Главная

К 20-летию нацистского погрома в Ростоке

На фото: Будущий канцлер Германии Ангела Меркель беседует 31 августа 1992 г., вскоре после погрома, с неонацистами в молодежном клубе неподалеку от места событий

Разговор журнала «Antifaschistisches Info-Blatt» (AIB) с антифашистами из Ростока и Берлина, которые принимали участие в сопротивлении против погрома 22–24 августа 1992 года

AIB: Оглядываясь назад, в связи с 20-летием погрома в Ростоке-Лихтенхагене – какие сцены той недели у вас до сих пор стоят перед глазами или вы не можете забыть до сих пор?
 
Ольга: Мне тогда было 16. Первая сцена, которая вспоминается: воскресенье, 23 августа 1992, поздний день или ранний вечер. Мы наконец-то отправились в Лихтенхаген, примерно 100 человек. Мои воспоминания: так я представляю себе гражданскую войну. Мы попытались добраться до «Дома подсолнухов» (так называли центр приема беженцев, потому что на его стене были изображены огромные подсолнухи, – перевод.) с северной стороны, проскальзываем сзади, над нашими головами кружат вертолеты, мы продираемся сквозь кустарник, прячемся, ползем, снова прячемся, постоянно опасаясь, что нас опознают как антифа – полицейские или нацисты. И постоянное ощущение, что ты во вражеской стране; прибавьте к этому доносящиеся крики расистской ненависти. Состояние между страхом и решимостью как-то подобраться к дому. Мы приблизились с задней стороны, а затем решили снова уехать, потому что нас было слишком мало, и нас обнаружили. Я не могу на самом деле сказать, как принималось решение – насколько я знаю, таких структур, как совет действия или что-то подобное, не было. Потом же было чувство не бессилия, а бешенства.
 
Сцена №2. Наконец, после многочасовых бесконечных дискуссий мы отправляемся снова, в 3 часа ночи в воскресенье. Нас 300 человек. Мы припарковали машины на городском автобане, образовали цепи, были полными сил, громкими, бешеными. Исполненные ненависти, мы обрушились на сброд перед «Домом подсолнухов» и погнали прочь стоявших перед ним нацистов. Неописуемое чувство… Нам следовало бы оставаться там. Вместо этого мы поехали обратно в город, и на обратном пути нас арестовали.
 
Эрвин: Хотя прошло уже 20 лет, я все еще прекрасно помню ту ночь, о которой говорит Ольга. 23 августа 1992 года, когда мы, 200 или 300 человек, отправились в Лихтенхаген, припарковали машины, а затем, как при партизанской войне, не издавая ни звука, ползли вдоль стен домов Лихтенхагена, потому что над нами кружили вертолеты. Добравшись до парковочной площадки к югу от «Дома подсолнухов», мы построились, побежали вперед с криками «Наци – вон!» и прогнали нацистов. Это было очень важное переживание – эта ярость, ненависть, вид удирающих нацистов. К сожалению, мы там не остались.  
 
Карен: А я еще помню, как замерла, когда к нам в жилсообщество через берлинскую «телефонную цепочку домов» поступил звонок о том, что в Ростоке толпа нацистов и жителей собирается напасть на центр приема беженцев и общежитие контрактных рабочих. С момента погрома в Хойерсверде в сентябре 1991 мы почти каждую неделю стояли перед общежитием для беженцев или сквоттом где-нибудь в Бранденбурге или восточном Берлине. И, честно говоря, первой мыслью было: «Ох, опять куда-то ехать?». Потом, когда мы приехали в Росток, был почти что пленум под открытым небом, где антифа из Северной Германии громко препирались друг с другом. Позиции расходились диаметрально: от «ну, давайте же, наконец, поедем в Лихтенхаген, какая разница, сколько там нацистов» до «куда же смотрит полиция?» (потому что после Хойерсверде многие думали, что силы безопасности больше не захотят повторения подобной ситуации) или даже страха, поскольку никто из нас не знал местности, а толпа в Хойерсверде была явно меньше.
 
Пауль: На память приходят еще многие сцены той недели. Вот, с началом сборища перед домом в субботу, мы находимся в квартирах вьетнамцев. Поздний вечер, снаружи происходят нападения; вьетнамцы сравнительно спокойно сидят в квартире и готовят ужин, а мы все время стоим на балконе и бросаем сверху что попадется под руку, чтобы помочь немногим полицейским, которые пытаются охранять дом от нападавших. Всякий раз, когда их оттесняли, мы пытались сделать, что могли. Командир наряда нас даже благодарил.
 
Другая картина, которая не забывается: прибывшие водометы. Об их приезде сообщалось уже много часов подряд, но их все не было. Когда же они, наконец, приехали, и мы увидели, как медленно они катят и уже рассеивают свои запасы воды в воздух, мы поняли, что что-то здесь не так.
 
На следующий день, в воскресенье, на помощь к нам подоспели многие люди из других городов, и было много обсуждений. Было несколько попыток большими группами добраться до Лихтенхагена. Чтобы там как-то вмешаться в происходящее. Никогда не забуду, как мы группой в 50-60 человек пытались прорваться к дому с севера, чтобы попасть внутрь или образовать цепь вокруг дома. Для меня это казалось моментом, когда можно сделать все. Цель состояла в том, чтобы повлиять на вечерние события и предотвратить новые нападения. Мы догадывались, что если ничего не сделаем, все пойдет как накануне, или даже еще хуже. 
 
Перед самым отправлением, мы заметили, как полицейская цепь движется к дому в том же направлении, куда собирались идти мы. Часть нашей группы все-таки пошла. Но, в конце концов, людей было слишком мало, и они действовали чересчур нерешительно.
 
AIB: Как вы задним числом оцениваете политическую и практическую реакцию независимых антифа на погром? AIB писал по случаю 5-й годовщины в 1997 году, что независимые антифа не осознали тогда масштабов лежавшей на нас исторической ответственности, из страха за свою «собственную белую задницу», не веря, что мы в силах противостоять толпе и наступательно защищать общежитие вьетнамцев. Что вы думаете об этом?
 
Эрвин: Не знаю, могли ли мы распознать тогда историческую ответственность, которая тогда, безусловно, на нас лежала. Не помню, чтобы я думал об этом. То, что речь шла «о собственной белой заднице», насколько я помню, верно лишь отчасти. Тогда многие были готовы рискнуть ею. И были попытки кое-что сделать в этом смысле. 23 и 24 августа большие группы много раз выезжали в Лихтенхаген. Но договориться не удавалось. Сомневавшихся – я это говорю совсем не в отрицательном ключе – было просто больше, и они были громче. И часто дорогу преграждали полицейские. Но ясно, что если бы мы их тогда прогнали и по-боевому обороняли «Дом подсолнухов», история последних 20 лет была бы иной.  
 
Ольга: Вероятно, мы действительно не понимали исторической ответственности, по крайней мере, я в тот момент. Или мы тогда не думали в этом направлении. Впоследствии меня и многих из нас – я имею в виду людей из Ростока – постоянно преследовал AIB: «Почему мы не сумели предотвратить погром и события ночи 24 августа 1992 г., когда коктейлями молотова было подожжено общежитие контрактных рабочих?» Но я знаю, что многие из нас не жалели «свою белую задницу», и постоянно отправлялись на место, и небольшие и даже более крупные группы  находились в самом доме… Но что правда – мы в массе своей не были настроены решительно, среди нас не было единства, и сомнения среди части антифа были слишком велики. Возможно, все-таки боялись за «свою задницу». Остальные недостаточно настаивали или не смогли настоять на своем.
 
Карен: Мне текст в 41-м номере AIB за 1997 год был по душе, но я не буду спорить с Ольгой и Эрвином: в тот момент мы совершенно точно не сознавали, какие будут последствия, если мы не решимся любой ценой придти к «Дому подсолнухов» и остаться там. Потом я часто думала, что таким образом мы бы изменили всю динамику последующих 24 часов. Вероятно, многие из нас были бы ранены, но мы бы смогли спровоцировать вмешательство полиции, а это изменило бы ситуацию на месте. И я убеждена, что волна расистского насилия последующих десятилетий и гегемония крайне правых, какую мы наблюдаем сегодня, – все это было бы иначе, если бы не было того погрома.
 
Пауль: Я согласен с оценкой, что мы в тот момент не проявили достаточно решительности и мужества. Это связано отчасти с различным опытом людей с Запада и Востока. Если бы мы смогли со всеми людьми подойти к дому и войти в него, дальнейшие события развивались бы иначе. Это, конечно, было бы связано с большим личным риском, но, по крайней мере, полиции в дальнейшем пришлось бы действовать иначе. Вероятно, в дальнейшем не было бы стольких нападений на общежития для беженцев.  
 
AIB: Какие политические и практические выводы вы сделали из этого опыта после погрома?
 
Ольга: Держать улицы свободными от нацистов, организовать оборону, вести политическую работу на месте и широко понимаемую антифашистскую политику в Ростоке. Мы смогли внести в объединения левое или леворадикальное содержание – включая темы, выходящие за рамки антифашистской политики. Мы создали и защищали пространства. Речь шла о действии, о последовательной политической работе и создании общефедеральной политической антифашистской сети. Ну и, конечно, изобрести и купить мобильники…
 
Эрвин: По моему мнению, в Ростоке имелись 4 насущные задачи, которые нам следовало решить: создать антинацистский консенсус а основе широкого союза; вытеснить нацистов с улиц; добиться улучшения ситуации с беженцами (что предполагает и децентрализованную «вписку»); создать широкую "радикальную" левую и альтернативную субкультуру, что включает защиту и расширение свободных пространств и создание левой сцены в качестве признанного местного действующего лица.
 
Карен: Мы вернулись из Ростока, и обозначившийся уже раньше раскол только углубился. Одни сосредоточились на антирасистской политике, которая тогда имела весьма практическую направленность – поддержка беженцев, которые спасались в старых землях и Берлине от нападений на их общежития на Востоке, и политическая борьба против системы принудительного рассредоточения. Для многих других – и я была в их числе – антинацистские исследования шли рука об руку с поддержкой антифашистских, левых и автономных групп, в первую очередь, в небольших населенных пунктах в Бранденбурге, и защитой их структур. И, конечно же, попытки объединения в сети на федеральном уровне. Антирасистское и антифашистское движение и многие буржуазные группы и учреждения, которые сегодня вообще больше не занимаются этими темами, снова сошлись в 1993 году в протестах против отмены статьи 16 конституции о неограниченном праве на убежище.
 
Пауль: Для нас, в Ростоке, в последующие годы речь шла прежде всего о том, как обороняться от подъема правых, который получил мощную подпитку в ходе погрома. Это означало защищать и расширять свободные пространства. Из этого мы развили левый подход к политике, направленный на создание союзов и сетей. Подход, который хочет убеждать и привлекать людей, не боясь столкновения с другими мнениями и позициями и, работая на основе левой субкультуры, делает ставку на широту, а не отграничение. Я думаю, что мы добились в этом успеха. Росток – хороший пример того, чего можно добиться. События в Лихтенхагене открыли здесь пространства и возможности, которых в другом месте не было.   
 
AIB: Оборачиваясь назад, что следовало бы независимому движению антифа в 1990-х годах сделать иначе, учитывая, что именно поколение неонацистов, пришедших в политику после событий в Ростоке-Лихтенхагене, составило ядро сети поддержки «Национал-социалистического подполья» (террористической неонацистской организации, раскрытой в 2011 году, – перевод.)?
 
Ольга: Трудно сказать. Возможно, нам следовало куда раньше и активнее вмешиваться в политической сфере. Хорошим актуальным примером служат «Но Пасаран» и «Дрезден свободный от нацистов». Тогда же ответ был: Комитеты общественного спасения.
 
Эрвин: Про себя скажу, что никогда не был в движении антифа. Просто когда ты переживал политическую социализацию на Востоке в конце 1980-х – начале 1990-х годов, антифашистская работа была частью этого. Лишь в таких пределах: я вообще не знаю, можно ли, будучи антифа, предотвратить появление правотеррористических сетей. Впрочем, AIB адресован скорее «исследовательско-аналитическому отделу»: в 1990-х годах постоянно предупреждали об опасности правого терроризма. То, что убийства, совершенные НСП, не были распознаны в качестве таковых, было нашей ошибкой.  
 
Что касается левого движения вообще, нам следовало раньше и последовательнее возражать против самоуверенности и самозамкнутости определенной части левого движения и сильнее настаивать на нашем прагматическом изменении политики, нацеленном на преобразование общества. Те тенденции среди радикальных левых, которые были нацелены на самоизоляцию и геттоизацию и очень усилились с середины 90-х, оставили разрушительный след. Нам следовало быть лучше и привлекательнее.
 
Карен: Мы должны были серьезнее отнестись к нашим собственным анализам и, соответственно, лучше передавать их дальше. Приведу лишь один пример: отношение к государству и полиции. Самое позднее после опыта начала 90-х должно было стать ясно, что полиция в сомнительных ситуациях не станет защищать от нацистов беженцев, мигрантов или левых. И тем не менее, в 2000-х годах понимание этого исчезло даже среди части движения антифа. Тем больше изумление относительно роли полиции и тайных служб в комплексе «Национал-социалистического подполья». Реакции в движении антифа на убийства, совершенные НСП, достаточно пугающе продемонстрировали, как далеки мы сейчас от общих действий или естественных контактов с мигрантами. Я бы на самом деле очень хотела, чтобы группы антифа, к примеру, в массовом порядке приняли участие в уличном мероприятии на Койпштрассе в Кёльне по случаю 8-й годовщины взрыва бомбы, организованного НСП, или в памятных мероприятиях в Касселе и Дортмунде. А если кто-то считает это слишком официозным – пусть придумает что-нибудь свое. Во всей этой истории с НСП, мы, независимые антифа, до сих пор несем ответственность за то, что не обратили на это должного внимания. В конце концов, речь по-прежнему идет о том, намерены ли мы, радикальные левые, взять на себя социальную ответственность, и каким именно образом.  
 
Пауль: Не знаю, что можно было бы сделать иначе. Все всегда зависит от того, где ты живешь и действуешь. Большая разница, действуешь ли ты в большом городе или же в маленьком городке и на селе. В любом случае, еще в середине и конце 1990-х гг. было известно о существовании многочисленных полувоенных тренировочных лагерей и о том. Что правая сцена имеет доступ к оружию и взрывчатке. Я скорее удивлен тем, что при такой многолетней военной и идеологической муштре не случилось чего похуже. Некоторые персонажи в правой сцене были настоящими бомбами замедленного действия. Покушение в Дюссельдорфе открыло глаза многим, не только левым, хотя до сих пор неясно, кто же точно несет за него ответственность.  
 
AIB: Какие темы следует поднимать сейчас, в 20-ю годовщину погрома, на памятных мероприятиях? О чем нельзя забывать?
 
Эрвин: Нельзя забывать о самообороне, сопротивлении. Это не были свинцовые годы. Это были и годы подъема и сопротивления. Как со стороны антифа, так и со стороны мигрантов. И эта самооборона была успешной в не так уж малом количестве мест. Показывать, что погромы не встречались безропотно, и что были возможности действовать против столь широкого фашистского и националистического наступления, – это может быть
полезно и в сегодняшних конфликтах.
 
Ольга: Эрвин уже частично назвал темы, которые мне кажутся важными: сопротивление, отказ от статуса простой жертвы, самооборона мигрантов, а также демонстрация преемственности расизма во всех его проявлениях – погромах, изменении конституции, НСП, шенгенских границах и «европейской крепости».
 
Карен: Всматриваться, различая, и вмешиваться в происходящее – повсюду!
 
Пауль: Надо вспомнить, какое значение имела почти что отмена 16-й статьи конституции для общества. Политика, которая делает ставку на создание стен, в конечном счете, станет решать мировые проблемы военным путем. Пример лагеря для беженцев в Хорсте, так называемый первичный прием и размещение, служит яркой демонстрацией антигуманной политики в размещении и снабжении беженцев.
 
AIB: Спасибо вам за разговор!
 
(Перевод: КРАС-МАТ)