Бунтари Красного Мая 68-го называли Сартра и Камю среди своих любимых авторов. «Камю, как никто другой, работал, чтобы развенчать нотаблей политики и их аппарат, и поэтому он стал так важен для молодежи, которая отвергла вербовку, дисциплину, и в конечном счете то, что он назвал цезаристским социализмом. Он умрет, не узнав майского бунта, который он приветствовал бы с энтузиазмом и судил бы сурово»[1], — писал в 1977 г. старый французский анархист Морис Жойо. Сартр также полностью поддержал бунтарей 1968 г. Многие вопросы французской леворадикальной мысли 60-70-х гг. были затронуты еще в полемике между Альбером Камю и Жан-Полем Сартром, опубликованной в 1952 г. в журнале «Тан Модерн». У Сартра и Камю было немало общего. Камю, как и Сартр, — левый интеллектуал, представитель философии атеистического экзистенциализма, писатель и драматург, лауреат Нобелевской премии, участник французского Сопротивления.

В отличие от Сартра, Камю, хотя и получил философское образование, так и не стал философом в строгом смысле слова. Камю был скорее продолжателем той линии в литературе, которая получила название французскогоВ отличие от Сартра, Камю, хотя и получил философское образование, так и не стал философом в строгом смысле слова. Камю был скорее продолжателем той линии в литературе, которая получила название французского морализма. Впервые это отметил Сартр в своей рецензии на роман «Посторонний»: «Самый его метод («сочетание самоочевидных истин с уравновешивающим их сердечным пылом может открыть нам доступ одновременно и к душевному волнению, и к ясности») побуждает думать не столько о немецком феноменологе или датском экзистенциалисте, сколько о «страстных геометрических выкладках» Паскаля, Руссо...»[2]

Камю и Сартр познакомились во время французского Сопротивления. После войны их пути разошлись.

В отличие от Сартра, в 40-50-х гг. поддерживавшего сталинизм, а затем пришедшего к поддержке Мао и Кастро, Камю всегда критически относился к «реальному социализму».

Отечественные исследователи почти не упоминают о попытках Камю найти альтернативу большевизму в традиции немарксистского социализма и о его контактах с анархистским и анархо-синдикалистским движением. Анализу взглядов Михаила Бакунина и Альбера Камю, двух мыслителей, сделавших бунт одной из основных категорий своих философских систем, посвящена небольшая статья П. В. Рябова "Человек бунтующий: философия бунта у Михаила Бакунина и Альбера Камю"[3]. Либертарные тенденции в творчестве Камю и его контакты с анархистами рассмотрены в книге Т. Вертона "Творчество Камю в свете либертарной мысли«[4]. После смерти Камю вышел специальный номер анархистской газеты «Монд Либертэр», посвященный памяти писателя. Статьи из этого номера можно найти в интернете на сайте http://athenee. albert. camus. free. fr/. В этой статье особое внимание уделяется полемике Сартра и Камю после выхода в свет «Бунтующего человека» и контактам Камю с анархистами.

Исследователи творчества Альбера Камю чаще всего видят в нем либо певца абсурда, либо прекраснодушного моралиста и критика реального социализма. Но Камю прежде всего стремился поставить вопрос о границах бунта, заданных его истоками. В поисках ответа на этот вопрос он обратился к традиции либертарной мысли.

Альбер Камю родился в 1913 г. на ферме «Святой Павел» в предместье небольшого алжирского городка Мондови. Люсьен Камю, отец писателя, погиб в начале Первой мировой войны в битве на Марне. Мать Камю, Кутрин Сантэ, работала уборщицей.

В студенческие годы Камю по совету своего учителя Ж. Гренье вступил во Французскую компартию. Гренье видел в компартии «действенный фланг Народного Фронта, самую привилегированную своей дисциплинированностью и наступательной энергией партию». При этом христианский экзистенциалист Гренье был противником компартии. В своем «Эссе о духе ортодоксии» учитель Камю предупреждал об опасности тоталитарной диктатуры и резко критиковал французских интеллектуалов, восхищавшихся Советской Россией. Исследователь творчества Камю Роже Кийо спрашивает: «Видел ли он в этом некий способ политической инициации, к которой он сам, философ расплывчатости, неизвестности, был неспособен? Пытался ли он ловко отговорить его от этого решения?» и отвечает: "Не важно«[5].

Объясняя в письме Ж. Гренье свое решение, Камю сказал, что том «Капитала» никогда не заслонит ему жизни. Коммунизм для Камю — прежде всего этический выбор, «аскеза, которая подготовит почву для более духовной активности». Эти идеи возвращают «к истокам, к товарищам детства, ко всему, что составляет чувства». «Мне кажется, — уточняет Камю, — что важнее идей жизнь, которая ведет прямо к коммунизму».

Уже в это время Камю отвергает "фальшивый рационализм, связанный с иллюзией прогресса, классовой борьбы и исторического материализма, интерпретированного в смысле финальности, целью которой было бы счастье, триумф одного рабочего класса«[6]. Разумеется, Камю не отрицал классовой борьбы, а отвергал марксистскую эсхатологию, оправдывающую временное угнетение верой в грядущее Царство Свободы.

Вскоре Камю был исключен из компартии за свою антиколониальную позицию. В этот период Советский Союз, а вслед за ним и французские коммунисты перестали поддерживать алжирский национализм. Камю выступал против участия Радикальной партии в Народном Фронте, так как радикалы были ярыми защитниками колониальной политики Франции в Алжире. В 1936 г. алжирские националисты из движения «Северо-африканская звезда» пошли на разрыв с ФКП, и в ноябре 1937 г. Камю вышел из партии.

Амар Узеган, один из основателей компартии Алжира, участник Фронта Национального Освобождения в годы Алжирской войны, а затем министр в независимом Алжире, рассказал в интервью, что Камю был сторонником «алжиризации» алжирского отделения Французской компартии. Для Узегана встреча с Камю и его товарищами "дала возможность познакомиться с политическими активистами, которые в ту эпоху редко встречались. У европейцев существовали патерналистские и колониалистские пережитки, у Камю — ничего подобного"[7].

Это была эпоха Народного Фронта. Альбер Камю стал руководителем Алжирского Театра Труда, объединившего левую молодежь. Театр Труда должен был помочь "осознать художественную ценность, содержащуюся во всякой литературе для масс и доказать, что искусство может иногда покидать башню из слоновой кости, ибо чувство прекрасного неотделимо от того что человечно«[8]. В Театре Труда Камю смог распознать в себе талант писателя-драматурга.

В 1936 г. Камю в соавторстве с тремя товарищами пишет пьесу о Гражданской войне в Испании «Бунт в Астурии», посвященную проанархистскому восстанию 1934 г. Театральная афиша гласила: «В октябрьском восстании 1934 г. в Овидео мы нашли пример силы и величия человека». Из-за разгоревшейся войны в Испании пьеса была запрещена к постановке.

Авторы так определили жанр своей пьесы — «эссе коллективного творчества». Камю и его соавторы мечтали о возврате к традициям народного творчества Средних веков, к мистериям и карнавалам. Зритель должен был почувствовать себя не наблюдателем, а участником событий. Эти тенденции в искусстве вновь возродились во времена молодежного движения 60-х. "Эссе коллективного творчества, говорим мы, — пишут авторы в предисловии к пьесе, — это правда. В этом ее единственная ценность. А также в попытке ввести действие, рамки которого ему не подходят — театр. Впрочем, достаточно того, что это действие ведет к смерти, как в этом случае, что оно затрагивает некоторую форму величия, доступную людям — абсурдность«[9].

Свобода человека и абсурд человеческой жизни — главные темы в творчестве Альбера Камю. Первый период в творчестве Альбера Камю пройдет под знаком размышлений об абсурде, и первый крупный замысел Камю — «триптих абсурда» — эссе, пьеса и роман.

 В это же время Камю вошел в газету «Альжер Репюбликэн». Эта газета была порождением Народного Фронта, левой, но не связанной ни с какими партиями. Это был проект Марсо Пивера и его друзей, исключенных из СФИО и объединившихся в рабоче-крестьянскую социалистическую партию. В 1938 г. Камю написал памфлет, адресованный Э. Даладье «Диалог между председателем Государственного совета и служащим с месячным жалованием в 1200 фр.», где выступает против «декретов-законов 30 ноября». В 1939 г. «Альжер Репюбликэн» публикует серию репортажей Камю «Нищета Кабилии». Молодой журналист требует новой социальной политики, которая изменила бы положение арабского населения Алжира. Журналистский опыт Камю в Кабилии, одном из беднейших регионов Алжира, сыграл решающую роль в формировании его мировоззрения, в частности, концепции абсурда. Абсурд бытия для Камю был не книжной абстракцией, а выражением его жизненного опыта. Вскоре военная цензура запрещает газету.

В 1940 г. Камю переезжает в Париж. По рекомендации бывшего главного редактора В 1940 г. Камю переезжает в Париж. По рекомендации бывшего главного редактора «Альжер Репюбликэн» Паскаля Пиа входит в редакцию известной столичной газеты «Пари-суар», но, не желая писать под присмотром цензуры, работает техническим секретарем. «Пари-суар» принадлежала «королю французской прессы», текстильному магнату Ж. Пруво. Во время оккупации Пруво станет коллаборационистом. Газета выходила тиражом 2 млн экземпляров и претендуя на «народность», представляла собой типичный образчик «желтой прессы».

В Париже Альбер Камю познакомился с анархисткой Риреттой Метржан, работавшей корректором в «Пари-суар». Риретта была первой женой Виктора Сержа, русско-французского писателя и революционера, выступившего против сталинского тоталитаризма. В 1911-1912 г. она была членом редколлегии газеты «Анарши», а в 1913 г. вместе с Виктором Сержем была обвиняемой на процессе Боно. Камю восхищался В. Сержем как человеком и как писателем. Дружеские отношения с Риреттой Метржан он сохранит до конца жизни[10].

Спасаясь от наступления немцев, Камю покидает Париж и возвращается в Алжир. В 1941 г. он заканчивает «триптих абсурда» — эссе «Миф о Сизифе», пьесу «Калигула» и роман «Посторонний».

Чувство абсурда для Камю — это прежде всего ясность, отсутствие иллюзий и самообмана. Любая переоценка ценностей начинается с отрицания. В качестве примера можно вспомнить древнегреческих киников или русских нигилистов ХIX в. «... Если мне противно быть безнравственным, то я заставлю себя быть таковым, — так описывал Кропоткин образ мысли русского нигилиста 1860-х. — Я сделаю это, чтобы разбить оружие, которое обратили себе на пользу религии; я сделаю это хотя бы только для того, чтобы протестовать против лицемерия, которое налагает на нас обязанности во имя какого-то слова, названного ими нравственностью». Кропоткин добавляет, что «отбросив все без исключения этические системы, эта же самая нигилистическая молодежь выработала в своей среде ядро нравственных обычаев, обихода, гораздо более нравственных, чем весь образ жизни их родителей...«[11]

Речь идет о правде пока еще отрицательного порядка, правде жить и чувствовать, но без нее никогда не одержать победы ни над собой, ни над миромРечь идет о правде пока еще отрицательного порядка, правде жить и чувствовать, но без нее никогда не одержать победы ни над собой, ни над миром», — писал Камю в предисловии к американскому изданию "Постороннего«[12]. Герой «Постороннего» — человек, отказавшийся от лжи и лицемерия.

«Бунтующая молодежь 1968-го та же, что и в 1939 г., — замечает Э. Шарло, —они чувствуют себя столь же «посторонними», как и мы в свое время. Некоторые так и остались «посторонними», и для них эта книга служит выражением их бунта«[13].

«Посторонний» Камю — не философия абсурда, а роман об абсурде. Камю стремился преодолеть иллюстративный характер художественного произведения. В рецензии на первый роман Сартра «Тошнота» он критиковал автора за излишнюю теоретичность произведения. Камю считает, что «Тошнота» лишена художественной цельности, это не роман, а монолог, «экстравагантная медитация» рассказчика, столкнувшегося с абсурдностью жизни. В романе Сартра равновесие между философией и литературой нарушено, «теория наносит ущерб жизни». Так, сама форма повествования — дневник интеллектуала, — уже предполагает наличие некоего смысла. Герой Сартра Артур Рокантен в конце романа избавляется от «тошноты», решив написать книгу. «Из первоначального сомнения родится, вероятно, «Я пишу, следовательно, я существую». Нельзя не отметить смехотворного несоответствия подобной надежды тому бунту, что породил ее«[14].

В марте 1939-го в «Альжер Репюбликэн» была опубликована рецензия Камю на «Стену» Сартра. По мнению Камю, повышенное внимание Сартра к темным сторонам жизни означает ограниченность его мировосприятия. Камю увидел у Сартра пристрастие к людям бессильным, «которое вынуждает его выбирать персонажей, дошедших до края собственного „я“ и споткнувшихся о пустоту, которую им уже не одолеть». «В самом деле, — пишет Камю, — его герои свободны. Но их свобода им ни к чему. По крайней мере так полагает господин Сартр. Захватывающий интерес этих страниц, нередко просто потрясающих, их жестокая патетика проистекают из свободы. Ибо в этом универсуме человек освобожден от всех пут предрассудков, иногда и от своей природы, и принужденный к самосозерцанию, сознает глубокое безразличие ко всему тому, чем он не является. Он одинок, он заперт в своей свободе. Это свобода во времени, и лишь смерть дает ей кратковременное и головокружительное опровержение. Удел такого человека абсурден. Дальше он не пойдет, и чудеса тех утренних часов, когда жизнь возобновляется, лишены для него смысла».

В этой статье мы видим как близость взглядов Камю и философии Сартра, так и их различие (употребление Камю понятия «природа человека», ставшего позднее главным пунктом его расхождения с экзистенциализмом Сартра). Эти размышления предвосхищают основные идеи «Мифа о Сизифе».

Сартр откликнулся на произведение Камю большой статьей «Разбор «Постороннего». «Вопреки своей самодостаточности, книга сохраняла некую двусмысленность», неясно было, как автор относится к своему герою. В «Мифе о Сизифе», появившемся несколько месяцев спустя, сам Камю дал отчетливый комментарий к своей повести: ее герой ни добр, ни зол, ни нравствен, ни безнравствен. ... Он принадлежит к особой породе людей, которую Камю именует людьми абсурда. Но под пером Камю это слово имеет два достаточно разных значения: абсурд одновременно и действительное состояние вещей, и ясное осознание этого тем или иным лицом. «Человек абсурда» — тот, кто решается извлечь все необходимые выводы из абсурдности самих вещей... Но что такое абсурд как действительное состояние, как исходная данность? Не что иное, как отношение человека в мире. Первичная абсурдность являет себя прежде всего как разрыв: разрыв между стремлением человека к единству и непреодолимым дуализмом духа и природы, между страстной тягой человека к вечному и конечностью его жизни, между «заботой», составляющей самую его суть, и тщетностью стараний. Смерть, множество истин и существ, несводимое к чему-то одному, непостижимость бытия, власть случая — таковы полюсы абсурда«[15].

Темную сторону «людей абсурда» Камю показал в пьесе «Калигула». Пьеса была написана в 1938 г. и предназначалась для «Театра Труда», причем Камю сам собирался сыграть Калигулу. Впервые пьеса была поставлена после войны в парижском театре Эберто. Калигулу сыграл Жерар Филип.

На этот раз «человек абсурда» — римский император, человек, в руках которого высшая власть. В начале пьесы Калигула — умный и совестливый молодой человек. Но после смерти своей сестры и возлюбленной Друзиллы он понимает «очень простую и очень ясную истину»: «люди умирают, и они несчастны». Большинству людей эта истина ничуть не мешает. Но «коронованного анархиста» Калигулу такое положение вещей не устраивает. «Этот мир, такой как он есть, выносить нельзя. Поэтому мне нужна луна, или счастье, или бессмертие, что-нибудь пускай безумное, но только не из этого мира», — говорит Калигула. Калигула осознал всю абсурдность власти и готов доказать это всему миру. Император называет старого патриция «моя прелесть». «Если казна имеет значение, то человеческая жизнь ее не имеет. Это ясно. Все, кто думает, как ты, должны согласиться с этим рассуждением и полагать, что их жизнь — ничто, коль скоро деньги для них — все», — говорит Калигула дворцовому управителю.

«Но если он прав в своем бунте против судьбы, то заблуждается в своем отрицании человека. Нельзя разрушать все, не разрушая самого себя... «Калигула» — это рассказ о самоубийстве высшего порядка«[16], — пишет Камю в предисловии к американскому изданию своих пьес. Сверхчеловек Калигула отрицает не только человека, но и природу. Камю вкладывает в его уста слова: «Я хочу луну». Для Камю Природа — та сила, которая всегда будет противостоять сокрушающей людей Истории. Но луна остается на небосводе, а люди, не забывшие о человеческом достоинстве, убивают императора. «Я пошел не той дорогой, она никуда не ведет. Моя свобода — ложная», — восклицает Калигула в последнем акте пьесы.

Таким образом, «Калигула» — первое предупреждение Камю о бунте, который забыл о своих истоках и стал восхвалением рабства.

В сентябре 1939-го разразилась Вторая мировая война. Камю сумел преодолеть нигилизм «Мифа о Сизифе». Абсурд человеческого существования перестал быть абстракцией. Война доказала — абсурд является социальной категорией. Война — воплощение абсурда Истории: "Разразилась война. Где война? Где, кроме сводок новостей, которым приходится верить, да плакатов, которые приходится читать, искать проявления этого абсурдного события?.. Люди стремятся поверить в нее. Ищут ее лицо, но она прячется от нас. Вокруг царит жизнь с ее великолепными лицами"[17]. Убежать от абсурда Истории нельзя, с ним можно только сражаться: «Стремление отгородиться — от глупости ли, от жестокости ли других — всегда бессмысленно. Невозможно сказать: «Я об этом ничего не знаю». Приходится либо сотрудничать, либо бороться... Башни из слоновой кости рухнули. Судить события извне невозможно и безнравственно. Только пребывая в лоне этого абсурдного действия, мы сохраняем право презирать его«[18].

В 1943-1944 гг. в оккупированной Франции в подпольной печати выходят «Письма к немецкому другу». "Вы никогда не верили в осмысленность этого мира, а вывели отсюда идею о том, что все в нем равноценно, что добро и зло определяются желанием человека. Вы решили, что, за неимением какой бы то ни было человеческой или божественной морали, единственные ценности — это те, которые управляют животным миром, а именно: жестокость и хитрость... По правде сказать, я, думавший, казалось бы, точно так же, не находил контраргументов, ощущая в себе лишь жадное желание справедливости, которое казалось в моих глазах столь же необоснованным, как и самая бурная из страстей... Вы легко отказались от надежды найти смысл жизни, тогда как я никогда в этом не отчаивался... Именно оттого, что вы обратили отчаяние в род опьянения, что вы освободились от него, возведя в принцип, вам так легко разрушать творения человеческих рук и духа и бороться с человеком, стараясь довести до предела извечное его страдание. Я же, отказавшись смириться с этим отчаянием, с этим истерзанным миром, хотел только, чтобы люди вновь обрели солидарность, а затем вместе, сообща начали борьбу со своим жалким уделом... Я продолжаю думать, что этот мир не имеет высшего смысла. Но я знаю также, что есть в нем нечто, имеющее смысл, и это человек, ибо человек — единственное существо, претендующее на постижение смысла жизни«[19].

Во время оккупации А. Камю познакомился с Жан-Полем Сартром и Симоной де Бовуар. В 1943 г. во время репетиции пьесы Сартра «Мухи» Камю подошел к Сартру и просто сказал: «Я — Камю». «Молодость и независимость сближали его с нами, — вспоминала Симона де Бовуар. — Мы пришли к своим взглядам вне связи с какой-нибудь школой; у нас не было семейного очага и того, что называют «свой круг». Как и мы, Камю пришел к «ангажированности» от индивидуализма«[20].

Опубликованный после войны роман «Чума» поставил Камю в ряд первых писателей Франции. Роман писался долго и тяжело. Первые заметки к «Чуме» относятся еще к 1938 г. В 1941 г. в записных книжках Камю появляется план романа "Чума-избавительница«[21]. Первоначально тема романа — не борьба с чумой, а равенство всех жизненных позиций перед лицом абсурдной чумы. «Посторонний описывает наготу человека перед лицом абсурда. „Чума“ — глубинное равенство точек зрения отдельных людей перед лицом все того же абсурда», — так определяет свой замысел Камю. Все равно — бороться с чумой, тосковать о далекой возлюбленной или устраивать оргии на кладбище. Камю чувствовал ущербность такого подхода.

В новой редакции романа чума — символ мирового зла и одновременно символ фашизма. Эпиграфом к роману Камю взял слова Даниеля Дефо: «Если позволительно изобразить тюремное заключение через другое тюремное заключение, то позволительно также изобразить любой реально существующий предмет через нечто вообще несуществующее». «Очевидное содержание «Чумы»... борьба европейского сопротивления против нацизма. Доказательство этого — то обстоятельство, что враг, не названный в романе прямо, всеми и во всех странах Европы узнан... «Чума», в некотором смысле, — нечто большее, чем хроника сопротивления, но и не меньшее...«[22], — писал Камю в письме к Р. Барту. Чума — болезнь, сеявшая смерть в средневековой Европе, превратилась под пером Камю в символ фашизма — средневекового варварства, воскресшего в Европе ХХ в. «Все борются, каждый на свой лад. Трусость — только в том, чтобы встать на колени», — пишет Камю в заметках ко второй редакции романа.

В 1949 г, Камю закончил пьесу о русских террористах «Праведники». Во время работы над пьесой Камю делает такую запись: «Предельная чистота террориста в духе Каляева, для которого убийство граничит с самоубийством (ср. „Воспоминания террориста“ Савинкова»). За жизнь расплачиваются жизнью. Рассуждение неверное, но вызывающее уважение (жизнь, отнятая насильно, не стоит жизни, отнятой добровольно). Сегодня убивают по договоренности. Никто не платит. 1905 год. Каляев: в жертву приносится тело. 1930 год: в жертву приносится дух«[23]. В пьесе описывается покушение на великого князя Сергея, совершенное в феврале 1905 г. эсером Каляевым из группы Бориса Савинкова (в пьесе его зовут Анненков). Каляев, в отличие от своего товарища по партии Степана, который готов навязать революцию «всему человечеству и спасти его от самого себя и собственного рабства», ставит реальных людей выше абстракций: «... Я люблю тех, кто живет сегодня на одной земле со мной, и кланяюсь я им. Это за них я борюсь и готов умереть. А ради далекого райского града, в появлении которого я не уверен, я не буду стрелять в лицо моим братьям. Я не буду умножать живую несправедливость ради мертвой справедливости».

В предисловии к американскому изданию своих пьес Камю писал: "Моими героями, Каляевым и Дорой, я восхищаюсь безоговорочно. Я всего лишь хотел показать, что само действие имеет свои пределы. Благим и справедливым может быть такое действие, которое эти пределы признает, а если их приходится преступать, то его участники хотя бы готовы заплатить за это жизнью. Сегодня наш мир поворачивается к нам таким омерзительным ликом именно потому, что он построен людьми, присвоившими себе право преступать эти пределы, и прежде всего право убивать других людей, не платя за это собственной жизнью. Вот и объяснение, почему сегодня повсюду в мире справедливость служит алиби убийцам всяческой справедливости«[24].

После Освобождения Камю стал одним из властителей дум нового поколения. Его имя часто упоминают рядом с именем Сартра. «Они были как две звезды-близнеца, блиставшие в зените экзистенциалистско-марксистского небосвода», — вспоминал Кестлер[25]. Самого Камю, несмотря на его дружбу с Сартром, это сопоставление раздражало. В интервью «Серви» Камю в ответ на вопрос, считает ли он себя философом-экзистенциалистом, ответил:

1. Я не философ. Я недостаточно верю в разум, чтобы верить в некую систему. Что меня действительно интересует, это знание о том, чем надо руководствоваться в жизни. А особенно, чем можно руководствоваться, когда мы не верим ни в Бога, ни в разум.

2. Существуют две формы экзистенциализма: одна из них, связанная с именами Кьеркегора и Ясперса, впадает в божественность через критику разума, другая, которую я назвал бы атеистическим экзистенциализмом Гуссерля, Хайдеггера и особенно Сартра, заканчивается также обожествлением, но обожествлением истории, рассматриваемой как единственный абсолют. Не верят в бога, но верят в историю. Со своей стороны, я хорошо понимаю интерес к религиозному решению, и я особенно остро чувствую важность истории. Но я не верю ни в то, ни в другое, в абсолютном смысле. Я спрашиваю себя, и это мне надоело бы, что меня заставляют непременно выбирать между святым Августином и Гегелем. Мне кажется, надо найти сносную истину между ними [26].

Камю пытался найти альтернативу «реальному социализму». В поисках выхода он обращается к анархизму и революционному синдикализму, с одной стороны, и к западной социал-демократии — с другой. Камю писал статьи для анархистских газет и журналов того времени, таких как: «Солидаридад обрера», «Либертэр», «Монд Либертэр», «Революсьон пролетарьен», "Франк-Тирор Темуэн« [27]. После выхода «Бунтующего человека» в интервью Пьеру Бурже Камю отвечает на обвинения в буржуазном гуманизме: "... Разве не является ложью замалчивание того, что одна из существенных тем, затронутых в моей книге — критика формальной морали, лежащей в основании буржуазного гуманизма? Точно такой же ложью является замалчивание моего недвусмысленного отношения к свободному синдикализму. Ведь к счастью, существует революционная традиция, отличающаяся от той, к которой принадлежит мой критик. Она-то и побудила меня написать эссе, и традиция эта еще жива, поскольку постоянно борется за то, чтобы дать хоть один пример революции на страницах журнала, выходящего в свет под названием "Пролетарская революция« [28].

Сотрудничество Камю с анархо-синдикалистами — одна из малоизвестных страниц его биографии. В августе 1948-го «Пролетарская революция» опубликовала обращение «Европа — Америка»: «Будучи поставленными пред двумя течениями, одно из которых ведет к советскому, а другое к американскому господству, многие из тех, кто отвергает их, выбирают пассивность. Наша цель — борьба против этого упадка духа:

Прежде всего мы хотим показать европейцам-нонконформистам, что они не одиноки и что некоторые фундаментальные концепции свободы и социальной справедливости остаются нашей общей территорией.

Мы надеемся создать атмосферу, необходимую для развития новой политической концепции, в которой будут возможны искренняя смена идей и их столкновения.

Мы надеемся создать атмосферу, необходимую для развития новой политической концепции, в которой будут возможны искренняя смена идей и их столкновения.

Мы объединяемся на базе следующих принципов:

1. Мы определяем сталинизм как основного врага в Европе.

2. Мы стремимся помочь всем тенденциям, ведущим к созданию новой „левой“, независимой от американского и советского правительств.

3. Наша главная цель — свободное общение между американскими и советскими интеллектуалами, т. е. установление того, что Альбер Камю называет „пространством диалога“. То, что мы сегодня предлагаем Европе, — не какая—то специфическая программа, а новое испытание политических проблем с помощью борьбы мнений и дискуссии».

Ознакомившись с манифестом «Европа — Америка», Камю предложил создать «Группу интернациональных связей», для организации международного содружества материальной взаимопомощи и обмена информацией. Манифест этой группы гласил:

«Против этих угроз (сталинской идеологии и американской технократии), имеющих значение как для всего мира, так и для отдельного человека, безмерность которых ввергает в отчаяние индивидов и бросает их в объятия самой мертвящей и лживой пропаганды, основанной на самых скандальных мистификациях, которые усиливаются благодаря страданиям и разрушениям, заполнившим сегодня истерзанный мир, нам кажется, единственное, что мы можем сделать, это создать поверх границ очаги сопротивления, где мы постараемся, ради тех, кто придет, отстоять те ценности, которые придают жизни смысл. Это — «зерна под снегом», как говорит Силонe.

Речь идет о том, чтобы объединить, наперекор всему миру, некоторое число сознательных людей, трудящихся, интеллектуалов и рабочих, до сих пор одиноких, а ныне объединенных в ограниченном, но непримиримом сопротивлении. Эта деятельность не должна сопровождаться чрезмерными иллюзиями, но она найдет опору в нашей уверенности, что мы одновременно выражаем и намного более широкое сопротивление, в котором толпы Европы, России и Азии молча встречаются с американскими оппозиционерами.

Именно поэтому мы хотим остановиться на двух наших планах:

1) Конкретная международная дружба, выражающаяся в материальной взаимопомощи, ни в коем случае не бюрократической, настолько широкой, насколько это будет возможно. Эта взаимопомощь будет специально сохраняться для жертв тоталитарных тираний. Правило, по которому каждая группа будет обязана помогать настолько, насколько это возможно для нее самой, поможет одолеть то легкомыслие, которое заставляет сегодня предпочитать своему труду благотворительность других.

2) Создание информационного бюро, где мы могли бы прояснить наши разногласия и попытаться собрать правдивую информацию, рассказать Европе о существовании американских нонконформистов и русских оппозиционеров, надавить на общественное мнение Соединенных Штатов, чтобы оно уяснило себе различия между советскими руководителями и русским народом, и поможет вернуться наконец к тому, что в обесчещенной истории, которую мы переживаем, у миллионов одиноких появятся ясные и разумные основания для надежды.

Эта попытка, границы которой мы также определили — единственное, что может нас сегодня оправдать, в той мере, в какой она допускает стиль жизни и спонтанной борьбы против всех конформистов. Не может быть и речи, чтобы еще увеличить злобу мира и выбирать между обществами, хотя нам и известно, что американское общество представляет собой меньшее зло. Нам незачем выбирать зло, даже меньшее. Тем более нам не нужно возвращение к старым национальным и патриархальным ценностям. Все, что нам нужно, — дать людям форму протеста против того, что их подавляет, с единственной целью поддержать то, что заслуживает поддержки и с простой надеждой стать однажды рабочим необходимой перестройки«[29].

Практика показала, что «Группа интернациональной связи» поставила перед собой слишком масштабные цели. Но многое удалось сделать. Так, при помощи Альбера Камю удалось спасти приговоренного к смерти активиста испанского анархо-синдикалистского профсоюза СНТ Энрика Маркоса Надаля.

В 1950 г. Группа Интернациональной Связи была официально распущена. Тем не менее, Камю постоянно поддерживал контакты со своими товарищами и до конца жизни финансово поддерживал журнал "Пролетарская революция". Кроме того, писатель активно сотрудничал с анархистским журналом "Темуан", руководил которым Ж. П. Самсон, поэт-анархист, житель Цюриха. Самсон во время Первой мировой войны дезертировал из армии и потому не мог вернуться во Францию. Революционный синдикалист Р. Пруа, руководитель французского отделения этого журнала, вместе с Альбером Камю проводил собрания группы анархистов и революционных синдикалистов. По инициативе Камю одно из этих собраний состоялось у Риретты Метржан [30].

Т. Вертон приводит много примеров сотрудничества Альбера Камю с анархистами: процесс против Мориса Лезана, антимилитариста из группы «Свободные силы за Мир», демонстрации анархистов против репрессий во франкистской Испании, против «цезаристского» социализма в Советском Союзе и Восточной Европе, в защиту антитоталитарных восстаний в Восточном Берлине в 1953-м, в Познани и в Будапеште в 1956-м [31].

После выхода в свет После выхода в свет «Бунтующего человека» пути Камю и французских левых интеллектуалов разошлись окончательно. В этой книге, главном произведение Альбера Камю, рассматривается история европейского нигилизма, начиная с маркиза де Сада и якобинцев и заканчивая нацизмом и сталинизмом. Начинается книга с «теоремы бунта». Бунт начинается, когда раб говорит господину «нет». Но это «нет» одновременно означает «да». Раб доказывает, «что в нем есть нечто стоящее и нуждающееся в защите». В бунте рождается сознание: «внезапное яркое чувство того, что в человеке есть нечто, с чем он может отождествить себя хотя бы на время». Это «нечто» превосходит самого индивида и объединяет его с остальными людьми. Уже в первой главе Камю выступает противником экзистенциализма сартровского толка: "... Эта предсуществующая ценность, данная до всякого действия, вступает в противоречие с чисто историческими философскими учениями, согласно которым ценность завоевывается (если она вообще может быть завоевана) лишь в результате действия. Анализ бунта приводит по меньшей мере к догадке, что человеческая природа действительно существует, согласно представлениям древних греков и вопреки постулатам современной философии« [32]. Человеческая природа есть то, что объединяет бунтаря со всеми угнетенными и со всем человечеством, включая предавшего солидарность угнетателя. «Я бунтую, следовательно, мы существуем», — говорит Камю.

Но всегда существует искушение предать равновесие бунта и выбрать либо тотальное согласие, либо тотальное отрицание. Камю рассматривает искушения метафизического, исторического и литературного бунта.

Метафизический бунт есть преступление против меры. Это — не восстание раба против господина, а восстание человека против уготованного ему удела. «Все говорят: „Нет правды на земле“. Но правды нет и выше». Архетип метафизического бунта — Прометей. Но герой греческой мифологии восстает не против всесильного Бога христианства, а против Зевса. Зевс — всего лишь один из богов, и дни его сочтены. Для греков любой бунт — это бунт против несправедливости во имя природы. Метафизические бунтари — дети Каина, а не Прометея. Их враг — безжалостный Бог Ветхого Завета. Истоки метафизического бунта те же, что и бунта вообще. "... Сад и романтики, Карамазов и Ницше вошли в царство смерти только потому, что хотели подлинной жизни«[33]. Они сражались с абстракциями и во имя абстракций. Анархо-индивидуалист Штирнер отвергает любые абстракции, любые идеалы во имя свободной личности, Единственного. Но Единственный Штирнера сам оказывается в этом случае голой абстракцией. Ницше отрицает христианскую «мораль рабов» и говорит «да» всему земному. Но сказать «да» всему, значит сказать «да» и убийству, и несправедливостям. Абсолютный бунт заканчивается абсолютным конформизмом. Ученики Ницше во имя царства сверхчеловека создадут кровавый режим недочеловеков. Прометей превратится в Цезаря. Метафизический бунт в литературе, начиная с маркиза де Сада и заканчивая сюрреалистами, вырождается в пустое позерство и, опять же, примирение с диктатурой и несправедливостью.

 Порожденный Великой французской революцией исторический бунт — логическое продолжение бунта метафизического. Якобинцы убивали людей во имя абстракции, именуемой ими добродетелью. Большевики не признают добродетели, а признают лишь историческую эффективность. Настоящее приносится в жертву будущему.

После выхода в свет «Бунтующего человека» в анархистском журнале «Либертэр» была опубликована серия статей Гастона Леваля «Бакунин и „Бунтующий человек“ Альбера Камю». Анархист Гастон Леваль обвинил Камю в слепом следовании марксистской традиции критики Бакунина. Камю обвиняет Бакунина в «панславизме» на основании «Исповеди царю» и в революционном аморализме «Катехезиса революционера». Но «исповедь» была написана, чтобы обмануть царя, и вся жизнь Бакунина опровергает обвинения в аморализме. Камю называет Бакунина врагом науки, хотя Бакунин выступал не против науки, а против правления ученых. На самом деле взгляды Бакунина во многом близки к взглядам самого Камю. Леваль называет Камю «бакунистом, не знающим, что он бакунист» (bakounien sans le savoir) [34]. Камю ответил Левалю небольшой статьей «Бунт и романтизм». "Я безоговорочно воздаю по справедливости намерениям Леваля и признаю его правоту по некоторым пунктам, — писал Камю. — ... В целом я согласен по сути с его статьями«[35]. Камю уточнил, что ни в коем случае не считает Бакунина «одним из отцов русского коммунизма». Напротив — «Бакунин один из двух-трех людей, которых в XIX веке подлинный бунт может противопоставить Марксу». Камю восхищается наследниками анархистской мысли: "... Заключение моей книги посвящено специально французской и испанской федерациям I Интернационала, а также федерации провинции Юра, являющимся сторонниками Бакунина. ... Мысль Бакунина способна оплодотворить обновленную анархистскую идею и отныне воплотиться в движении, где активисты Национального совета и свободных профсоюзов Франции и Италии выкажут одновременно постоянство и мужество«[36].

Именно во имя сохранения чистоты Бунта необходимо отвергнуть «нигилистическую ностальгию, присущую всякому бунтарскому сознанию». «Бакунин живет во мне так же, как он живет в нашем времени, и поэтому я не колеблясь выставил на передний план нигилистические предрассудки, которые Бакунин разделял со своей эпохой», — писал Камю.

Экзистенциализм в «Бунтующем человеке» почти не упоминается, но полемика с ним скрыто присутствует на многих страницах. Сартр не хотел отвечать Камю сам. Этому мешала дружба писателей. Редактор «Тан Модерн» долго подбирал рецензента, пока молодой публицист Франсис Жансон не согласился написать о «Бунтующем человеке». Статья Жансона «Альбер Камю или Бунтующая душа» была опубликована в 1952 г. в майском номере журнала «Тан Модерн». Жансон отметил тот «вихрь энтузиазма», с которым книга левого интеллектуала Камю была встречена в правых газетах, таких как «Монд», «Обсерватёр», «Паризьен Либерэ» и т. д. Сам стиль Камю раздражает Жансона: "Его протест слишком красив«.[37] Все творчество Камю для Жансона — философия непротивленчества и оправдание «статус кво». Уже Сизиф знал, что «нельзя попадаться в ловушку действия»! Согласно Жансону, бунт Камю направлен не против реального зла, а против некой метафизической несправедливости: «Камю, конечно, не является атеистом... Он не отрицает Бога (раз он упрекает его в несправедливости), он не стремится торжествовать над ним (это значило бы перейти «меру», согласно терминологии Камю). Он хочет лишь бросать ему вызов и оставаться вечно возмущенным Рабом по отношению к своему Хозяину. Странный раб, который стремится ни к чему иному, как поддерживать свое существование лицом к лицу с божеством: чисто метафизический конфликт, из которого полностью исключены живые люди и история"[38].

Жансон обвиняет Камю в том, что, рассматривая историю революций, он игнорирует их экономические истоки, сводя все к историческому бунту, как к логическому продолжению бунта метафизического. "Он стремится отказать истории и экономике в какой бы то ни было роли в генезисе революции. Дело идет к тому, чтобы исключить всякую конкретную ситуацию и добиться чистого диалога идей«[39], — такова, по мнению Жансона, историческая концепция Камю.

Камю ответил на статью Жансона письмом, адресованным Сартру как редактору журнала. Симона де Бовуар так пишет об этом в своих воспоминаниях «Сила вещей»: «Камю, делая вид, что не знает Жансона, написал Сартру письмо, подлежащее опубликованию, где называл его «господин редактор». Сартр ответил, и между ними все было кончено«[40].

В письме редактору «Тан Модерн» Камю, в частности, резко возражал и на обвинение Жансона в игнорировании исторических и экономических причин революций: «В «Человеке бунтующем» я занялся исследованием и идеологического аспекта революций. Это было не просто мое законное право: быть может в таком исследовании особенно чувствуется потребность во времена, когда экономика стала нашим сливочным тортом и сотни книг и статей привлекают внимание многотерпеливой публики к экономическим основам истории и к влиянию электричества на философию«[41]. На обвинения в антиисторицизме, в стремлении увидеть все Зло в истории, а все Добро — вне истории, Камю отвечает: «... „Человек бунтующий“... ставит своей задачей доказать, что чистый историцизм столь же пагубен, как и чистый антиисторицизм. В нем сказано, для умеющих читать, что тот, кто верит только в историю, движется к террору, а тот, кто в историю вовсе не верит, благословляет террор». Жансон не замечает, что в «Бунтующем человеке» ясно сказано, что к нигилизму может вести как вера в эффективность, так и вера в абстрактные идеалы: "Критика формальной буржуазной революции 89-го года соседствует в моей книге с критикой цинической революции ХХ века; я доказываю, что в обоих случаях, хотя и путем противоположных крайностей — ставятся ли ценности превыше истории или абсолютно с нею отождествляются, — в обоих случаях оправдываются нигилизм и террор"[42].

Камю напоминает о существовании традиции антиавторитарного социализма: «Первый интернационал и бакунинское движение, еще живущее среди рядовых членов испанской и французской НКТ, не упоминаются вовсе. Революционеры 1905 года, чей опыт помещен в центр моей книги, не упоминаются вовсе. Революционный синдикализм высмеивается, а мои подлинные доводы в его защиту, опирающиеся на его завоевания и на поистине реакционную эволюцию цезаристского социализма, ловко переиначиваются... В то время как «Человек бунтующий», восхищаясь не-марксистской революционной традицией, не отрицает значения и достижений марксизма, ваша статья странным образом написана так, будто никогда и не существовало ничего, кроме марксистской традиции... Итак, революционен только один марксизм, потому что сегодня он один располагает армией и полицией"[43].

Камю подчеркивает, что Жансон не упоминает в своей статье и о преступлениях авторитарного социализма: "... он обходит молчанием все в моей книге, что касается бед и собственно политических последствий авторитарного социализма. Говоря о сочинении, в котором, несмотря на его оторванность от действительности, подробно исследуется связь между революцией ХХ века и террором, ваша статья ни словом не упоминает об этой проблеме и в свой черед стыдливо от нее отшатывается... Мне кажется, что если мы согласны считать авторитарный марксизм важнейшим опытом революции в наше время, то трудно уклониться от определения своей позиции по отношению к террору, из нее вытекающему, особенно сегодня. К примеру... по отношению к концлагерям"[44].

Но главное, Камю указывает на противоречивый характер соединения марксизма и экзистенциализма: "Чтобы примирить свои воззрения с марксизмом, он должен бы по меньшей мере доказать нелёгкую теорему: у истории нет цели, но у нее есть смысл, который ей, однако, не трансцендентен... Освободить человека от всяких пут, чтобы засадить его затем в клетку исторической необходимости, — это на самом деле означает сперва отнять у него все основания бороться, чтобы потом толкнуть его в любую партию, лишь бы у нее не было другого правила, кроме успеха«[45].

Письмо Камю было опубликовано в августовском номере «Тан Модерн». В этом же номере был опубликован «Ответ Альберу Камю» Сартра и небольшая статья Жансона «Чтобы все вам сказать».

"Дорогой Камю! Наша дружба не была легкой, но я буду о ней сожалеть«[46], — начинается статья Сартра. «Ответ Альберу Камю» — один из самых злых и язвительных текстов Сартра. Мыслитель увидел в «Бунтующем человеке» ту философию «чистых рук», от которой он сам стремился избавиться. Камю для Сартра «совершил свой термидор». Уже в ранних произведениях Камю его герои борются не против реального зла, а против богов, чумы и т. п. Сопротивление стало для Камю, как и для Сартра первым контактом с Историей. Но Камю стремился не «делать историю», а «мешать ей делаться». История стала для него «столкновением с безумием других». "Она не создает, она разрушает: она мешает траве расти, птицам петь, человеку любить"[47]. Не случайно символом этого безумия стала для Камю эпидемия чумы. По мнению Сартра, призыв к общечеловеческой солидарности в произведениях Камю этого периода означает проповедь межклассовой солидарности. Сартр дает свое понимание свободы: "сегодня наша свобода — не что иное, как свободный выбор борьбы за освобождение«[48]. Человек, который «поворачивается спиной к своей эпохе... полностью ею обуславливается». Свободный выбор борьбы означает прежде всего учет исторической обстановки 50-х с делением мира на два лагеря. «Когда человек видит в современных битвах лишь нелепую дуэль двух одинаково отвратительных чудовищ, я прихожу к выводу, что этот человек нас покинул».

Но стремление философа существования уйти из мира слов в реальный мир, повернуться лицом к истории обернулось догматизмом и политической наивностью. Сартр отвечает на вопрос о концлагерях: "... Через несколько дней после заявлений Руссе мы посвятили концлагерям редакционную статью, которая полностью выразила мою позицию, и потом несколько статей; а если вы сравните даты, то убедитесь, что номер был сверстан до выступления Руссе... Мы поставили вопрос о лагерях и определили свою позицию в тот самый момент, когда французы их обнаружили«[49].

Разумеется, Сартр не мог оправдывать лагеря. «Да, Камю, я, как и вы считаю эти лагеря недопустимыми. Но недопустимо все то, что „так называемая буржуазная пресса“ делает каждый день». Для Сартра политический реализм означает принятие принципа «кто не с нами, тот против нас» и сознательный отказ «лить воду на мельницу антикоммунистов». "Я не говорю: сначала о мальгашах, потом о туркменах — я говорю, что не надо использовать страдания, которым подвергнуты туркмены, для того, чтобы оправдать те, на которые мы обрекаем мальгашей"[50]. Для французов страдания туркменов и русских — абстракция. "При отсутствии всякой связи с этим туркменом, негодование, а может быть и чувство безнадежности должна вызвать идея, что социалистическое правительство, опирающееся на армию функционеров, могло систематически обращать людей в рабство«[51]. У антикоммуниста информация о советских концлагерях вызовет не стыд и сострадание, а радость. Можно критиковать Советский Союз и Компартию за догматизм и неоправданную жестокость, но нельзя ставить под сомнение «реальный социализм». Сартр отказывается обсуждать антиавторитарную социалистическую традицию, о которой пишет Камю. Всякая попытка возродить немарксистский социализм — политическая наивность. Так, революционный синдикализм утратил влияние еще в 30-х г. Скандинавский же синдикализм революционным никак не назовешь. И если Камю отказывается выбирать между Советским Союзом и Соединенными Штатами, для него остается один выход — Галапагосские острова.

Жансон писал: "... Продвижение сталинизма по миру не кажется нам аутентичным революционным движением, однако оно объединяет, особенно в нашей стране, большинство пролетариата; следовательно, мы одновременно и против него, поскольку мы критикуем его методы, и за него, поскольку мы не знаем, не является ли аутентичная революция чистой химерой, не знаем, не должна ли революция, пройти именно этим путем, с тем, чтобы впоследствии прийти к более человечному социальному устройству...«[52].

«Бунтующий человек» поссорил Камю с просоветски настроенными левыми интеллектуалами, но его поддержали антиавторитарные социалисты: анархисты и революционные синдикалисты. В январе 1952 г. в журнале «Либертэр» была опубликована статья Г. Фонтени «Бунт Камю — наш бунт?» Фонтени отмечает, что Камю противопоставляет либертарную революцию «меры» революции «безмерности». Так, Камю противопоставляет «цезаристский социализм» большевиков и опыт Парижской Коммуны и революционного синдикализма, но обходит молчанием Махновщину и деятельность анархистов во время Гражданской Войны в Испании. «Во всяком случае, Камю выбрал бунт», — отвечает Фонтени на свой вопрос[53].

 В статье «Защита «Бунтующего человека» Камю уточнил свою позицию: "... Я не верю, что освобождение будет достигнуто, если мы поставим полицейских на место банковских директоров. ... Общество эксплуатации до сих пор существует не благодаря своим исчезающим добродетелям, а благодаря впечатляющим порокам революционного общества. ... Успехи свободного синдикализма, а также непрерывность либертарного и коммунального движения во Франции и Испании — вот вехи, на которые я ссылаюсь, чтобы показать плодотворность напряжения между бунтом и революцией. Я прихожу к выводу... что революция, чтобы отвергнуть организованный террор и полицию, должна бережно хранить принцип бунта, который ее породил, также как и бунт нуждается в революционном продолжении, чтобы обрести плоть и истину« [54]. Эта статья не была опубликована при жизни Камю.

Парадоксально, но одним из немногих интеллектуалов тех лет, кто не только поддержал Камю, но и по настоящему попытался понять его философию, был философ «безмерности» Ж. Батай. Батай сумел понять, что «мера», о которой пишет Камю, — не смирение, а вызов безмерности Истории, теряющей связь с миром Природы. Разбирая на страницах своего журнала полемику Камю с экзистенциалистами, Батай писал: "Такую позицию не удержать. Камю приговаривает себя к тому, что его будут хвалить те, кто его не понимает и ненавидеть те, кого он хотел бы убедить. Неизбежная пустота, в которой он будет биться, обрекает его на презрение к самому себе. И, однако, он должен стоять на своем, ибо в наши дни нет ничего более отвратительного, чем безмерность истории«[55].

В 1954 г., через два года после разрыва между Сартром и Камю, началась Алжирская война. Алжирской войне посвящен вышедший в 1958 г. 3-й том «Злободневных записок» Альбера Камю. Война стала его «личной трагедией». Камю видел выход в диалоге между двумя общинами: черноногими (алжирскими французами) и мусульманами. Левые интеллигенты, для которых победа Фронта Национального Освобождения Алжира означала окончательное уничтожение колониализма, видели в Камю предателя. Критики Камю забыли, что еще в 30-х г. он призывал к изменению алжирской политики Франции. "Гуманист в нем, — писала о Камю Симона де Бовуар, — уступил место черноногому«[56]. Но Камю не считал себя вправе отказаться от всего того, что связывало его с родным краем. Выступая перед студентами в Столькгольме, писатель сказал: «Я верю в справедливость, но я буду защищать свою мать прежде всякой справедливости». Впоследствии он повторил эту мысль в предисловии к 3-му тому «Злободневных записок», апеллируя уже не к сыновним, а к братским чувствам: "... Если кто-то продолжает героически настаивать на том, что пусть лучше погибнет мой брат, чем исповедуемый мною принцип, то я могу лишь на расстоянии восхищаться им. Сам я человек иного склада"[57]. Камю отказывается говорить от имени Абсолютной Истины: "Что касается меня, то мне представляется возмутительным обвинять ее (Францию), как это делают наши кающиеся судьи (juges penitents), перед другими странами... в многовековой европейской экспансии"[58]. "Мы нуждаемся в моралистах, с меньшей радостью смиряющихся с несчастьями своей страны«[59]. После 1958-го, когда стало ясно, что примирение в Алжире невозможно, Камю не касался этой темы.

Последние годы жизни Альбера Камю подтвердили правоту Батая. В 1955-м была написана повесть «Падение». Герой повести — Жан-Батист Кламанс, бывший адвокат, консультирующий амстердамских воров и проституток, «судья на покаянии» (juge-penitent), как он себя называет. «Судья на покаянии» исповедуется посетителям амстердамских кабачков и, осуждая себя, судит весь мир. Невиновных нет, даже Иисус Христос виновен в смерти убитых по приказу Ирода младенцев. Все виновны, и все заслуживают рабства. «Судьи на покаянии» для Камю — все те, кто стремится к абстрактной справедливости, забыв о живых людях и в результате неизбежно заканчивает восхвалением рабства.

* * *

4 января 1960 года Альбер Камю погиб в автомобильной катастрофе. В журнале «Тан Модерн» был опубликован написанный Сартром некролог. «Мы были в ссоре, он и я: ссора, это ведь ничто — просто мы не должны были встречаться — ссора, это лишь иной способ жить вместе, не теряя из виду друг друга в данном нам тесном мирке», — писал Сартр. Теперь Сартр видел в своем бывшем соратнике не прекраснодушного интеллигента, а наследника великой традиции трагического гуманизма: "Стоит только его почитать, подумать, как обнаруживаешь гуманистические ценности, которые он хранил в крепко сжатом кулаке: этот картезианец абсурдного мира отказывался покидать надежную почву нравственности и ступать по ненадежным дорогам практики«[60].

Примечания

1. Joyeux M. L’anarchie dans la société contemporaine. une hérésie necessaire? ­­- P., 1977. — Р. 78.

2. Сартр Ж. -П. Разбор 2. Сартр Ж. -П. Разбор «Постороннего» // Сартр Ж. -П., Камю А. Две грани экзистенциализма ­­- М., 2001. — C. 329.

3. Рябов П. В. Человек бунтующий — философия бунта у Михаила Бакунина и Альбера Камю // Возрождение России: проблема ценностей в диалоге культур. Материалы 2-й Всероссийской научной конференции. Ч. 1. Нижний Новгород, 1994. С. 74-76

4. Vertone T. L’Oeuvre de Camus à la lumièrе de la pensée libertaire. - Lyon, 1985.

5. Quillot R. Camus et Socialisme // Camus et la politique: Actes du Colloque de Nanterre 5-7 juin 1985. Bruxelles. — 1986. — P. 32.

6. Ibid.

7. Broyelles Cl. et J. Op. cit. P. 201

8. Кушкин Е. П. Альбер Камю. Ранние годы. — Л., 1982. — C. 45.

9. Camus A. Théâtre, récits, nouvelles.— Р., 1991. — P. 399.

10. Vertone T. Op. cit. — P. 33.

11. Кропоткин П. А. Этика: избранные труды. — М., 1991. — C. 283-284.

12. Камю А. Посторонний. — М.; Харьков, 1999. — C. 17.

13. Цит. по: Кушкин Е. П. Указ. соч. — С. 174.

14. Цит. по. Фокин С. Альбер Камю. Роман. Философия. Жизнь. — М., 1999. — С. 109-110.

15. Сартр Ж. -П. Указ. соч. — С. 328.

16. Камю А. Сочинения: В 5 т. Т. 5 — Харьков, 1998. — С. 563.

17. Фокин С. Указ соч. — С. 217.

18. Там же. — C. 217-218.

19. Камю А. Письма к немецкому другу // Камю А. Изнанка и лицо: Сочинения. — М.; Харьков, 1998. — С. 234-235.

20. Beauvoir S. de. La force de choses. — P., 1963. — Р. 575-576.

21. Камю А. Записные книжки. — М., 2000. — С. 87.

22. Там же. — С. 219.

23. Камю А. Сочинения: В 5 т. Т. 5. — Харьков, 1998 — С. 285.

24. Там же.

25. Цит. по: Фокин С. Указ. соч. — С. 270.

26. Camus A. Essais. — P., 1990. — Р. 1427-1428.

27. Vertone T. Op. cit. — P. 14-15.

28. Камю А. Беседа о бунте // Камю А. Изнанка и лицо... — C. 543.

29. http://athenee. albert. camus. free. fr/textes/camustexte8.html

30. Vertone T. Op. cit. — P. 34.

31. Ibid.: P. 35

32. Камю А. Бунтующий человек // Камю А. Изнанка и лицо... — C. 523.

33. Там же. — C. 332.

34. Vertone T. Op. cit. — P. 12.

35. Камю А. Бунт и романтизм // Камю А. Изнанка и лицо... — C. 554.

36. Там же. — C. 556.

37. Jeansone F. Albert Camus ou l’Ame revoltee. // Temps modernes. — 1952. — mai. P. 2072.

38. Ibid. — P. 2085.

39. Ibid. — P. 2077.

40. Цит. по: Фокин С. Указ. соч. — С. 265.

41. Камю А. Бунт и рабство // Камю А. Изнанка и лицо... — C. 562.

42. Там же. — C. 564.

43. там же. — C. 567-568.

44. Там же. — C. 570.

45. Там же. — C. 572-573.

46. Sartre J. -P. Situations IV. — P., 1964. — P. 90.

47. Ibid. — P. 118.

48. Ibid. — P. 110.

49. Ibid. — P. 103-104.

50. Ibid. — P. 104-105.

51. Ibid. — P. 105.

52. Jeansone F. Pour tout vous dire... // Temps modernes. — 1952. — aout. — P. 378.

53. Vertone T. Op. cit. — P. 23.

54. Camus A Defense de 54. Camus A Defense de " L’homme revolté " // Camus A. Essais... — P. 1708-1709.

55. Цит. по: Фокин С. Указ. соч. — С. 281.

56. Цит. по: Уолцер М. Указ. соч. — С. 205.

57. Camus A. Avant-propos // Camus A. Essais... — Р. 892-893.

58. Ibid. 58. Ibid. — Р. 897.

59. Ibid. — Р. 895.

60. Sartre J. -P. Op. cit. — P. 127.

 

http://noblit.ru/node/1244