Публикуем статью известного немецкого историка Ханса-Хайнриха Нольте, посвященную российской истории в контексте развития в центре и на периферии мировой системы. Не разделяя ряда оценок и терминов автора (так, например, социальный строй в Советском Союзе нельзя характеризовать как "монополистический социализм", поскольку ни одной социалистической черты в нем не было), а также его прогнозов, мы, тем не менее, считаем знакомство с этой статьей полезной, с точки зрения понимания возникновения и истории мирового капитализма и его "догоняющих" моделей  (1).  

+ + +

Каждое правительство Русской земли на протяжении как минимум полтыся-челетия действовало в условиях отставания от Западной Европы. Многими из них разрабатывались проекты преодоления этого отставания; издавна участие в них принимали и западноевропейские интеллектуалы, скажем, Г.В. Лейбниц, выражавший в письмах к Петру I надежду, что в России можно будет сделать все куда лучше, чем на Западе. Эту надежду царь подхватил хотя бы уже для того, чтобы переиграть издержки и духовные трудности, которые приносило русским пребывание в стране множества иностранцев.

Но не только русские правительства имеют длительную традицию проектов того, как можно догнать и перегнать Запад. В кругах оппозиционной интеллигенции также весьма рано появились представления о том, что можно не только преодолеть отставание России, но и таким же образом выйти на передовые ру-бежи всемирно-исторического прогресса. Так, А. Герцен полагал в 1849 г., что у России есть хорошие шансы опередить Запад в проведении преобразований, позволяющих достичь более справедливого общественного устройства. Полупериферийное положение позволяло увидеть не только прогресс Запада, но и слабости западного развития. Отсталость России наложила отпечаток не только на реальную политику, но и на дискуссии среди интеллектуалов, а также на развитие и восприятие утопий.

Неравномерности и требования равенства в «мировой европейской системе»

Условия существования всех европейских обществ со времени Христа характеризовались, среди прочего, наличием неравноправных отношений Восточной Европы с европейским Югом и Западом. Они выражались не только в церковно-правовой зависимости, но и в принятии групп лиц с определенными качествами (например, миссионеров и художников), а также в столкновении с политическими и экономическими моделями, развившимися на Юге или Западе (например, Магдебургским правом или византийским церковным правом в Киеве). С ростом международных связей в начале Нового времени различия стали отчетливее и можно было уже говорить об отставании, поскольку среди политически руководящих слоев росли группы, которые считали необходимым достичь уровня Запада в той или иной сфере, а затем и в целом (Юг Европы в начале Нового времени в значительной мере утратил свое значение).

В России это отставание было особенно острым, поскольку эта православная страна была отрезана от позднесредневекового развития Европы в результате разгрома Восточно-римской империи (сегодня именуемой Византией) в ходе четвертого Крестового похода и особенно в результате монгольского господства. Значение России как экономического пространства, однако, сохранялось и в начале Нового времени даже увеличилось. Политическое значение России для европейской системы возросло, поскольку возвышение Османской империи делало Москву потенциальным союзником. Но расширение связей продемонстрировало и качественное отличие от Западной Европы, так что, например, Борис Годунов в конце XVI в. начал обширную программу реформ и послал молодых русских учиться в Германию, в Англию и во Францию. Однако они так хорошо устроились на Западе, что - за исключением одного - так и не вернулись обратно.

Когда Россия в XV - XVI вв. вновь сблизилась с европейской системой, на ту уже наложила отпечаток изменчивая, но довольно прочная «длительная» (2) структура. К постоянным чертам этой системы относились:

-- конкуренция,

-- накопление знаний,

-- иерархия и

-- экспансия.

Конкуренция утверждалась во все более широких сферах жизни, однако наиболее ярко ее можно описать в области политики. Ни одна страна не была гарантирована от того, что ее соседи отхватят от нее ту или иную часть, если представится такая возможность. Тому есть бесчисленное множество примеров. Достаточно взять Прибалтику: в качестве завоевателей выступали русские великие князья и племенные вожди Литвы, датский король и немецкие крестоносцы, московский царь, король Швеции и Польская «Речь Посполитая», петербургский император и в ХХ в. германский кайзер - не говоря уже о пакте Гитлера - Сталина. Конкуренция продолжалась внутри стран: например, в позднее Средневековье между архиепископом Риги и Меченосцами, позднее - Тевтонским орденом, между городами и рыцарством. Иногда, например, в ночь св. Юргена в 1344 г. даже эстонские крестьяне требовали своих прав. Тем не менее, всегда существовали и институты, в которых выражались или хотя бы обсуждались интересы всей системы в целом - от папской курии до «Европейского концерта».

Тенденция к накоплению знаний особенно проявилась в области трансферта технологии. Средневековье отнюдь не было антитехнологическим, даже если развивались и распространялись преимущественно аграрные технологии, такие как приводимая в действие водой мельница зерна, тяжелый плуг, трехпольная система, хомут или подкова. В XV в. конкуренция между Ганзой, португальца-ми и голландцами привела к увеличению водоизмещения судов и их полной парусной оснастке; в XVII в. голландцы построили грузовое судно, которое могло плавать с совсем небольшой командой. Корабли еще долго оставались вооруженными - до XVI в. тяжелыми бронзовыми пушками. Затем в Англии и Швеции начали делать железные пушки. И так далее. Никогда не удавалось остановить технологическое развитие, например, в вооружении - как это пытались сделать в XVI в. японские самураи, запретив ввоз и производство огнестрельного оружия, ссылаясь на аргументы сословной этики. В Европе церковные соборы осуждали дальнобойное оружие как нерыцарское, но конкуренция не допустила осуществления этих ограничений. Однако многосторонний обмен информацией между конкурентами не позволял и надолго утаивать технологические достижения в какой-либо стране.

Иерархия, составляющая еще один характерный признак мировой системы, тоже существует не только в какой-либо одной области. Однако ее легче всего описать на примере экономической сферы. В начале Нового времени такие общества, как Голландия и Англия, экспортировали услуги (особенно транспортные), ремесленные изделия, колониальные товары и деньги; такие общества, как Польша и Россия, экспортировали более дешевые товары массового потребления и сырье, зерно, товары, необходимые на море; такие общества, как Латинская Америка и Карибский регион, экспортировали дорогостоящие товары - драгоценные металлы, сахар, пряности. Чтобы лучше представить себе всю систему в целом, эту иерархию можно подразделить на 3 больших региона:

1. Центр, в котором накапливаются наибольшие знания (например, Голландия и Англия);

2. Полупериферия, которая находится в многосторонних связях с центром, но не зависит от него (например, Польша и Россия);

3. Периферия, которая по большей части находится в колониальной зависимости от стран европейской системы (например, Латинская Америка и Карибский бассейн).

В настоящее время экономическая иерархия определяется товаропотоками. К примеру, в какой-нибудь периферийной стране выращивают хлопок и ткут его в полотно, из которого в полупериферийной стране производят рубашку по кройкам, разработанным в Центре, где организован и сбыт. Иерархия системы выражается в том, что наибольшая часть стоимости производится в Центре - выкройка и продажа более капиталоемки, чем хлопок.

Для европейской системы характерна также экспансия. В эту систему втягивается - поэтапно и не без обратных процессов - все больше обществ, существовавших по иным правилам и в иных условиях. Все больше обществ, бывших сначала «внешним миром», интегрируются. В конце XIX в. все человечество в той или иной форме стало частями этой системы, и та в подлинном смысле слова стала мировой.

Однако эта расширяющаяся, иерархическая, накапливающая все больше знаний европейская система с давних пор несла на себе отпечаток требований равенства. То, что христианство, как и все монотеистические религии, проповедует в сердцевине своей равенство людей перед богом, не было полностью утеряно даже в Средние века - когда церковь выступала против рабства христиан или признавала моральные права за крепостными. Довольно рано стали возникать клятвенные братства, члены которых, давшие клятву, признавали друг друга равными, несмотря на многочисленные различия между бедными и богатыми. Швейцарская конфедерация - далеко не единственный пример. Томас Мюнцер, разрабатывавший утопию справедливого общества с большим равенством в радикальном крыле Реформации, или Томас Мор, сделавший то же самое в среде прижатых к стене и экспроприируемых католиков в раннекапиталистической Англии, продолжали идущую из Средневековья традицию проектов, альтернативных существующему порядку вещей. Революции в Америке и во Франции снова подхватили эту традицию в секуляризованной форме. В самой успешной из революций XVIII в. - Американской - происхождение требования равенства из христианства видно даже из текста: «that all men are created equal» («поскольку все люди были созданы равными»). Социалистические проекты будущего продолжают ту же традицию.

Таким образом, для европейской системы характерны не только иерархия, но и постоянные попытки добиться большего равенства. Утопия была одним из интеллектуальных средств договориться о таких попытках. Не только иерархии наложили отпечаток на систему, но и противоречие между иерархиями и требованиями равенства.

Традиция отставания: роль России

Подробную историю роли России в мировой европейской системе еще предстоит написать. Вопрос о том, в какой мере Россия принадлежала к этой системе и насколько попытка осуществить утопию социализма в России должна была наложиться на специфические обстоятельства, можно описать только на отдельных примерах. В сфере трансферта технологии Россия, так сказать, наполовину принадлежала к ней.

Типичным для трансферта технологии на Западе было быстрое знакомство с достижениями друг друга. Примеры: английские промышленные шпионы в Пьемонте и венецианские в Англии. Со времени позднего Средневековья и особенно с XVI столетия в России было много западных купцов и ремесленных мастеров, но попытка Годунова послать русских обучаться в Западной Европе не повторялась вплоть до Петра Великого. Вплоть до XVIII в. не было русских, которые могли бы обнаружить для себя шансы на Западе на основе интенсивного знакомства с рынком на месте. Причинами для этого служили как эндогенные культурные и прежде всего религиозные условия России, так и экзогенные обстоятельство: условия жизни на Западе были настолько приятнее, что те, кто приживался там, хотел остаться.

Было бы неверно утверждать, что только на Западе существовала динамика развития. Россия была в XVI - XVII вв. весьма динамическим обществом - осваивались земли, увеличивалось население, росли города, менялась политическая структура (вначале в направлении большего участия сословий, затем - в сторону абсолютизма), крестьянам навязали крепостную зависимость, были завоеваны Поволжье и Сибирь. Но Запад был «быстрее», как показывает и ситуация с технологией системы выплавки чугуна.

В XVI в. значительная часть русского производства железа начала работать на рынок. Железо изготовлялось во всех регионах России, где имелось достаточно древесины; металл получался прежде всего, из болотной железной руды, а иногда из открытых каменистых залежей. Производство железа носило крестьянский характер, то есть производители принадлежали к крестьянскому сословию и чаще всего находились в крепостной зависимости от царских или дворянских поместий. Чугун выплавлялся в маленьких, до 2 м. высотой, штучных печах - домницах. В конце XVI - начале XVII вв. изготовление железа было разделено на производство криц и фасонного железа (уклада) как в социальном, так и в пространственном отношении: изготовители криц продолжали крестьянствовать (то есть производили кричное железо только в зимний сезон), а изготовители фасонного железа стали профессиональными ремесленниками, хотя и сохраняя прежнее правовое состояние. Слой закупщиков организовывал контакт с обрабатывающими ремеслами, расположенными по большей части в том же регионе.

В XVII в. в производство вмешалось правительство. Оно предоставило привилегии в Тульской области (где производилось хорошее железо) голландским фабрикантам железа и принудило крестьян переселиться в места, невыгодные с точки зрения наличия достаточного сырья и транспорта. Тем не менее, крестьяне расширяли свое производство железа, пока в 1739 г. правительство не запретило его, чтобы «защитить интересы тульских оружейных фабрикантов и леса» (3). В районе Нижнего Новгорода крестьянское производство кричного железа прекратилось только в 1760 г. перед лицом конкуренции поддерживаемых государством Уральских заводов. В целом можно сказать, что крестьянское производство железа чисто экономически было вполне конкурентоспособно по отношению к предприятиям, созданным с участием иностранного капитала.

Почему же правительство способствовало дорогостоящему импорту технологии с Запада, хотя в самой стране имелось собственное, способное к расширению производство железа, к тому же платившее налоги? Прежде всего, потому, что оно было вынуждено гнаться за качественным превосходством Запада в одной сфере - производства вооружений. Значение вооружения для внедрения в значительной мере нерентабельных, но более современных форм производства (на что указывал еще Зомбарт), особенно заметно на примере России.

В начале XVI в. литые бронзовые и выплавленные чугунные пушки в России изготовлялись прежде всего, иностранными оружейниками, но сто лет спустя русские мастера, по оценке Е.И. Заозерской, «освободились» от иностранцев (4). Однако в это время в Англии была открыта цельная сверленная железная пушка. Она была дешевле, и ее можно было изготовлять в больших количествах, чем бронзовые орудия; для России она имела дополнительное преимущество, поскольку позволяла сократить уменьшить импорт меди. В 1613 - 1614 гг. в России появились первые импортированные из Англии железные пушки. Импорт нового поколения оружия был дорог (голландский купец Исаак Масса в 1620 г. рассчитывал на 100% прибыли) (5), кроме того, импорт оружия мог быть легко прекращен в случае войны.

Купцы железа из Устюга, поддерживавшие хорошие отношения с московскими приказами и знавшие спрос, в 1629 г. (во время подготовки войны с Польшей) попытались получить соответствующие военные заказы. Устюжские кузнецы постарались изготовить равномерно низкоуглеродистое железо и послали образцы в Москву. Но при испытании скованные вместе части развалились, и кузнецы Пушечного двора сочли, что крицы невозможно прочно соединить - необходимо «немецкое» железо (6). Правительство вынуждено было обратиться к иностранцам. Оно предоставило привилегии голландцу Андрею Виниусу, датскому подданному и жителю Гамбурга Петеру Марселису и его тестю Филиппу Акеме, чтобы построить в Туле упомянутый современный завод. Его главным техническим достижением было приводимое в действие водой дутье, позволявшее построить доменную печь. Это сделало возможным производить большое количество достаточно однородного литого чугуна и высверливать требуемые пушки. Кроме того, этот чугун можно было охлаждать до состояния кованого железа.

Особенно активно способствовали развитию новой технологии военные заказы во время Северной войны, размещенные на крупных заводах Урала. В Регламенте Мануфактур-коллегии (1723 г.) (7) Петр Великий повелел, что необходимо препятствовать монополизации, последовательно приватизировать государственные предприятия и передавать знания иностранных мастеров русским ученикам. Урал с его рудными и лесными богатствами, которые создавали благоприятную сырьевую ситуацию, в XVIII в. превратился, несмотря на свою удаленность от важнейших рынков, в одного из ведущих производителей железа периода ранней индустриализации. Одной из важнейших предпосылок такого успеха у импортеров было то, что хотя Дадли и Дерби уже подготовили в это время новый скачок в технологии выплавки чугуна, но еще не осуществили его. При этом влияние было взаимным: поскольку Россия и Швеция снабжали английский рынок недорогим железом, на нем не было обострения спроса, которое способствовало бы широкому переходу к выплавке чугуна с использованием коксующегося угля. Ситуация изменилась только после увеличения цен на импортируемое железо после 1790 г., то есть в связи с войнами антифранцузской коалиции. По окончании наполеоновских войн Англия защитила свою расцветшую в период войны промышленность с помощью протекционистских пошлин.

Внедрение коксовых домен и пудлингования потребовало много времени не только в Англии. Оно осуществлялось медленно и на континенте. Долгое время с ними успешно конкурировали усовершенствованные технологии с применением древесного угля и частично модернизированные способы (например, пудлингование древесноугольного чугуна в пудлинговых печах на каменном угле). В России действовал ряд условий, противодействовавших нововведениям, так что в XIX в. российское производство стагнировало. Потеря английского рынка сократила предложение. Поскольку не было недостачи в древесном угле, а запасы коксующегося каменного угля на Урале еще не были открыты, не было производственных стимулов для перехода на иные технологии. К тому же крепостное состояние рабочих не требовало снижения издержек на зарплату. Проистекавшее отсюда отставание России приобретало особую остроту, поскольку выплавка с использованием кокса после середины века пережила технологический скачок, выразившийся в увеличении агрегатов и всеобщем распространении изобретенного в 1856 г. бессемеровского конвертора и открытой в 1864 г. технологии Сименса - Мартина. Важнейшим рынком было строительство железных дорог, но железо и сталь вышли теперь на первое место среди используемых материалов почти во всех отраслях промышленности. Между 1850 г. и 1870 г. производство железа в четырех важнейших странах (Англии, Франции, Бельгии и Германии) выросло в 4 раза - с 3 до 10,8 млн. т., из них более 60% все еще приходились на Англию.

Индустриальная отсталость России, прежде всего, в сфере транспорта, стала одной из предпосылок победы Западных держав в Крымской войне. Правящим элитам стало ясно, что для сохранения положения великой державы общество и экономику России необходимо реформировать. Важным пунктом программы реформ наряду с освобождением крестьян должно были стать строительство современной транспортной сети и современной черной металлургии, которое предстояло осуществить с помощью иностранного капитала. «История развития всех европейских стран показывает, что переход от примитивной ступени экономики к более рациональной и сложной не может осуществляться иначе как заимствуя у более богатых стран не только более совершенные методы, но и необходимые для любого развития капиталы», - докладывал в 1877 г. российский министр финансов фон-Рейтерн царю Александру II (8). Благодаря постоянному положительному сальдо во внешней торговле Россия должна была накопить валютные резервы и завоевать доверие международного капитала. Важнейшим инструментом государства в деле модернизации была гарантия прибылей иностранных инвесторов: в середине 1880-х гг. 85% частных железнодорожных линий могли существовать только с помощью государственных субсидий (9). Металлургические заводы, построенные на новом месте, в Донбассе с помощью иностранного капитала, также вначале получали государственные субсидии.

Несомненно, России удалось к 1914 г. широко внедрить новые металлургические технологии. Носителями этой инновационной тенденции были по большей части иностранные менеджеры и инженеры (швейцарцы, бельгийцы, поляки), что наверняка немало способствовало враждебности русской интеллигенции по отношению к индустрии и капитализму. Инновационные процессы вписывались в ощутимый общий экономический подъем. Вопрос, обладал ли этот подъем достаточной силой, чтобы обеспечить самостоятельное развитие России, если бы не было войны и революции (как полагает А. Кахан), или же развитие России оставалось слишком медленным, чтобы дать пропитание быстро растущему населению (аргумент Ю.Нетцольда), мы оставим здесь без ответа. Ясно, что и в 1914 г. Россия была не в состоянии пробиться в центр системы, как это удалось Германии в XIX в.

Таким образом, на историю русской черной металлургии до 1914 г. влияли проигнорированные государством внутренние стимулы и три волны заимствования западноевропейской техники:

-- в начале XVI в. оружейного литья из бронзы;

-- в 30-е XVII в. техники доменных печей на древесном угле;

-- в 70-е - 80-е гг. XIX в. технологии на коксующемся угле.

Между фазами заимствования пролегали периоды, в которые русская черная металлургия в значительной мере производила на западном уровне и некоторое время даже экспортировала чугун.

Фазы заимствования можно понять, если уподобить историю мировой экономики лестнице, состоящей из фаз подъемов и плато. На фазах плато русской экономике большей частью удавалось достичь этого уровня, но с опозданием и в отдельных отраслях, так что эти успехи не обеспечивали достаточно предпосылок для непосредственного участия в следующей фазе подъема. Каждый раз удавалось инициировать техническое развитие, но в рамках капиталистической организации хозяйства не удавалось достичь такой скорости отечественных ин-новаций, которая была бы сопоставима с западной. В отдельных достижениях не было недостачи, но не хватало концентрации инженерного дела и предприятий, которая обеспечила длительность инновационного процесса в центре. Причиной этого был, в свою очередь, малоструктурированный и определяемый государством спрос, поскольку государственное вмешательство игнорировало нужды сельского хозяйства (в Англии, напротив, на этапе индустриализации, из этой сферы исходила большая потребность в железе, чем от производства вооружений).

В начатой Александром Гершенкроном дискуссии о том, в какой мере государственное вмешательство в России изменило характер экономического роста, история черной металлургии служит классическим аргументом в пользу его позиции. Государство не только регулировало спрос в отраслях, связанных с вооружением, но и вмешивалось в предложение, содействуя централизованным формам производства с тем, чтобы реализовать определенные требования к качеству, важные для вооружений. Но не с учетом потребности крестьян в плугах и железных боронах. Очевидный вывод: развитие производства вооружений могло быть задано внешнеполитическими обстоятельствами, но оно не служило успешным путем для долгосрочного индустриального развития.

Утопия из центра на полупериферии

Сделанное Карлом Марксом можно, вероятно, разделить на две части - критику капитализма и утопию социализма. В любом случае социализм как утопия возник в центре, и он был уже сформулирован как светская, ориентированная на науку утопия, когда стала проявляться его обманчивость. Переход к социализму предполагал, что огромное большинство населения обнищает настолько, что оно свергнет незначительное меньшинство буржуа и введет новую форму общества. Уже в конце XIX в. стало ясно, что такого обнищания, по меньшей мере, в центре, который имел в виду Маркс, не происходит. Социал-демократия отреагировала на ошибочность марксова предсказания «дискуссией о ревизионизме».

Однако в то время как революция на Западе становилась все менее возможной, в Восточной Европе, как доказал 1905 г., она все больше приближалась к реальности. Поскольку царизм не давал буржуазному обществу достаточно окрепнуть, чтобы вовлечь левую интеллигенцию в круг своих дискуссий, вопрос о собственном значении революции 1905 г. не был обсужден в должной мере. Интеллигенция скорее продолжала уступать тому, что Т. Масарик в свое время назвал «мучительным процессом разочарования в современности» (10). Ленин показал пути к этому, охарактеризовав в своей теории империализма Россию как самое слабое звено в цепи, которая вся ослабеет, если из нее вырвать одно звено. В соответствии с этим, разбив слабейшее звено, можно было начать мировую революцию.

Решающим с интеллектуальной точки зрения в ленинской теории империализма оказывалось то обстоятельство, что хотя российские революционеры претендовали на славу начавших революцию (на что в ходе истории СССР наложилась и страстная тоска по особой национальной роли России в истории), но ответственность за успех, в конечном счете, ложилась на пролетариат Запада. Революционеры Октября претендовали на то, что они смогут (и должны) предопределить действия миллионов других людей; тем самым они избегали возможности ошибочности их концепции. Отсюда следовало, что социал-демократы совершили предательство, не пожелав следовать путем большевиков.

Критика ленинизма (которую здесь мы можем лишь кратко обозначить) не должна однако заслонить самое удивительное - то, что большевики, в конечном счете, победили в революции 1917 г. Как становится совершенно ясно на примере заимствования ими эсеровских позиций в аграрной политике, они добились этого скорее вопреки, чем благодаря их теории. Решающую роль сыграли при этом ошибки тех, кто до большевиков не использовал шанс найти для России приемлемую и устойчивую политическую структуру, в первую очередь, разумеется, ошибки царизма вкупе с мифологией России у гессенской царицы.

При тех обстоятельствах, в которых большевики одержали победу, теория и практика партии очень быстро стали развиваться в сторону догоняющей индустриализации. Партия стала актером этого процесса. Она могла это сделать, поскольку на Западе были уже опробованы модели осуществления такой индустриализации и того, что к ней относится (например, ликвидации неграмотности), и поскольку она обладала политической монополией, позволявшей реализовать эти меры. В ходе этого процесса догоняющей индустриализации партия организовала создание индустриальной базы, на которую она имела исключительное право распоряжения. Куронь и Модзелевский убедительно определяли созданную социальную систему как монополистический социализм. Во многих отношениях партия оставалась, таким образом, верной традиции царизма - не в последнюю очередь в том, что одной из ее главных забот было вооружение.

Революционеры 1917 г. начинали во многом с попытки сделать шаги в направлении ликвидации постоянной армии. Но во время гражданской войны они очень быстро приспособились к существующей системе интернациональной конкуренции и стали стремиться не к низкому уровню вооружений, приспособленному к потребностям догоняющей индустриализации, а к тому, чтобы - в духе лозунга «догнать и перегнать» - производить столько же вооружнений, сколько и другие европейские страны, а с 30-х гг. даже практиковать куда более высокие расходы на вооружения.

Германское нападение 1941 г. и реалии национал-социалистической политики в отношении России в непредвиденной степени легитимизировали эти военные расходы и одновременную милитаризацию советского общества при Сталине. В период индустриализации СССР успешно нагнал достижения первой промышленной революции (опять-таки при приоритете тяжелой и военной промышленности и не только при влиянии, а при прямом руководстве государства). Новые комбинаты на Урале и в Сибири создали предпосылки для того, чтобы в союзе с западными державами выиграть войну на измор после обороны Москвы зимой 1941 г. Однако в целом положение СССР как мировой державы после 1945 г. стало возможным скорее в результате ошибок германского руководства и всемирной реакции на германские преступления, нежели соответствующего роста экономического, социального и интеллектуального потенциала. Советское руководство, однако, ложно истолковало свой вклад в победу как победу социализма над капитализмом и с помощью силы способствовало распространению советского социального устройства на другие страны (в том числе те, которые до мировой войны принадлежали к центру, такие как Чехия или будущая ГДР).

Неверно оценивая собственный потенциал, реагируя на американскую унификацию капиталистического мира и под влиянием неудачи попыток восстановления нейтральной Германии, советское руководство стало претендовать на создание всемирной модели, противостоящей капиталистической системе. В экономике снова была осуществлена догоняющая индустриализация - с заимствованием результатов «второй» промышленной революции, переходом к конвейерному производству. Но темпы экономического роста редко превышали те, которые существовали на Западе, так что о том, чтобы догнать Запад, не могло быть и речи. Правда, в 70-е гг. США пережили относительное отступление, однако вперед вырвался не СССР, а Япония и Европа.

Советское руководство не проанализировало детально, почему СССР не удается догнать Запад и почему он, в соответствии с классическими внешнеторговыми показателями, оставался полупериферийной страной, экспортирующей сырье. Советская экономика имела высокие темпы роста, СССР ворвался, так сказать, в мировую систему и занял свое место во втором ряду. Советская статистика рисовала картину, которая доказывала обществу, что оно нагоняет Запад. И чем больше эта картина оказывалась самообманом, тем больше советское руководство при Брежневе пыталось, по крайней мере, поддерживать паритет с США в области вооружений. Но этот паритет стоил Советскому Союзу, естественно, куда больше, чем его американскому противнику: оценки военных расходов колеблются на уровне 12-15% совокупного общественного продукта, в то время как в западных обществах в этот период они составляли по большей части около 5%. Как бы ни оценивать сравнительную эффективность советской экономики с централизованным управлением и американской рыночной экономики в 70-х - начале 80-х гг., в любом случае советская экономика вряд ли могла опережать противника на 10%. Она этого и не смогла. При относительно высокой доле потребления и огромной доле вооружений, доля инвестиций оказывалась слишком мала. Советская промышленность устаревала.

Кризис советской модели был частью сложного переплетения мировых процессов и собственных ошибок. Его нельзя свести к какой-либо одной структурной причине. Но можно согласиться, что указанная здесь структурная причина имела свое значение. Это еще раз подтвердилось с провалом перестройки.

Было ясно, что одна из возможностей для КПСС расширить пространство для попытки реформ и высвободить капиталы для удовлетворения потребностей людей и для модернизации промышленности состояла в сокращении доли военных расходов. Но именно это попытались сделать слишком поздно. В 1988 г. Горбачев объявил, что военные расходы в 1989 г. не будут увеличены, и только в середине 1989 г. тогдашний премьер-министр Рыжков заявил, что до 1995 г. СССР сократит свои военные расходы на четверть. Но уже в 1989 г. наиболее прозорливые аналитики развития СССР (вроде Клауса Зегберса) диагностировали провал перестройки - как раз в том году, когда реформа системы превратилась в смену системы. Заявление Рыжкова было сделано слишком поздно.

Александр Гершенкрон в 50-е гг. справедливо обращал внимание на то, что монополистический социализм с его далеко идущими попытками руководства экономикой в сильной степени продолжает традицию царизма. Эта экономическая политика соответствовала полупериферийному положению страны. Смышленая бюрократия, властвующая над отнюдь не бедной страной, может скопировать западную модель развития и добиться этой политикой некоторого успеха. Но, по определению, с помощью одной такой политики она не сможет догнать Запад, поскольку спонтанность процессов в центре неизбежно не поддается бюрократическому контролю. К традициям царизма в СССР принадлежали и постоянные высокие военные расходы. Для них всегда находились внешние причины (1941 г.!), но у них была и своя внутренняя сторона.

Взлет Японии, ставшей одной из стран (если не ведущей страной) «третьей» промышленной революции - перехода к компьютерно-управляемому производству, - ясно доказывает, что развитие вооружений и при капитализме не обязательно предопределяет успешное развитие технологий. Одно из наиболее распространенных объяснений структуры японского подъема - несомненно, низкая доля военных расходов (около 1% совокупного общественного продукта). В эпоху Рейгана американцы потребовали у японцев увеличить долю военных расходов, но это встретило решительное сопротивление японской промышленности, опасавшейся потерять средства для инвестиций.

Случай с Японией показывает, что в системе имеется опыт, когда попытки догнать удавались. Сталелитейная промышленность дает еще один такой пример. В конце XIX в. Германия обогнала Англию. Но в этом случае не следует забывать, что в XVI в. Германия лидировала в металлургической технологии, так что по отношению к Англии речь должна была идти скорее о восстановлении позиций, а не о чем-то совершенно новом. Япония же была включена в европейскую мировую систему только в XIX в., силой; однако уже в широком «феодальном» распылении владения, в самурайском этосе и не в последнюю очередь в развитии разносторонних рынков (на которых, в частности, предлагали товары ремесла, производившие великолепные железные изделия) в эпоху Токугава были заложены многие предпосылки для подъема в эпоху Мэйдзи. Несмотря на отдельные примеры подъема, в целом в соотношении между конкурирующими державами за столетия мало что изменилось. В случае России попытки способствовать трансферту технологии были необходимы хотя бы для того, чтобы сохранить примерно то же место в системе, а постоянный приоритет проблемы вооружений способствовал тому, что все успехи оставались ограниченными - как при царизме, так и при монополистическом социализме. Именно эту инерцию и вязкость общих социальных и культурных отношений учитывал Фернан Бродель, формулируя положение о долгосрочной структуре. Речь идет и об интеллектуальных трансформациях, здесь не упомянутых, - об отказе от мысли служить примером для всего мира, то есть всех форм «русской идеи». Речь идет также о политическом устройстве и перенагрузке, которую испытывает модель демократии в обществе с низким уровнем жизни. Чтобы компетентно участвовать в принятии политических решений, нужно, говоря словами Макса Вебера, быть «неотъемлемо необходимым». Там, где граждане слишком бедны, чтобы иметь время на политику, между дискуссиями маленьких элит и демократическими притязаниями толпы зияет дыра, которую нельзя преодолеть просто доброй волей и декларациями о намерениях.

Учитывая эти ограничения, вернемся к аргументам из области истории экономики и технологии. Можно выделить следующие постоянные составляющие традиции отсталости:

1. Чтобы выдержать внешнеполитическую конкуренцию, непропорционально большая доля совокупного общественного продукта затрачивается на вооружения.

2. Сравнительно большой удельный вес вооружений обеспечивается за счет игнорирования индивидуального спроса, который служит эффективным условием развития инноваций.

3. Чтобы оплачивать импорт технологий, импортирующая страна вынуждена часто предлагать на мировом рынке товары, производство которых по большей части не способствует внедрению инноваций (сырье и полуфабрикаты).

4. У творческих инженеров и удачливых предпринимателей появляется слишком большое искушение перебраться на Запад.

Монополистический социализм не породил отсталость России по сравнению с центром, но и не преодолел ее. Он лишь на некоторое время скрыл ее за военной мощью и идеологическими притязаниями, и его крах обнажил ее с новой силой.

Что означает крах утопии на полупериферии?

Для «европоцентристского» (то есть ограниченного историей центра в терминах концепции мировой системы) взгляда на историю крах социалистической утопии на полупериферии имеет лишь небольшое значение. С этих позиций действительно можно вести речь о конце истории - конце истории определенного вызова центру.

Если же вспомнить о том, что к истории Европы всегда относилось и требование равенства, то этого взгляда недостаточно. Крах монополистического социализма, с точки зрения того, что «все люди сотворены равными», лишь еще раз продемонстрировал, что люди в Восточной Европе имеют неравные шансы по сравнению с жителями Запада, не говоря уже о других видах равенства. Крах монополистического социализма - это не только конец одной утопии, он означает и необходимость вновь задуматься о теоретических проектах и утопиях. Ведь если мы не хотим отказаться от соотношения, составляющего часть нашей истории, мы должны объяснить, как можно добиться большего равенства.

Что означает для теории социализма провал провозглашавшего ее монополистического социализма в СССР? Аргументируя в рамках марксистской теории, значение этого провала ограниченно. Ни один социалистический теоретик, за исключением круга большевиков, не включал в теорию возможность осуществления социализма в полупериферийной стране, и лишь немногие считали это в принципе возможным. Значение высказываний Маркса и Энгельса мало поколеблено провалом этого эксперимента. Снова подтвердилось то, что было ясно уже на рубеже столетий или самое позднее в 1914 г.: в ведущих странах большинство для осуществления социалистической революции против маленького эксплуататорского меньшинства отсутствует. Этот основной довод против марксовой теории революции действителен и в конце XX в., и попытка большевиков ответить на него созданием кадровой партии и искусством восстания не удалась.

Последствия для теории непосредственно касаются немарксистских концепций, занимающихся краткосрочным и среднесрочным будущим. Два поколения, на протяжении которых существовал Советский Союз, добились определенных успехов, пусть даже попытка выйти из изначально полупериферийного положения провалилась. Произошедший крах затрагивает и многих историков (в том числе меня самого), которых подвела разумность действительного. Пострадало и применение теории развития: потеряли убедительность такие концепции, как «автоцентрированное развитие» и «диссоциативное» развитие. Крах Советского Союза подтвердил концепции демилитаризации и гражданского неповиновения: образ динозавра с огромной броней и маленьким мозгом оказался правильным; по крайней мере, один из них вымер.

С другой стороны, за последние десятилетия провалился не только монополистический социализм. Провалилась и социал-демократическая попытка «кооперативной экономики» - от фирмы «Нойе Хаймат» до отдельных кооперативов. Провалилось новое издание фурьеризма - возвращение к малым единицам. Но прежде всего, провалился и неолиберализм (по крайней мере, в своей теории развития) - квазиавтоматическое распространение индустрии в «Третьем мире» не состоялось.

Таким образом, крах монополистического социализма - это не только последнее звено в цепи безуспешных концепций, пытавшихся выдвинуть альтернативу капитализму. Либеральные концепции также доказали свою несостоятельность. Мы не можем снова примкнуть к либерализму, утерявшему сторонников в начале века. Важнейшая составная часть либеральной теории развития - теория распространения (о том, что, следуя за падением издержек и заработной платы до предела, благосостояние и индустрия распространятся «сами собой») - не выдержала испытания 150-летним периодом после «промышленной революции». Некоторые страны испытали взлет, как Япония или «новые индустриальные страны», в других же многообещающие процессы прервались, как в Аргентине или Уругвае. И даже если абсолютное количество тех, кто живет в комфорте, увеличилось, их доля в населении Земли совсем не выросла либо, в лучшем случае, выросла незначительно.

На пороге XXI в. мы стоим перед не только перед провалом отдельных концепций будущего, но перед структурным изменением утопий. Утопии необходимы для действий. При этом мы имеем в виду не вымышленный остров Томаса Мора, а близкий к реальности проект будущего. Мы не можем принимать решения без истории и без проектов будущего. Любой концерн составляет такие проекты; политическая общественность без них тоже не может обойтись. Однако проекты будущего должны быть сформулированы иначе, чем великие концепции XIX в. Я хотел бы отметить три отличия:

1. Неправильными в прежних концепциях оказались имманентные им представления о закономерности. Даже естественные науки, из которых в XIX в. заимствовали столь сильный эпистемологический оптимизм, его больше не проявляют. В истории есть условия, из которых следует исходить, есть правила, вынужденные ситуации, интересы. Но кто конкретно делает историю, кто добивается «власти» (будь то учреждения, концерны, партии, идеи, военные или «великие люди») - это закономерно объяснить невозможно. Если следовать концепции современной мировой системы, то отказ от категории закона очевиден, поскольку такое уникальное явление как мировая система не может объясняться этими категориями.

2. Любой актуальный проект будущего должен соответствовать как комплексности мировых отношений, так и их системному характеру. (Как горы немецкого мусора попадают в Нигерию, а алжирские безработные - в Париж?) Охватывающий весь мир проект не должен вести к игнорированию функций и характерных черт отдельных регионов, наций или крупных регионов типа Восточной Европы, в том числе по причинам менталитета: потребность людей говорить в отношении той или иной страны «наша» велика. Одно из последствий краха концепций XIX в. - бедственное положение с ориентацией, и этот уровень нельзя повышать необдуманно. Ведь на первом плане остается интернационализм высококвалифицированных представителей науки и техники, разъезжающих по международным конференциям (по крайней мере, до тех пор, пока они не готовы согласиться на обложение своих доходов всемирным прогрессивным налогом).

3. Инвестиции в вооружения в целом являются грузом для любого народного хозяйства. Особенно страна, ставящая перед собою цель «нагнать» отставание или хотя бы ограничить его воздействие, должна попытаться в максимально возможной мере избавиться от этого груза. Демилитаризация мирового общества является поэтому одной из важнейших целей политики. Для России особая трудность состоит в том, что именно производство вооружений обладает высоким технологическим уровнем и работает на экспорт; эту трудность следует учитывать при разработке проектов будущего.

Несмотря на необходимую самокритику интеллектуалов при разработке проектов будущего и при всей оглядке на читателя, утопии должны быть прежде всего точными и устойчивыми при верификации, а также (яснее, чем другие научные работы) выражать четкие оценки авторов. И ни в коем случае нельзя использовать утопии для того, чтобы предлагать возможности ухода в процесс разочарования современностью; речь идет не о счастье на диких просторах фантазии, а о точности при определении возможности или невозможности создания реальности.

Примечания:

(1)  Публикуемый текст основан прежде всего на статье: Nolte H.-H. Tradition und Ruckstand, ein halbes Jahrtausend Russlands und der Westen // Vierteljahresschrift fur Sozial- und Wirtschaftsgeschichte. 1991. Nr.78. S.344-364. О истории идей см.: Nolte H.-H. On the loneliness of Russia and the Russian idea // Coexistence. 1995. Nr.32. S.39-48. О европейской экспансии см.: Nolte H.-H. Europe in the global society to the twentieth century // International Social Science Journal. 1992. Nr.132. P.23-39 (русский пер. см.: Европейский альманах, 1993). О советском милитаризме см.: Nolte H.-H. Perestrojka und Internationales System // Das Argument. 1990. S.759-768. Ср. также: Nolte H.-H., Nolte W. Ziviler Widerstand und autonome Abwehr. Baden-Baden, 1984.

(2) Braudel F. Die Dynamik des Kapitalismus. Stuttgart, 1986. S.14.

(3) Сербина К.Н. Крестьянская железоделательная промышленность Центральной России XVI - первой половины XVIII вв. Л., 1978. С.171.

(4) Заозерская Е.И. У истоков крупного производства в Русской промышленности XVI - XVII вв. М., 1970. С.199-380 (здесь: С.242).

(5) Масса И. Письма к Генеральным Штатам // Вестник Европы. 1868. Август. С.797-814 (здесь: С.814).

(6) Цит. по: Заозерская Е.И. Указ. соч. С.267.

(7) Полное собрание законов... Т.7. СПБ., 1830. № 4378.

(8) Graf Reutern W., Baron Nocken (Hg.). M. v. Reutern. Die finanzielle Sanierung Russlands nach der Katastrophe des Krimkrieges. Berlin, 1914.

(9) Hildermeier M. Industrialisierung, Sozialer Wandel und Ruckstandigkeit // Schramm G. (Hg.). Handbuch der Geschichte Russlands. Bd.3. Stuttgart, 1981. S.112.

(10) Masarik Th. G. Zur russischen Geschichts- und Religionsphilosophie. Bd. 2. Dusseldorf, 1965. S.500.

Опубликовано: Социальные трансформации в Европе ХХ века. М.: ИВИ РАН, 1998. С.106-124.