качестве элементов гражданского общества не только "институты" (организованные группы), но и совокупность "устойчивых отношений и связей (во всех допускающих это сферах бытия) между людьми" (14). Нам представляется, что в состав гражданского общества следует включать как более или менее организованные формы, так и стихийно складывающиеся взаимосвязи и ad hoc объединения (вплоть до помогающих друг другу соседей, или нескольких семей, по очереди сидящих с детьми), то есть всю область общественной (негосударственной и некоммерческой) самоорганизации. Только это позволит, например, понять, почему даже при тоталитарных режимах в ХХ веке можно было обнаружить элементы независимой самодеятельности, социальности и взаимопомощи, иногда доходившие до оформления в виде групп и объединений (чаще всего, нелегальных или непризнанных).

От "традиционного" общества к индустриальному: рабочие союзы и социальная взаимопомощь

Взаимосвязь институтов "традиционного" общества и гражданского общества индустриальной эпохи очевидна на примере организаций такого социального движения, как рабочее. Современные исследователи подчеркивают "опережающее функциональное значение союзов ремесленников для рабочего движения и их преемственность" (15). Действительно, наемные работники доиндустриального периода либо состояли в одних союзах с ремесленниками, либо создавали свои объединения по образцу ремесленных цехов, братств и организаций взаимопомощи и прибегали к коллективным действиям, весьма схожим с теми, которые используются в настоящее время (от саботажа до забастовок). В Англии такого рода ассоциации существовали как минимум со времен позднего Средневековья. Эти предшественники позднейших тред-юнионов назывались "профессиональными клубами", "обществами" или "тайными обществами". До Реформации они были оформлены как религиозные братства, носившие имя святого – покровителя соответствующей профессии, а затем превратились в объединения взаимопомощи. Они "предоставляли материальную помощь нуждающимся работникам в случае болезни или безработицы, давали деньги на похороны, организовывали торжественные церемониалы… и… устраивали совместные застолья…, – заключает британский историк Чарльз Поульсен. – На заседаниях таких обществ регулярно обсуждались вопросы заработной платы и условий труда… К началу XVIII в. подобные профессиональные объединения квалифицированных рабочих, хотя часть из них по-прежнему маскировалась под общества взаимопомощи, похоронные клубы и тому подобные организации, появились уже во многих отраслях производства" (16).

Наряду с деятельностью, связанной с взаимопомощью, ранние рабочие организации уже были органами борьбы, которые прибегали подчас к радикальным акциям сопротивления. Исследователи обращают внимание на то, что некоторые из "голодных бунтов" в Великобритании в 1790-х гг. были тщательно организованы и спланированы (17).

Столкнувшись с растущей активностью профессиональных клубов, британское правительство инициировало принятие ряда законодательных актов, которые ограничили, а затем и запретили их деятельность (акты "О мятежных митингах и собраниях" 1795 г., запрет "незаконных клятв" 1797 г., акты "Об объединениях" 1799–1800 гг.). Преследования рабочих объединений принудили их реорганизоваться в виде "мирных" групп взаимопомощи или подпольных обществ. На практике грань между ними могла быть зыбкой, и в конце XVIII – начале XIX вв. ранние ассоциации наемных работников выступали организаторами многочисленных стачек, бунтов и восстаний. Наиболее радикальным по форме стало луддитское движение, которое, как доказали современные исследователи, отнюдь не было "отсталым" бунтом противников новой техники как таковой, а хорошо координируемым выступлением квалифицированных работников и надомников-ткачей, которые оказывали сопротивление против деквалификации и низкой оплаты их труда. "Луддиты разработали чрезвычайную военную организацию, – отмечает, например, Кристиан Феррер. – Она включала систему делегатов и курьеров, покрывавшую 4 графства, тайные клятвы верности, методы камуфляжа, часовых, организаторов кражи оружия во вражеском лагере, настенные надписи. Кроме того, они распознавали друг друга с помощью древнего способа боевых песен, которые они называли гимнами" (18). В начале XIX в., несмотря на условия подполья, появилась идея создания межпрофесиональных объединений. Так, в 1817 г. такое объединение под видом "Филантропического общества" было создано в Ланкашире; затем оно распространилось на Лондон. Просуществовав недолго, оно, тем не менее, послужило примером для новых попыток. В 1824 г. власти вынуждены были отменить закон о запрещении тред-юнионов, и развернулось повсеместное создание профсоюзов. Британское профсоюзное движение тех лет вплоть до 1840-х гг. сохраняло чрезвычайно радикальный характер: в его рядах распространялись идеи замены капитализма и системы всеобщей конкуренции кооперативной системой, основанной на рабочем контроле и местном самоуправлении, а также всеобщей стачки ("великого национального праздника"). В этом отношении британский "мир труда" первой половины XIX столетия был весьма близок к позднейшему революционному синдикализму (19).

Во многих других странах рабочие профсоюзы стали возникать именно тогда, когда власти запретили традиционные объединения работников, а часто даже – непосредственно на их основе. Так, в Швейцарии, например, наиболее распространенным типом рабочих организаций первоначально также были объединения и кассы взаимопомощи (в т.ч. по болезни и при иных чрезвычайных обстоятельствах). Некоторые из них имели цеховые корни, а после ликвидации цехов преобразовались а ассоциации. Раньше всего такие союзы появились у квалифицированных рабочих – типографов (в Аарау в 1818 г., Цюрихе в 1819 г., Берне в 1824 г.) и часовщиков, но также у портных и сапожников. На основе таких касс возникали первые, пока еще местные и неустойчивые профсоюзы, такие как профобъединения сапожников (1832 г.), бижутерийщиков (1838 г.), изготовителей корпусов часов (1842 г.) в Женеве, типографов в Берне (1843 г.). Хотя конституция 1848 г. предусматривала право на создание объединений, вплоть до 1860-х гг. в различных кантонах действовали запреты и ограничения. Характерно, что рабочие выступления за повышение зарплаты, сокращение рабочего времени и улучшение условий труда начались еще в период существования прежних цеховых организаций и продолжались новыми организациями (стачки на базельских мануфактурах набивных тканей 1794 г., ткацкой фабрике "Хюнервадель" в Нидерленце 1813 г., фабрике набивных тканей "Трюмпи" в Гларусе 1837 г., забастовки подмастерий-столяров и каменщиков на мелких предприятиях и рабочих-часовщиков, Устерский разгром машин 1832 г. и др.) (20). В Испании первое общество взаимопомощи ткачей Барселоны возникло в 1840 г. – через 4 года после запрета цехов. В объединение сразу же вступили 3 тыс. человек, что, как отмечает А.Элорса, "наводит на мысль о связи с прежней цеховой системой"  (21). За этим последовало образование "священной коалиции" с объединениями других профессий. Характерно, что общество ткачей было в одно и то же время объединением взаимопомощи и организацией сопротивления и борьбы с предпринимателями.

Вообще, в большинстве стран и в большинстве случаев функции общества взаимопомощи и профсоюза (органа экономической борьбы на производстве) до конца XIX в. не дифференцировались. И это объяснялось не только цеховыми традициями, но и особенностями структуры раннеиндустриального общества. Модели "социального государства", возникшей уже в XX столетии, тогда еще не существовало, и население в социальном смысле было предоставлено само себе. "Традиционный уклад… жизни, основанный на кустарном производстве в родных деревнях и в отдельных городских районах, где имело какой-то вес мнение каждого человека, канул в вечность; на смену ему пришла бездушная, не знающая пощады капиталистическая конкуренция" (22). Прежние структуры взаимопомощи (соседские, квартальные, общинные или религиозные) были разрушены или разрушались в ходе индустриализации и под влиянием антицехового и антиобщинного законодательства. Гарантированной государством системы всеобщего социального страхования и пенсионного обеспечения не существовало (только рейхсканцлер О. фон Бисмарк ввел в Германии в конце XIX в. государственные законы о социальном страховании, которые стали затем образцом для других стран). Образование было недоступно для людей из "низов". В этих условиях трудящимся приходилось создавать собственные организации, которые занимались вопросами социального обеспечения, культурного развития и образования. Нередко им оказывали помощь отдельные предприниматели-филантропы и политические деятели. Типичным примером таких тенденций можно считать практику Г.Шульце-Делича в Германии с 1860-х гг.: он пропагандировал самопомощь в виде потребительских кооперативов, страховых касс на случай болезни и потери трудоспособности, сберегательных касс, касс взаимопомощи (23). Шульце-Делич стал основателем особого направления в профсоюзном движении, которое имело аналоги и в других странах.

Более радикально настроенные трудящиеся не доверяли предпринимателям и филантропам. Они добивались изменения отношений собственности и нередко считали рабочие производственные кооперативы способом создания некапиталистической экономики. "В отличие от кооперативов в сфере воспроизводства (потребительских, жилищно-строительных), производственные кооперативы пользовались признанием и в раннем рабочем движении, поскольку они, как полагали, затрагивают корни капиталистического экономического строя", – отмечают немецкие исследователи кооперативного движения (24). Неудивительно, что в рабочем движении многих странах в XIX в. преобладали мютюалистские взгляды, близкие к идеям производственных ассоциаций П.-Ж.Прудона. Речь шла об образовании производственных кооперативов трудящихся, которым надлежало вытеснить капиталистические предприятия. "Когда они соберут достаточно средств, то откроют кооперативные магазины, торгующие… (их изделиями). Тогда и другие ассоциации будут производить блага, продаваемые в магазинах. Таким образом, рабочие станут независимыми от капиталистов…", – объяснял Хосе Мария Гонсалес, один из ведущих активистов "Великого круга рабочих Мексики", образованного в 1870-х гг. рабочими обществами взаимопомощи (25). На этой основе, как полагали социалисты XIX в., смогут возникнуть независимые и самодостаточные городские и сельские общины, заменяющие государство и капиталистическую экономику.

Хотя мютюалистские идеи и надежды на экономическое вытеснение капитализма рабочей кооперацией во второй половине XIX столетия утратили популярность, самоорганизация трудящихся прочно воспринималась как основа социальной жизни. Но место "соревнования" с существующим общественным устройством все больше занимала открытая борьба с ним. Функции взаимопомощи в деятельности рабочих союзов все больше отходили на второй план, а радикально настроенные наемные работники стали соединяться в профессиональные "общества сопротивления". Их главной задачей стала экономическая борьба с предпринимателями – подготовка и организация забастовок, направленных на улучшение условий труда, повышение зарплаты и т.д. Синдикалисты и анархисты в конце XIX – начале XX вв. добавили к этой задаче еще одну: подготовку к свершению социальной революции и созданию нового общества.

Часть рабочих организаций пытались совмещать мютюалистские, профессиональные и социально-революционные функции. Интересен в этом отношении опыт чилийских рабочих братств первого десятилетия XX в. – "манкомуналес", которые были в одно и то же время союзами взаимопомощи, кооперативами, жилыми общинами и профсоюзами. Этот тип организации получил особое распространение в шахтерских городках и поселках. Принадлежать к ним могли рабочие старше 16 лет при условии соблюдения принятых решений, участия в собраниях, уплаты 5% доходов в месяц на сберегательные нужды и ежемесячного членского взноса. В отличие от "обществ сопротивления", они строились на территориальной, а уже внутри – на профессиональной основе (союзы лодочников, грузчиков, поденщиков, ремесленников и шахтеров); все эти союзы собирались на конгресс, избиравший руководство. Братства имели свое знамя, вели борьбу за улучшение условий труда и жизни и одновременно стремились к повышению уровня образования членов, преодолению таких социальных бедствий, как алкоголизм, азартные игры и проституция. Их фонды использовались для создания школ, библиотек, издания газет и помощи при болезни. В ходе стачек они скорее играли роль поддержки; большинство же выступлений носило спонтанный характер (26). Движение чилийских "манкомуналес" пошло на спад после жестокого подавления стачки на селитряных рудниках в 1907 г.

Большинство рабочих в мире однако не пошло по пути создания интегральной организации, которая уже по существу приближалась к всеохватывающему "контр-обществу". Они сетовали на то, что увлечение функциями социальной взаимопомощи в рамках существующего общества отвлекает от экономической и революционной классовой борьбы. Подобной точки зрения придерживались как "умеренные" – социал-демократы, так и радикалы – анархисты и анархо-синдикалисты. Отсюда следовало стремление разграничить кооперативные и профсоюзные задачи и оформить их в различные организации, в той или иной сотрудничающие между собой. Так, конгресс II Интернационала в Копенгагене (1910 г.) призвал "всех членов партий и всех организованных в профсоюзы рабочих" вступать в потребительские кооперативы и действовать в них "в социалистическом духе" с тем, чтобы не дать им превратиться "из ценного средства организации и воспитания рабочего класса" в "средство ослабления духа социалистической солидарности и дисциплины" (27). В Германии 1920-х гг. кооперативы были формой объединения, весьма популярной среди рабочих: они действовали во всех возможных сферах жизни: потреблении (в крупных городах в них входило до 40% семей), строительстве, жилищной сфере, производстве, организации досуга, культуре (28).

В свою очередь, учредительный конгресс Аргентинской рабочей федерации (будущей анархистской Аргентинской региональной рабочей федерации ФОРА) в 1901 г. объявил: "Конгресс, признавая в обществах взаимной помощи средство, неэффективное для регулярного функционирования ассоциаций, составляющих федерацию, оставляет на усмотрение каждого профессионального союза, создавать в своем составе общества взаимной помощи, или нет" (29). Такая настороженность не мешала аргентинским рабочим анархистам широко использовать потребительские кооперативы для снабжения населения продовольствием, к примеру, в ходе всеобщей стачки квартиросъемщиков в 1907 г. Испанская анархо-синдикалистская Национальная конфедерация труда (НКТ) принимала в свой состав только профсоюзы (синдикаты). Ее отношение к кооперативам было выражено, в частности, в резолюции конгресса сельскохозяйственных рабочих Каталонии (1923 г.): эти организации являются паллиативом, не устраняющим бедствий существующего общества; члены синдикатов могут индивидуально принимать решение о вступлении в кооперативы, но это "не дело профсоюза" (30). Тем не менее, анархо-синдикалистские союзы создавали либертарные культурные центры и школы, а также допускали возможность образования под своей эгидой кооперативных мастерских для инвалидов – членов союзов. Что же касается социальной помощи (пособий, пенсий и т.д.), то здесь позиции социал-демократов и анархо-синдикалистов кардинально расходились: первые добивались принятия государством законодательства о страховании и пенсиях, вторые считали необходимым прямое действие самоорганизованных трудящихся снизу (сокращение рабочего времени для борьбы с безработицей, "выбивание" пособий нетрудоспособным и больным и т.д.) (31).

Хотя между различными организациями трудящихся (профсоюзами, кооперативами, союзами взаимопомощи, культурными и образовательными группами и др.) сложилось, таким образом, своеобразное разделение функций, в совокупности они дополняли друг друга, образуя самостоятельную рабочую культуру. "…Зрелое XX столетие, – писал в этой связи итальянский социолог Марко Ревелли, – сформировалось в ходе борьбы не на жизнь, а на смерть между процессом социализации политического универсума снизу и процессом стабилизации общества сверху. Субъектами первого процесса были подчиненные классы, которые пытались отстоять как «отдельный мир» вне государственности свою собственную независимую социальность, основанную на ассоциации, солидарности и взаимопомощи. При этом они создавали собственные правовые формы, сплоченную сеть федеративных соглашений и публичных, не государственных «актов». Второй был направлен на интеграцию масс в государство… посредством бюрократической «рационализации» и нейтрализации конфликта с целью передать «государственному аппарату» монополию на «общественно значимые» связи" (32).

Действительно, вплоть до середины XX столетия рабочая культура являлась не просто одним из элементов гражданского общества, но и воспринимала себя как альтернативу существующему социуму, своего рода "предвосхищение" иного общественного устройства. Там, где она по тем или иным причинам была менее интегрирована в господствующие властно-политические отношения, она демонстрировала сильные тенденции к превращению в своего рода параллельное "контр-общество", которое охватывало жизнь человека с момента рождения и до самой его смерти. Так, даже в межвоенной Финляндии, где рабочее движение находилось под контролем весьма умеренных социал-демократов, но над трудящимися довлело поражение в жестокой гражданской войне 1918 г., существовала "отдельная от буржуазных организаций и все охватывающая сеть организаций рабочих. В 1920-х годах рабочие не только голосовали за свои партии, а также показывали пьесы, читали книги, занимались музыкой, покупали потребительские товары и депонировали деньги в своих отдельных предприятиях и организациях", – замечал финский социолог Ристо Алапуро (33).

Еще сильнее эта тенденция была выражена в синдикалистском и анархистском рабочем движении. Индустриальные рабочие мира (ИРМ) на западном побережье США в начале XX в. объединяли своих членов (преимущественно иммигрантов, не имеющих постоянной занятости) в территориальные межпрофессиональные организации – "локалы", которые становились также центром общественной, культурной и интеллектуальной жизни. "Соединяя искусство и политику, западные группы ИРМ устраивали представления, сочиняли поэмы, песни, рисовали", пытаясь "анализировать мир с точки зрения рабочего класса", и "создали богатую культуру единства и разнообразия" (34).

В Испании или Аргентине дети трудящихся учились в либертарных школах; начав работать – вступали в анархо-синдикалистский профсоюз; проводили свободное время в культурных центрах, центрах самообразования, библиотеках, на театральных спектаклях или в кафе, созданных их движением; вместе с соседями-рабочими закупали продукты питания и вместе с ними боролись с произволом домовладельцев или попытками выселения из квартир. Профсоюз помогал им оказывать давление на предпринимателей, добиваясь трудоустройства в случае безработицы.

В случае необходимости такое высокоорганизованное гражданское общество было способно проводить настоящие широкомасштабные акции неповиновения. Историк анархистского движения Абель Пас следующим образом характеризует "сети взаимопомощи" трудящихся в Барселоне в условиях экономического кризиса 1930-х гг.: "Безработные рабочие не получали государственной поддержки. Таковая – даже если бы Испанское государство было в состоянии ее выплачивать, а оно этого не могло – была бы даже нежелательна, поскольку снижала бы боевую революционную силу и солидарность пролетариата… Первой боевой мерой, осуществленной летом 1933 г., стала стачка, в ходе которой жители отказывались платить за жилье, газ и электричество. Комитет экономической защиты НКТ и Федерации анархистов Иберии готовил эту стачку с 1931 г. Начали функционировать домовые, уличные и квартальные комитеты. Они решительно противостояли попыткам принудительного выселения… со стороны владельцев. Прежде всего, наготове были женщины и дети: там, где должны были осуществляться выселения, они противодействовали полиции и не давали выбрасывать съемщиков из их квартир.

Эти женские и детские комитеты выступали также с инициативой групповых походов в продовольственные магазины и «покупок взаймы»… Покупали только такие основные продукты, как картофель, макаронные изделия, масло, рис, бобы и т.д. и обещали вернуть долг – как только найдут работу…

В профсоюзах были образованы биржи труда… Безработным указывали места, которые им следовало занять. Предприниматели вначале возражали, что не нуждаются в работниках, и выбрасывали ищущих работу с фабрик. Но безработные садились у ворот фирм и проводили там целую неделю, по восемь часов в день. Когда в субботу должна была выплачиваться зарплата, они вставали в очередь рабочих и при их защите добивались выплаты им зарплаты за их «сидячую работу». В конце концов, буржуа уплачивали им их еженедельный оклад и говорили, чтобы те больше не попадались на глаза. Так оно и было – в следующий раз приходили уже не они, а другие рабочие.

Параллельно с этой борьбой проводил акцию «профсоюз безработных». Он посоветовал рабочим группами отправляться в рестораны и просто обедать там бесплатно…

Общей целью всех этих действий была всеобщая и постоянная мобилизация масс на основе всеобщей солидарности" (35). При этом анархо-синдикалисты выдвигали задачу не только организацию помощи нуждающимся (своего рода взаимопомощи, осуществляемой явочным порядком), но и развития нового сознания. "Только… создавая этические ценности, способные развить в пролетариате понимание социальных проблем, независимо от буржуазной цивилизации, можно придти к созданию неразрушимых основ антикапиталистической и антимарксистской революции…, которая разрушит режим крупной индустрии и финансовых, промышленных и торговых трестов", – полагал теоретик аргентинской ФОРА Эмилио Лопес Аранго (36). В ходе забастовок, организуемых анархистами и синдикалистами, нередко выдвигались не только чисто экономические, но и более "широкие" общественные требования. Так, во время стачки рабочих пекарен в Барселоне в 1923 г. бастующие требовали не повышения зарплаты, а улучшения качества хлеба (37).

Действительно, анархо-синдикалистское рабочее движение воспринимало себя как носителя новой цивилизации, кардинально отличающейся от существующей, индустриально-капиталистической. При этом оно формировало самостоятельную идентичность, вплоть до таких характерных черт, как выработка собственных символов и иконографии, бытовых и похоронных ритуалов, праздников и песен, мифов, имен и даже пантеона героев и мучеников.

Рынок, "социальное государство" и "массовое общество"

В период между двумя мировыми войнами в обществах большинства стран наметились разительные изменения, которые оказали резкое влияние на соотношение гражданского общества, экономики и государства.

Для экономики развитого индустриального общества были характерны глубокая коммерциализация большинства отраслей и видов человеческой деятельности вместе с изменением облика производственных и трудовых отношений. По словам немецкого социолога Макса Вебера, произошла "замена внутренней приверженности привычным нравам и обычаям планомерным приспособлением к соображениям интереса" (38). Изменялась мотивация многих человеческих поступков. Если в доиндустриальный и раннеиндустриальный период деятельность в сфере воспроизводства и социальные связи между людьми (если речь не шла об их отношениях с государством или об их действиях в рамках системы наемного труда) осуществлялись преимущественно на безвозмездной основе самопроизводства, самопомощи и взаимопомощи, то широкое распространение коммерческих отношений привело к тому, что все больше человеческих потребностей стало удовлетворяться через рынок. Социальная сфера (взаимопомощь, медицина, образование, уход и т.д.), бывшая до тех пор прерогативой гражданского общества, все больше становилась объектом извлечения прибыли, то есть рыночной деятельности. Между тем, как справедливо замечал Горц, "монетаризация удовлетворения всех потребностей сама является мощным фактором социальной дезинтеграции" (39). Это признают даже некоторые теоретики экономического либерализма. Так, известный экономист Ф.А. фон Хайек заявлял, что отношения между людьми должны строиться не на принципах "братского товарищества", а на рыночных основах, и рынок призван стать единственным связующим звеном между людьми. Места для коллективов людей, связанных узами некоммерческой взаимопомощи он не видел и возражал против самого применения термина "общество" к современному положению (40).

Наряду с широкой коммерциализацией, происходили глубокие изменения в самой системе организации производства. Внедрение новых индустриальных технологий (прежде всего, конвейерных и других методов "массового производства"), получивших название тейлоризма и фордизма, которое широко развернулось в межвоенный период, вело, в частности, к дальнейшей специализации труда, раздроблению его на мелкие, дробные операции и усложнению хозяйственного процесса. Работник все меньше мог представить себе смысл и цели своей работы, не говоря уже о функционировании экономики в целом. Соответственно, снижалась надежда на то, чтобы контролировать ход производства. Преобладающим социальным типом среди трудящихся стал т.н. "массовый рабочий", далекий от профессиональной квалификации ремесленной или раннеиндустриальной эпохи. Изменились и его чаяния: в рабочем движении произошло то, что известный социолог Зигмунт Бауман назвал "забвением истоков". Конфликты между трудом и капиталом все больше переносились из сферы производства (где борьба шла вокруг таких вопросов, как содержание труда и отстаивание остатков независимости производителя) в область распределения и потребления (перераспределения полученных прибылей) (41). В качестве орудия и инструмента такой политики рассматривалось государство. Оно, отмечал современный итальянский исследователь Марко Ревели, превращалось в "гаранта" распределения "прибавочного продукта, в соответствии с «терпимым» равновесием на основе общего соотношения сил между классами. Производители окончательно воздерживались от борьбы за «контроль над процессом производства, над собственным телом и душой», который составлял сердцевину прежнего «бунта профессий» против приведения их в соответствие с фабричной системой, в обмен на растущее участие в потреблении…" (42).

Прежнее радикально настроенное рабочее движение cо своими этосом и системой ценностей, основанной на противопоставлению ценностям индустриально-капиталистического общества, уступило место (не без ожесточенного противоборства, которое привело в ряде стан к острым конфликтам и подавлению революционных союзов трудящихся в Аргентине, Испании, США и др.) (43) крупным бюрократическим профсоюзам, организованным по тем же принципам, что и капиталистические корпорации, в значительной степени лишенным собственного лица и ограничивающимся выступлениями за повышение заработной платы. С другой стороны, размывание прежних социальных групп и стратификация преимущественно на основе критерия размера получаемых доходов знаменовали собой переход к новой модели фрагментированного и неструктурированного, т.н. "массового общества", которое состоит из отдельных, конкурирующих друг с другом на рынке индивидов (44). Но такая разъединенность как раз и означает подрыв самого принципа гражданского общества, которое предполагает способность и возможность его членов (граждан) вести диалог и договариваться между собой о своих совместных действиях (принцип, который известный французский социальный мыслитель К.Касториадис называл "агорой", по аналогии с древнегреческим полисом).

Одним из следствий "массового общества" была растущая десолидаризация. Общественные структуры все меньше могли эффективно заниматься вопросами социальной сферы: взаимопомощью, поддержкой безработных, больных, "социально слабых", образования и культуры и т.д. Проявлением глубокого кризиса стало появление в межвоенный период мощных общественных движений тоталитарного типа, прежде всего, фашистских. Многие исследователи объясняли их возникновение именно распадом устоявшихся связей и тягой к их воссозданию. Иллюзию последнего и обеспечивали фашистские организации (45).

Коммерциализация и широкое развитие индустрии услуг в XX веке стали экономической составляющей прогрессирующей атомизации общества. Но платные социальные услуги были доступны далеко не всем. В этих условиях государство принуждено было взять на себя осуществление социальных функций, без которых общество попросту перестало бы существовать.

Растущее вмешательство государства было вызвано, в том числе и необходимостью предотвратить полный распад социума. Оно стало "организовывать" солидарность вместо общества, которое уже не могло делать это в прежних масштабах. "…Государство является гарантом социального единства, – подчеркивается, например, в официозной брошюре, изданной «Французской организацией технического сотрудничества» и посольством Франции в России. – Оно не только обеспечивает для всех защиту со стороны закона, но и сокращает потенциальную нестабильность путем организации соответствующих режимов социальной защиты, а также оказывая поддержку наименее обеспеченным слоям населения за счет работы общественных служб и налоговых механизмов социального перераспределения. Сильного общества без активной солидарности не бывает. Государство представляет собой того необходимого «объединителя выражений солидарности», в котором должны олицетворять себя различные действующие лица гражданского общества" (46).

Как замечал уже упомянутый Горц, государство как институт отреагировало таким образом на "дефицит социальности", не давая "войне всех против всех" превратиться в общественную катастрофу. Начиная с периода после Великого кризиса конца 1920-х – начала 1930-х гг., но особенно после Второй мировой войны оно в большинстве стран взяло в свои руки социальные функции, которые "массовое общество" исполнять уже не могло. "Социальное государство", или "государство благосостояния", в этом смысле, "следует понимать как эрзац общества. В отсутствие общества, способного к самоуправлению, оно… руководило экономическим ростом и функционированием рынка, институционализировало согласование компромисса между классами (перекрещенного в «социальное партнерство») и делало развитие экономической рациональности социально терпимым и материально приемлемым, благодаря тем ограничениям, которые это государство на нее налагало" (47).

В принципе, государство как бы "страховало" граждан (членов общества) от негативных (асоциальных, эгоистических) проявлений и тенденций рынка. Так, в Великобритании, где после Второй мировой войны была создана всеобъемлющая система гарантий, которая включала в себя пенсионное и социальное обеспечение, национальную службу здравоохранения, выплату пособий на детей и программы обеспечения занятости, говорили о социальной защите "от колыбели до могилы" (48). В ФРГ созданную систему страхования (пенсионного, медицинского и др.) и пособий (безработным, на детей, на обзаведение жильем и т.д.) нередко определяли как "социальную сеть", призванную страховать каждого члена общества от возможных рисков (49), как сеть, натянутая под канатом, страхует канатоходца.

"Сжавшееся" в новых условиях гражданское общество превращалось в организованного партнера государства и рынка, в участника своего рода диалога, в ходе которого согласовывались условия компромисса, основанного на перераспределении произведенных общественно значимых благ и услуг. Известный немецкий политолог Курт Зонтхаймер отмечал, что в послевоенном социуме господствует тенденция "добиваться улучшений или изменений статуса, прежде всего средствами отстаивания коллективных интересов, ориентированных на группы" (50). Профсоюзы служили теперь корпоративным органом, которому трудящиеся "делегировали" представительство своих "партикулярных" интересов в общем механизме поиска консенсуса (51). Во многих странах были образованы трехсторонние институты, состоявшие из представителей государства, союзов предпринимателей и профсоюзов и обсуждавшие основные вопросы экономической и социальной политики (52).

Однако уже в конце 1960-х и в 1970-х гг. выявилось, что система компромисса в рамках "социального государства" может успешно функционировать лишь в условиях стабильного экономического роста – такого, какой происходил в ведущих промышленных развитых странах в первые послевоенные десятилетия. Как только этот рост замедлился, борьба в обществе вокруг проблем распределения обострилась. Предприниматели, представители либеральных и консервативных политических кругов стали все громче сетовать на то, что политика "социального государства" неэффективна, ведет к росту инфляции и дефицита государственного бюджета, ослабляет экономику и ее конкурентоспособность, поощряет социальное "иждивенчество" (53). Иными словами, они утверждали, будто общество живет "не по средствам" и следует сузить систему социальных гарантий и предоставить больший простор свободной игре рыночных сил (54). "Наша нынешняя социальная система, – суммировал различные критические доводы немецкий экономист Вольфрам Энгельс, издатель влиятельного органа деловых кругов «Виртшафтсвохе», – не умножает благосостояние. Она снижает его. Эта система бюрократизирует общество и не позволяет ему, таким образом, находить новые ответы на новые вызовы. Она угрожает демократии и, в конечном счете, даже существованию нашего народа" (55). Уже в 1970-х гг. многие правительства экономически развитых стран, столкнувшись с ростом бюджетного дефицита, приступили к замораживанию или сокращению расходов на социальные нужды (политике "красного карандаша").

Но если промышленные круги волновала, в первую очередь, рыночная неэффективность и убыточность "социального государства", а точнее, недостаточность, с их точки зрения, получаемой ими при перераспределении доли "общественного пирога", то рядовых граждан все больше волновала именно бюрократическая неповоротливость созданных институтов и механизмов, их удаленность от общества и неспособность общества действенно контролировать их. Озабоченность положением выражали в 1950-е – 1960-е гг. не только некоторые социальные философы и аналитики, писавшие о формировании "властвующей элиты" из верхушек корпоративных организаций, о "тоталитарной эпохе" и "одномерном" обществе, "инволюции демократии" и т.д. (56)

Проблема общественного самоуправления и "новые социальные движения"

Широкое ощущение недовольства в связи с "бюрократизацией общества" стало одним из важнейших мотивов "бунта конца 1960-х гг.", который вошел в историю как "студенческий бунт 1968 г.", но был, по существу, широким социальным и культурным движением, захватившим многие страны мира. "…Это общество, где каждый раз, когда люди больше потребляют, их все больше продают, – провозглашала французская газета «Аксьон», орган студенческих «комитетов действия» в мае 1968 г., – является обществом, в котором есть лишь один выбор, лишь одно право – быть управляемым: в школе, на предприятии, в партиях, на выборах" (57). Не случайно, лозунг "самоуправления" стал в те дни почти всеобщим: его требовали самые различные общественные группы и профессии: студенты и преподаватели в университетах и школах, рабочие на заводах, служащие в бюро, медики в больницах и т.д., и т.п. Напротив, "окостеневшие" традиционные политические институты и партии вызывали у граждан все меньшее доверие, что побудило, например, видного западногерманского социального философа Юргена Хабермаса говорить в 1970-х гг. о возникновении "кризиса легитимации", то есть "законности", "обоснованности" системы власти в глазах граждан (58).

Свидетельством разрыва между общественными чаяниями и их выражением в рамках демократической системы стал подъем в 1970-х – 1980-х гг. волны так называемых "новых социальных движений" – экологического (в широком смысле слова – от выступлений в защиту окружающей среды, против строительства вредных для природы и людей промышленных и транспортных объектов и до постановки проблем градостроительства и местного развития), антиатомного, антимилитаристского, женского, "альтернативного" (включая попытки создать островки "альтернативного" образа жизни, коммуны, кооперативы, развивать некоммерческую культуру и т.д.). Многие их участники были убеждены в том, что существующее государство и модель "представительства" интересов не отражают их нужды. Как проявление такого равнодушия государственных органов и институтов к пожеланиям рядовых граждан было воспринято развитие программ ядерной энергетики и решение правительств ряда западноевропейских стран о размещении на их территории в начале 1980-х гг. американских ракет средней дальности. Первое показало, что даже демократическая система ставит интересы "центра" выше потребностей и опасений конкретных людей "на месте", нередко принося их в жертву общеполитическим, стратегическим или экономическим соображениям. Что касается ракет, то против их стационирования в Европе, судя по опросам, высказывалось большинство жителей, а в ФРГ, Нидерландах и др. в демонстрациях, маршах и иных формах протеста приняли участие в общей сложности многие миллионы людей. Однако это не помешало правительствам настоять на своем и провести решение о размещении через парламенты. Даже в проведении референдума было отказано. "Правит не улица", – таков был характерный аргумент государственных деятелей и лидеров ведущих партий.

Участники "новых социальных движений" сочли необходимым, чтобы общество оказало на власть прямое давление, заставив ее действовать так, как хотят и требуют члены социума. "…Мы придем снова, мы совершаем долгий марш…, нас будет становиться все больше и больше, и мы будем вести борьбу против атомного государства…, потому что мы боремся за жизнь и выживание, – объяснял один из активистов настроения, царившие среди демонстрантов, протестовавших против сооружения АЭС в северогерманском местечке Брокдорф. – Наша борьба, навязанная нам государством и атомной индустрией, которые почти идентичны…, наша борьба легитимна, она основана на праве на сопротивление, которая становится долгом там, где у власти стоит несправедливость…" (59).

Основной формой организации гражданского сопротивления в 1970-х – 1980-х гг. стали т.н. "гражданские инициативы" на местах и их объединения. Эти группы и союзы работали в самых различных сферах – экологической, социальной, культурной, экономической и т.д. Нередко они воспринимали себя как альтернативу модели "представительной демократии" и требовали большего участия граждан в решении общественных вопросов – политики "от первого лица". "В настоящее время в гражданских инициативах и экологических объединениях организовано ок.5 млн. человек, количество членов партий истеблишмента не достигает и половины этого количества…, – отмечал в 1984 г. член Правления Федерального союза гражданских инициатив в защиту окружающей среды в ФРГ Петер Шотт. – Эта цифра отражает осознание того факта, что парламента, как инструмента политической игры, закрепленного в Основном законе, уже недостаточно, чтобы решать общественные противоречия на политическом уровне". Представители властей, продолжал он, совершенно верно понимают "причины постоянного роста внепарламентских движений", когда "ведут речь об утрате или изменении функций классических инстанций представительства граждан", то есть парламента и партий, в результате чего возник "кризис доверия между государством и частью граждан" (60). Наибольший подъем социальных движений в этот период наблюдался в ФРГ и Италии (в последней он распространился и на часть рабочего движения, выступившей под лозунгами "автономии" и самоуправления), но в той или иной степени он охватил и большинство других стран Западной Европы.

Немецкий социолог О.Раммштедт на основе обобщения эмпирических исследования предложил модель, которая достаточно убедительно описала процесс возникновения и развития "новых социальных движений". Он выделил 9 хронологических периодов: ощущение наличия кризиса в обществе; осознание последствий кризисных явлений гражданами, непосредственно затронутыми их проявлениями (на этом этапе обычно следовало обращение к властям с призывом разрешить проблему и их отказ удовлетворить чаяния граждан); распространение информации о последствиях кризиса; переход к протесту; интенсификация движения; выработка собственной идеологии (или ее элементов); расширение и распространение движения; создание более прочной организации (в том числе на региональном и страновом уровне); наконец, "институционализация" движения (принятие его требований или поражение) (61).

Характерно, что в недрах «новых социальных движений» (как и в рабочем движении XIX – начала XX вв.) происходило формирование собственной системы ценностей и собственной культуры. В их основе лежали идеи общественного самоуправления и гражданского участия в принятии всех значимых решений в социуме. "Всем, кого относят или кто сам причисляет себя к альтеративистам, – замечал западногерманский социолог М.Винтер, – свойственна одна ценностная ориентация: стремление к целостности и отрицание системы и ее институтов, разделяющих людей по различным социальным ролям и делающих их несовершенными и отчужденными". Отвергая такие принципы современного индустриального общества, как материальный рост, производительность, потребительство, стремление к прибыли, участники движений в той или иной степени выдвигали собственные: самоопределение и самоуправление (жизнь, свободная от диктата других), децентрализация и стремление "сделать жизнь проще", сократить разрыв между трудом и свободным временем, добиться свободного развития индивидуальности, личности каждого человека (62). Но "смена ценностей", которую возвещали социологи, оказалась непрочной. Это стало проявляться уже в 1980-х гг., когда на волне социальных движений сформировались новые партии ("Зеленые" и др.), вернувшие выражение гражданского недовольства в сферу государственных институтов. А с конца 1980-х гг. антибюрократический пафос "новых социальных движений" и рост интереса к индивидуальному послужили фоном и оправданием для наступления "неолиберализма" (точнее, неоконсерватизма в соединении с либеральными постулатами "свободного рынка"). Как справедливо замечал немецкий социальный исследователь Карл-Хайнц Рот, существующая система "присвоила" тенденции "новой субъективности", выросшие из бунта 1960-х – 1970-х гг.: трудящиеся добивались права более гибко распоряжаться рабочим временем и большего влияния на процесс производства – предприниматели воспользовались этим, чтобы настоять на отмене законодательных ограничений на продолжительность рабочего времени, увольнения и т.д. и создать новые производственные формы ("гибкое производство", "тойотизм" и др.) (63). Граждане выражали недовольство бюрократией "социального государства" – ей на смену пришло дерегулирование и расширение принципов "свободного рынка".

Дискуссии о будущем гражданского общества в эпоху "неолиберализма" и "глобализации"

В 1980-х и особенно в 1990-х гг. практически во всех странах мира произошел поворот к политике, получившей название "неолиберализма". В ее рамках развернулись широкомасштабная приватизация государственного сектора и сокращение прямого административного вмешательства в экономику, трудовые отношения и т.д. За передачей в частные руки государственных промышленных предприятий и банков последовал широкий допуск частного капитала в социальную сферу – общественные услуги, социальное страхование, медицину, образование и т.д. Одновременно сокращались государственные расходы на социальные нужды, что создавало ощущение "демонтажа социального государства". Официально европейские элиты продолжают провозглашать "социальное государство" одной из "европейских ценностей", но при этом подчеркивают необходимость его "реформирования" с тем, чтобы сделать экономику "старого континента" более конкурентоспособной в "глобализированном мире". Речь идет, в частности, о дальнейшем сокращении "социального государства" (гарантированных пособий, пенсий, выплат, субсидированных социальных услуг и др., продлении возраста выхода на пенсию) под флагом снижения государственных и общественных расходов, "солидарности между поколениями", развития конкуренции в области социальных и медицинских услуг, поощрения тяги к труду и предпринимательских усилий и борьбы с "уклонением от работы" (65). Образование, пенсионная система, социальное страхование все больше переводятся на коммерческую основу.

Практически во всех странах осуществляются примерно идентичные меры. По существу, происходит новое изменение соотношения между государством, рынком и гражданскими обществом: государство покидает ранее контролировавшиеся им социальные сферы и уступает место рынку, что способствует элитаризации и демонтажу этих сфер. Перипетии исторической эволюции положения гражданского общества можно проиллюстрировать на примере такой проблемы, как помощь нетрудоспособным и старикам. В XIX в. эту функцию исполняли почти исключительно органы гражданского общества: союзы и ассоциации рабочей и соседской взаимопомощи, созданные ими кассы, семья, а также учреждения церковных общин. В XX в. государство ввело обязательное социальное и пенсионное страхование, пособия выплачивались из специально созданных государственных фондов, которые пополнялись за счет взносов и налогов и управлялись централизованной бюрократией. Наконец, в конце XX – начале XXI вв. происходит приватизация пенсионных и страховых фондов. В результате последнего резко возрастает общественное неравенство в области доступа к указанным социальным услугам, а значительная часть населения, не обладающая достаточной платежеспособностью, попросту исключается из них. Ослабленное гражданское общество, в свою очередь, уже не в состоянии заполнить те сферы, откуда уходит государство.

В результате неолиберальных реформ по всему миру возникло состояние, охарактеризованное известным исследователем городской жизни Ричардом Сеннеттом как угроза "краха человека общественного" (66). Один из ведущих современных социологов Зигмунт Бауман назвал это "агорафобией" – тенденцией к сокращению общения и возможностей совместного обсуждения, в ходе которого вырабатываются общественные ценности и решения. Главным местом встречи между людьми, пишет он, становятся крупные торговые комплексы, спроектированные таким образом, чтобы у посетителей "не возникло желание остановиться, посмотреть друг на друга, задуматься, поразмыслить и поспорить о чем-то ином, кроме выставленных товаров – их времяпровождение обязательно должно приносить коммерческую выгоду..." (67).

Исследователи и общественные деятели обращают внимание на то, что размывание идеи и ценностей солидарности между людьми приобрело разрушительные и опасные масштабы. "В нашем обществе не хватает примеров для молодого поколения, мужчин и женщин, которые сознательно помогали бы другим, больным, старикам, нуждающимся в уходе. Пример нельзя заменить принуждением", – подчеркивал, например, уполномоченный по делам гражданской службы в Федеральном министерстве по делам женщин и молодежи ФРГ Дитер Хакклер (68).

Тем не менее, преобладающая часть жизни большинства людей все еще проходит в сфере гражданского общества. Так, по данным британских социологов, в Великобритании 60% всех "работ" выполняется безвозмездно и добровольно родителями, родственниками, соседями и т.д., образуя своего рода "экономику даров" (69). В ФРГ, согласно отчету Федерального министерства по делам семьи, престарелых граждан и женщин за 2003 г., "каждую неделю население тратит на неоплачиваемый труд больше времени, чем на оплачиваемый наемный труд". Стоимость неоплаченного труда, по расчетам немецких женских активисток, превысила общий объем брутто-зарплат и окладов в мелком производстве и сфере услуг на 60% (70).

Большая часть упомянутых действий совершается в рамках традиционных общественных структур (семейных, соседских и т.д.), а также в виде "ad hoc" контактов между людьми. К такого рода некоммерческой добровольной деятельности членов общества, согласно отчету Берлинского научного центра социальных исследований, относятся так называемые "неформальные сферы", в которых "доминируют немонетарные процессы обменов", "делается упор на автономность и мотивацию человеческого труда и превалирует субситентно-экономический критерий". Среди них – уход и опека в отношении детей и взрослых, репродукционный труд, оказание безвозмездной помощи, повседневный труд по уходу за престарелыми, детьми, покупки, организация домашнего хозяйства, домашний труд; хозяйство на основе самообеспечения, включая собственные ремесленные услуги, самообслуживание и работу в саду; самопомощь (помощь по соседству, кооперативная самопомощь, сети помощи, в том числе за деньги и без них, кружки и сети обмена); добровольная общественная деятельность (т.н. "волонтерство") и т.д. (71)

Действия по самопомощи и взаимопомощи чаще всего не преследуют цель оказать прямое воздействие на принятие политических решений и поэтому их отнесение к сфере гражданского общества подчас вызывает сомнения. Но они оказывают влияние на социум в целом, поддерживая основу самоорганизованной социальности – способность людей взаимодействовать друг с другом и тем самым участвовать в организации собственной жизнью и (в широком смысле) управлении ею.

Социальные проблемы, порождаемые "неолиберализмом" и вызываемым им усилением атомизации, побуждают многих социологов и политиков искать выход в идее укрепления институтов гражданского общества и поиске новых форм кооперации между ним и другими сферами – государством и рынком. В упомянутом докладе Берлинского научного центра социальных исследований содержатся рекомендации, направленные на соединение "формальной и неформальной экономик", на поиск "совершенно новых союзов между муниципалитетами, предприятиями и частными лицами", на своего рода симбиоз между различными общественными секторами. (72) Немецкая исследовательница С.Ланг подчеркивает, что "гражданское общество является в Германии одной из ключевых точек в нынешних дебатах и проектах политических реформ". Опираясь на выводы комиссии бундестага "Будущее добровольного участия граждан", она ставит вопрос о "новом разделении ответственности между государством и гражданским обществом". "Усиление гражданского общества, как оно пропагандируется Федеральным правительством и бундестагом, означает в этом смысле настоящую смену парадигмы, – подчеркивает Ланг. – Она (смена парадигмы) ориентирована на представление о демократическом обществе, чье будущее несут совместную ответственность акторы гражданского общества и государства, чьи судьбы, иными словами, направляются не исключительно и не преимущественно государством и его институтами, но оставляют пространство для собственной инициативы и собственной ответственности, для самоорганизации и самоопределения активно участвующих гражданок и граждан и их добровольных ассоциаций". Впрочем, признает она, "кооперативное, партнерское отношение между акторами государства и гражданского общества в большинстве случаев пока еще остается скорее программой, нежели действительностью. Структуры и методы сотрудничества все еще не вызрели, да и само сотрудничество для обеих сторон пока не является чем-то само собой разумеющимся" (73).

Многим исследователям и общественным деятелям представляется, однако, что декларации в пользу сотрудничества с гражданским обществом, делаемые частью европейского истэблишмента, недостаточно искренни и последовательны. Они ссылаются в этой связи на то, что, находясь у власти, эти политики продолжают осуществлять "неолиберальный" экономический курс, ссылаясь на трудность какого-либо регулирования в условиях глобализации. Это побудило представителей антиглобалистского (или "альтерглобалистского") движения выступить с идеей "глобального гражданского общества". Как отмечают Майкл Хардт и Антонио Негри, авторы книги "Империя", популярной среди антиглобалистов, речь идет, прежде всего, о неправительственных организациях, «являющихся хотя бы относительно независимыми от государства и капитала» и рассматриваемых "как части глобального гражданского общества, облекающие потребности и желания масс в формы, способные быть представленными в функционирующей системе глобальной власти" (74). Замечается растущее стремление вновь "собрать" гражданское общество, беспорядочно отступившее под нажимом глобального рынка, и придать ему новые импульсы.

Разумеется, в современных общественных движениях (гражданских группах, экологических организациях, рабочих союзах, организациях, защищающих интересы отдельных категорий населения, объединениях солидарности и др.) существуют различные представления о той роли, которую могло бы сыграть активизирующееся гражданское общество в происходящих или предстоящих общественно-политических процессах. Так, умеренное крыло антиглобалистов, группирующееся вокруг международной ассоциации "Аттак", организованной по инициативе влиятельного французского еженедельника "Монд дипломатик", близкого к интеллектуальной элите и левоцентристскому истэблишменту Франции, призывает к "новой гражданственности", понимая под этим налаживание постоянного организованного диалога между государствами и неправительственными организациями. "Согласно «Атак», во имя преобразования мира… граждане и их представители оказываются в положении, когда они оспаривают друг у друга власть принимать решения об их судьбе. Поэтому необходимо прочертить этот процесс, создав новые инструменты регулирования и контроля на национальном, европейском и интернациональном уровне". Лидеры ассоциации критикуют правительства за послушное выполнение требование крупных транснациональных корпораций и подчеркивают необходимость давления на них со стороны обычного гражданина, которого они оценивают как "свободную, активную сущность, несущее, за счет исторического прошлого, груз ответственности в социальной области, благодаря воле и жертвам со стороны предшествовавших граждан". Речь, с точки зрения "Атак", идет о том, чтобы "отвоевать пространства, утерянные демократией в пользу финансовой сферы; противостоять любому новому отказу от суверенитета государства во имя мнимого «права» инвесторов и торговцев; создать демократическое пространство на мировом уровне" (75). Иными словами, эта часть антиглобалистов выступает за возвращение к социальному регулированию на национально-государственном и на наднациональном уровне (прежде всего, за счет налогообложения финансовых трансакций). Согласно их представлениям, граждане должны быть хорошо информированными и сознательными, чтобы иметь возможность правильно использовать имеющиеся механизмы представительной демократии и благодаря этому контролировать глобализацию. Общественные (неправительственные) организации, составляющие основу антиглобалистского движения, должны, по мнению приверженцев "новой гражданственности", стать главным субъектом активного гражданского общества.

Несколько более радикальные круги "альтерглобалистов" (главным образом, из среды левых партий) допускают возможность проведения определенных политических реформ с целью усилить влияние организаций гражданского общества на принятие государственных и экономических решений. Они выдвигают программы так называемой "демократии участия", или "партиципативной демократии", которые призваны, с их точки зрения, оживить "социальное государство" и обеспечить гражданский контроль над ним. "Национальный суверенитет очень ослаблен, – поясняет, к примеру, бразильский левый социолог Эмир Садер. – Выход сегодня должен быть найден в усилении самоопределения населения как выражения национального суверенитета. Это означает демократизацию власти и государства в стиле политики участия... Необходимо попытаться путем процесса политической демократизации сократить власть капитала в соответствующих обществах" (76). Предлагаемая модель призвана соединить существующую систему представительной демократии с широким привлечением граждан к принятию политических решений. Предполагается создать общественные советы с консультативными и совещательными функциями. В качестве примера пропагандируется опыт "бюджета участия" в бразильском городе Порту-Алегри, в котором у власти находилась троцкистская фракция Партии труда. Городские власти проводят консультации и переговоры с гражданскими инициативами, неправительственными организациями и различными общественными ассоциациями при определении того, как и на какие нужды должны распределяться бюджетные статьи расходов. Впрочем, критики "партиципативной модели" считают опыт Порту-Алегри "ловушкой" для социальных движений. Они указывают на то, что участие гражданских групп в разработке городского бюджета носит лишь совещательный, но не решающий характер, что согласованию с общественностью подлежит лишь небольшая часть бюджета (10–15%). Критики напоминают, что этот проект получил поддержку со стороны таких институтов глобализации, как Всемирный банк, а также ряда концернов и корпораций, и утверждают, что он служит для того, чтобы убедить граждан в необходимости сократить расходы на социальные нужды, а также сбить недовольство рабочих и других непривилегированных слоев населения. Известный испанский исследователь социальных движений Франсиско Хосе Куэвас Ноа высказал мысль, что модель "демократии участия" "институционализирует" движения протеста и обеспечивает их "примирение с реальностью". Он видит в данном проекте стремление истеблишмента придать демократическую видимость своему правлению, "косметическую операцию", которая "осуществляется с помощью привлечения... нескольких известных лиц из различных ассоциаций или создания какого-нибудь небольшого совета участия (социально-экономического, женского, экологического и т.д.), или же с помощью того, что ассоциациям позволяют действовать там, где администрация действовать не может" (77). Среди тех участников социальных движений, которые придерживаются идеи конфликта между государством и рынком, с одной стороны, и самоорганизованным гражданским обществом, с другой (с перспективой вытеснения или замены первых вторым) популярностью пользуется книга шотландского социолога Джона Холлоуэя "Изменить мир, не беря власть" (2002 г.). Ее центральная идея – создание социальных пространств, автономных по отношению к государству и рынку. Холлоуэй доказывает, что как реформизм, так и революционный марксизм потерпели полную неудачу, полагаясь на изменение общества c помощью завоевания государственной и правительственной власти. Ставка на государство – это ловушка, утверждает он, поскольку государство было и остается чисто авторитарной структурой. Сердцевина власти, по его мысли, – не в государстве, как таковом, а в самих капиталистических социальных отношениях, которые проникнуты несвободой, фетишизмом и отчуждением. Поскольку эти отношения сохраняются, то простая смена власти ничего не меняет в обществе.

По мысли Холлоуэя, капиталистические и авторитарные общественные отношения могут быть изменены лишь путем альтернативной социальной практики, которую разовьют сами угнетенные в процессе сопротивления и самоорганизации, "в борьбе за освобождение человеческого потенциала" и творческих сил людей. "В процессе борьбы (против системы) создаются связи, которые не служат отражением властных отношений, против которых ведется борьба: отношения кооперации, солидарные связи, отношения любви, связи, которые уже предвосхищают то общество, за которое мы боремся". В подобной самоорганизации и взаимопомощи на местном и квартальном уровне, в захвате фабрик и заводов трудящимися, в налаживании самообеспечения и т.д. Холлоуэй усматривает проявления этой общественной "контр-власти" (78).

Конечно, в настоящее время невозможно предвидеть, в каком направлении пойдет развитие гражданского общества в новых условиях. Существуют различные возможности и альтернативные варианты. Ближайшие годы должны показать, каким из них принадлежит будущее.

Примечания

1. Цит. по изданию: Неттлау М. Очерки по истории анархических идей и статьи по разным социальным вопросам. Tucson, 1991. С.19.

2. Токвиль А. де. Демократия в Америке. М., 2000.

3. Kropotkin P. Gegenseitige Hilfe in der Tier- und Menschenwelt. Berlin, 1977. S.255.

4. Цит. по: Лапкин В.В. Гражданское общество – http://www.management.edu.ru/db/msg/69870.html. Подробнее см.: Гаджиев К.С. Концепция гражданского общества и основные вехи формирования // Вопросы философии. 1991. №7; Ильин М.В., Коваль Б.И. Две стороны одной медали: гражданское общество и государство // Полис. 1992. №1; Дарендорф Р. От социального государства к цивилизованного общества // Полис. 1993. №5; Арато А. Концепция гражданского общества: восхождение, упадок и воссоздание – и направление для дальнейших исследований // Полис. 1995. №3; Шмиттер Ф. Размышления о гражданском обществе и консолидации демократии // Полис. 1995. №5; Дилигенский Г.Г. Что мы знаем о демократии и гражданском обществе? // Pro et Contra. 1997. Т.2. №4; Фергюссон А. Опыт истории гражданского общества. М., 2000; Seligman A. The Idea of Civil Society. N.Y., 1992 и др.

5. Государство и общество в условиях глобализации: взгляд слева. М., 2000. С.27.

6. Bookchin M. Die Neugestaltung der Gesellschaft. Grafenau, 1992. S.60.

7. Тоталитаризм в Европе ХХ века. Из истории идеологий, движений, режимов и их преодоления. М., 1996. С.501–502.

8. См.: Кропоткин П. Хлеб и воля. Современная наука и анархия. М., 1990.

9. См., например: Фромм Э. Иметь или быть? Ради любви к жизни. М., 2004.

10. Gorz A. Kritik der ökonomischen Vernunft. Berlin, 1989. S.262.

11. Ibid.

12. См.: Krieger V. Gramscis “Zivilgesellschaft”. Ein affirmativer oder kritischer Begriff? // ak. 1992. 8. Apr. No.341. S.31.

13. Ланг С. ФРГ: Волонтерство и активное государство // Со-общение. 2003. №11.

14. Абрамович А. "Гражданское общество" и левая идея // Альтернативы. 1995. №4. С.170.

15. Предваряя союзы. Наемные рабочие и коллективные действия в Европе 1300–1850. (Приложение 2 к International Review of Social History). М., 1997. С.19.

16. Поулсен Ч. Английские бунтари. М., 1987. С.212–213.

17. Luddites and Lackeys. Early unions in Britain // Direct Action. 2005. No.34. P.18.

18. Феррер К. Памяти машиноборцев // Наперекор. 1999/2000. №10. С.47.

19. Luddites and Lackeys… P.20–21.

20. Historisches Lexikon der Schweizerischen Arbeiterbewegung – http://www.snl.ch/dhs/externe/protect/textes/D16479-1-122.html.

21. Elorza A. Die Entstehung der Arbeiterklasse in Spanien // Probleme der Herausbildung und politischen Formierung der Arbeiterklasse. Internationale Tagung der Historiker der Arbeiterbewegung. 24.Linzer Konferenz 1988. Wien; Zürich, 1989. S.135.

22. Поулсен Ч. Указ. соч. С.162.

23. См.: Миллер С., Поттхофф Х. Краткая история СДПГ. 1848–1990. М., 1999. С.33.

24. Anders leben. Geschichte und Zukunft der Genossenschaftskultur. Berlin; Bonn, 1985. S.25.

25. Цит. по: Hart J.M. Anarchism and the Mexican working class, 1860–1931. Austin, 1987. P.50–51.

26. Godio J. Historia del movimiento obrero latinoamericano. Vol.1. Mexico, 1980. P.228–231.

27. Цит. по: Anders leben… S.24.

28. Ibid. S.23, 29.

29. Цит. по: Bilsky E.J. La FOR A y el movimiento obrero /2. Buenos Aires, 1987. P.193.

30. Pressedienst, herausgegeben vom Sekretariat der IAA. 1923. Nr.4/5.

31. См. соответствующие резолюции и решения конгресса НКТ в 1919 г.: Congresos anarcosindicalistas en Espaňa. 1870–1936. Toulouse; Paris, 1977. P.75, 79.

32. Revelli M. Der Sozialstaat in den Brennesseln // Aktion. 1994. Nr.113/119. S.1932.

33. Гражданские движения Финляндии. Сборник статей. Ювяскюля, 1990. С.14.

34. A “Wobbly” Century // Direct Action. 2005. No.35. P.31.

35. Paz A. Durruti. Leben und Tode des spanischen Anarchisten. Hamburg, 1993. S.301–302.

36. Lopez Arango A., Abad de Santillan D. El anarquismo en el movimiento obrero. Barcelona, 1925. P.118–119.

37. Die Internationale. 1924. Nr.1. S.20–24; 1925. Nr.5. S.158–160.

38. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С.22.

39. Gorz A. Op. cit. S.73.

40. См. : фон Хайек Ф.А. Пагубная самонадеянность. М., 1992.

41. См.: Bauman Z. Memories of Class: The Pre-History and After-Life of Class. London, 1982.

42. Revelli M. Op. cit. S.1933.

43. Так, крупнейшие анархо-синдикалистские союзы были разгромлены правительственными репрессиями: в Италии – после установления фашистской диктатуры Бенито Муссолини в 1922 г., в Португалии – при диктатуре Антониу Салазара в 1920-х – 1930-х гг., в Аргентине – военным правительством генерала Урибуру после 1930 г., в Испании – при франкистском режиме после 1939 г. и т.д.

44. См.: Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996.

45. См.: Фромм Э. Бегство от свободы. М., 2004.

46. Экономическая и социальная политика Франции. М., 1995. С.13.

47. Gorz A. Op. cit. S.261.

48. Всемирная история. Люди, события, даты. Лондон; Нью-Йорк; Сидней; Монреаль; Москва, 2001. С.182.

49. Adam H., Keim H., Vierengel H. Soziale Sicherung. Bonn, 1988. S.74–75.

50. Зонтхаймер К. Федеративная Республика Германия сегодня. Основные черты политической системы. М., 1996. С.131.

51. Scarinzi C. Chi rappresenta chi? // Umanità nova. 1995. 7 maggio.

52. В некоторых государствах такая практика не была закреплена законодательно, но стала систематической. Так, в Австрии после Второй мировой войны, по свидетельству немецкого левого еженедельника "АК", стало нормой выражать "интересы всех социальных групп не только через свои партии и демократических представителей, но и прежде всего – и следовательно поверх демократического представительства – через высших функционеров палат и союзов, то есть через представительство корпоративных интересов социальных групп. Конкретно это означает, что, например, по любой важнейшей мере должен быть вначале достигнут единогласный консенсус в органе социального партнерства – паритетной комиссии, составленной из верхушки объединения промышленников, Экономической палаты, объединения профсоюзов, Рабочей палаты и соответствующих членов правительства. Он составляет сердцевину законопроектов, которые правительство вносит в парламент для принятия решения" (ak. 1995. 1 Juni. Nr.379. S.12). В других государствах практика соглашения между государством и организациями "социальных партнеров" применялась время от времени для установления размеров повышения зарплаты, цен и определения других экономических ориентиров: "концертированная акция" в ФРГ в 1967–1977 гг., "социальный контракт" в Великобритании в 1974–1979 гг. и т.д. См., например: Социальные движения на Западе в 70-е и 80-е годы ХХ века. М., 1994. С.10, 182 и др.

53. См.: Adam H., Keim H., Vierengel H. Op. cit. S. 68–91.

54. Заметим, что этот аргумент весьма схож с доводами либеральных экономистов в СССР и России со времен Перестройки, которые критиковали советский вариант "социального государства" за то, что люди в нем "плохо работают". Подобная близость позиции, разумеется, не случайна и служит подтверждением тезиса о глубинном родстве различных вариантов индустриального общества и сходстве происходящих в них процессов.

55. Engels W. Brauchen wir ein neues System der sozialen Sicherung? // Fels G., Seffen A., Vogel O. Soziale Sicherung – von der Finanzkrise zur Strukturreform. Köln, 1984. S.21.

56. См., например: Миллс Р. Властвующая элита. М., 1959; Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Киев, 1995; Его же. Одномерный человек. М., 1994; Agnoli J., Brückner P. Die Transformation der Demokratie. Frankfurt a.M., 1968; и др.

57. Цит по: Rohan M. Paris`68: Graffiti, posters, newspapers and poems of the events of May 1968. L., 1988. P.19.

58. Habermas J. Legitimationsprobleme im Spätkapitalismus. Frankfurt a.M., 1973.

59. Schmid H. Der Marsch auf Brokdorf. Ein Bericht. Tübingen, 1981. S.28–29.

60. Schott P. Weg mit der Heiligkeit des Parlaments // Adamaschek H., Sprau A. (Hrsg.). Die Macht und ihr Preis. Berlin, 1984. S.47.

61. См.: Rammstedt O. Soziale Bewegungen. Frankfurt a.M., 1978; Idem. (Hrsg.). Bürgerinitiativen in der Gesellschaft. Villingen, 1980.

62. Winter W. Begreifen, was ist: Das Verhältnis von SPD und Alternativen // Neue Gesellschaft. 1982. H.1. S.12–13.

63. Рот К.-Х. и др. Возвращение пролетариата. М., 1999. С.7.

64. См., например: European values in the globalized world. Contribution of the European Commission to the October Meeting of Heads of State and Government. Brussels, 2005.

65. В этом отношении характерно правительственное заявление федерального канцлера ФРГ Ангелы Меркель (2005 г.), см.: Regierungserklärung von Bundeskanzlerin Angela Merkel, 30. November 2005 – http://bundeskanzlerin.bundesregierung.de/bk/root,did=45776,render=rende....

66. Sennet R. Uses of Disorder: Personal Identity and City Life. L., 1996.

67. Бауман З. Глобализация: последствия для человека и общества. М., 2004. С.68, 40–41.

68. 4/3. Fachzeitschrift zu Kriegsdienstverweigerung, Wehrdienst und Zivildienst. 1994. H.1.

69. A Gift Economy: Notes on Alternatives to Market // Direct Action. 2001. Winter. No.21. P.6.

70. См.: Элерс К. Исследования трансформации в Германии: краткий взгляд на трансформированное общество // Сообщества и приватизация. Материалы международного семинара 21–22 ноября 2003 г. М., 2004. С.31.

71. Там же. С.28–30. Согласно данным, приводимым исследовательской комиссией бундестага "Будущее добровольного участия граждан", в добровольной общественной работе в Германии участвуют 22 миллиона граждан. При общей численности населения в 82 миллиона, это означает, что каждый третий немец в возрасте старше 14 лет активно участвует в деятельности на общее благо (Со-общение. 2003. №11).

72. Элерс К. Указ. соч. С.31–34. Подробнее о концепциях такого "симбиоза" см.: Ehlers K. Erotik des Informellen. Zürich, 2004. S.168–184.

73. Ланг С. Указ. соч.

74. Хардт М., Негри А. Империя. М., 2004. С.292.

75. Génèse d`ATTAC – http://www.patwo.com/attac/genese_dattac.htm

76. Sader E. «Die Globalisierung ist am Ende” (Interview) // Inprekorr. 2001. April. Nr.354. S.10.

77. Cnt. 2002. Mars. №277. P.31-32.

78. Holloway J. Change the World without Taking Power: The Meaning of Revolution Today. L., 2002.

Опубликовно: Основные этапы формирования гражданского общества в странах Западной Европы и России в XIX - XX вв. М.: ИВИ РАН, 2007. С.31 - 60.