Эссе Вивиан Форрестер «Террор экономики» за короткое время завоевала сенсационный успех среди французской читающей публики. Писательница и литературный критик, которая пишет о труде и экономике при капитализме? Умудренные аналитики и теоретики вряд ли обнаружат в этой книге что-либо, о чем они бы не знали или не написали сами. Причины внезапной славы Вивиан Форрестер, вероятно, следует искать не в том, что она говорит, а в том, как она это говорит.

Согласно описаниям Форрестер, она работала над «Террором экономики» в тиши, отстранясь от повседневной политики: «Я просто забилась в свой угол и как писательница изложила свои мысли на эту тему. Я должна была ощущать себя свободной от ожиданий». Даже во время огромных стачек 1995 г. она держалась в стороне, хотя симпатизировала бастующим. Почему она не пошла к бастовавшим как Пьер Бурдье и не пыталась поговорить с ними? «До сих пор я писала только эссе и романы. Два с половиной года назад никто и не стал бы просить меня выступить во время стачки».

Отстраненность как место написания текста по-разному оказывает влияние на текст. С одной стороны, кажется, что в обществе, о котором пишет Форрестер, нет практически никакого сопротивления, часто возникает впечатление некоего вездесущего механизма интеграции, который делает возможным повседневный бунт только в виде саморазрушения. Это удивляет хотя бы уже перед лицом социальных и внутриполитических конфликтов во Франции. С другой, такой взгляд со стороны предстает как более точный: доводится до точки - под спудом большой политики и самих левых - нищета повседневной жизни, бунт в тиши. Оставаясь односторонней, она обостряет, не поднимаясь сама над теми, о ком она пишет как о жертвах собственного бессилия.

Рецензенты подчеркивали, что такого рода произведения во Франции имеют свою традицию. Это и так и не так. Ведь мало кто из представителей интеллектуальной среды за последние десятилетия следовал этой традиции. Со времени Сартра, Камю и Мерло-Понти «универсальный интеллектуал» вызывает недоверие - вместе с решительной полемикой, ангажированным писанием, которое не боится популярности, но ни единой фразой не впадает в популизм. Внезапная слава Вивиан Форрестер связана именно с этим: можно говорить о повседневном опыте, не превращаясь в ораторов. Это столь же просто, как и ход мыслей Форрестер.

Вот почему индивидуальный акт письма из далека стал общественным событием. Форрестер как интеллектуалка не выдвигает иных мыслей, чем другие, она лишь выражает их более нюансировано, формулирует их как литературную полемику. Она сама говорит об этом: «Я записывала то, о чем в одиночку размышляла в своей келье, и думала, что останусь с этим одна. Но затем я обнаружила, что именно в этом состоит коварство нашей эпохи: любой, кто не подчиняется унифицирующей логике рынка, думает, что он такой один и поэтому он остается пассивным. Но это неправда. Нас много».

Нужно ли «заслужить» право на жизнь?

В книге есть множество повторов. Можно назвать их вариациями, но это не уменьшает - особенно к концу - несколько изнурительный способ поддерживать полемику на том же уровне темпа и тона. И это жаль, так как тем самым угрожают потеряться важные опоры критики - в их числе критика идеологии труда, о которой Форрестер пишет уже в первых предложениях своего эссе: «Мы живем в эпоху мастерского обмана: обманчивой картины погибшего мира, исчезновение которого мы пытаемся всеми силами игнорировать, но который изображает сохранение искусственной политики. Миллионы судеб приносятся в жертву анахронизму только потому, что мы упрямо пытаемся навсегда сохранить наше самое священное табу - табу труда».

Сам труд, утверждает Форрестер, постепенно исчезает, и вся политика и идеология направлена на то, чтобы обеспечить материальность труда в форме занятости. Если предприниматели и вправду увольняют работников, потому что больше не нуждаются в них, то логика политики занятости и принуждение к поиску работы почти абсурдны. Даже если тезис Форрестер об исчезновении труда несколько поспешно сформулирован, ее критика идеологии труда попадает в точку сегодняшних проблем: «Конечно же, таким образом мы консервируем нечто, превратившееся в миф, причем в самый возвышенный из всех мифов - о том, что работа служит неотъемлемым приводом частного и общественного колеса нашего общества». Поскольку этот миф сохраняется, выдвигаются призывы к чему-то совершенно невозможному - к полной занятости, которая бы не ограничивалась американской нищетой так называемого трудового чуда - а безработице придается привкус «стыда».

Работа приобретает в этом идеологическом контексте масштабы социальной селекции. Отождествление рентабельности и нужности порождает вопрос: «Нужно ли «заслужить» жить, чтобы иметь право на жизнь?»». Отсюда «возникает сокровенный страх - рассеянная, но обоснованная боязнь того, что большая часть человеческих существ, может быть даже большинство из них, будет рассматриваться как излишняя. Не подчиненная и даже не вытесненная, а именно излишняя. А следовательно, вредная. А следовательно...». Это не прогноз, а обозначение тенденции, и Форрестер напрасно обвиняют в пророчестве социального Холокоста. Ведь «для общества в целом эта всеобщность не является предметом настоящего интереса, привязанного к их культуре, глубинному, приобретенному или спонтанному чувству - даже если распространяется растущее безразличие по отношению к другим людям».

Речь идет, таким образом, способах социального восприятия, культурных нормах и ориентирах равенства, солидарности и свободы как социальной этики. Форрестер настаивает на том, что другие называют правом на существование, но прежде всего она отделяет это право от мерила работы-производительности-продуктивности. Это сегодня само по себе уже очень много значит. Ведь мы - как во Франции, так и в ФРГ - можем видеть, как господствующий класс, профсоюзы и большинство левых соединяются в подходе, для которого немецкая социал-демократия, наконец, нашла подходящий лозунг: «Работа, работа, работа!». Тот, кто захочет увидеть в полемике Вивиан Форрестер только обвинение в адрес неолиберализма, не поймет, что ее критика затрагивает и левых - в той мере, в какой они превращают работу в непременное условие социальной жизни. Вот почему Вивиан Форрестер даже несколько беспомощно спрашивает в своем эссе: как получилось, что прежние надежды на освобождение от работы совершенно исчезли из общественных дискуссий.

«Хладнокровный протокол»

Тезисы Вивиан Форрестер об исчезновении работы, в том, что касается социально-экономического анализа, не являются ни оригинальными, ни детальными. То же самое можно сказать об остальных ее тезисах, которые, в основном, сводят современный капитализм к виртуальной сети так называемого «капитализма казино». Вивиан Форрестер здесь всего лишь исходит из того, что (...) говорится в отношении капитализма. Об аналитической глубине в деле «критики политической экономии» в этой книге речь не идет.

Невзирая на то, ведет ли она речь о пригородах Парижа, социальной изоляции с помощью репрессивной интеграции или об утрате исторических мест коммуникации и борьбы, центральной темой для Форрестер остается утрата субъективности в этих условиях: страдания людей из-за усвоенных ими или навязанных им ориентиров господства и их стойкость перед обороной в результате равнодушия. Это равнодушие служит своего рода системно-конформистской самозащитой - люди просто не желают понимать социальную реальность. Именно это обеспечивает стабильность господствующей системы: «Система, которая способствует всеобщему равнодушию, добивается благодаря этому достигает большего успеха, чем если бы она вербовала сторонников, которые, как бы они ни были сильны, включают только часть общества. Ведь в действительности именно равнодушие обеспечивает массовую поддержку определенным политическим системам».

Но если все это так, откуда же взялась внезапная слава Форрестер? Причину она называет сама: против жестокости разочарования и забытья «нет иного оружия, чем точность, хладнокровное протоколирование. Критика их больше впечатляет, но менее радикальна, потому что она перенимает их игру, следует этим правилам и увековечивает их - хотя бы даже тем, что формулирует противоречие. Разрыв же состоит в том, чтобы «не участвовать в игре»». Именно в этой холодной манере протокола - одна из причин успеха книги. Задают вопрос, как получилось, что женщина, не являющаяся специалистом по экономике, писательница смогла достичь такого успеха? Ответ состоит именно в том, что она выступила как писатель. В «холодном протоколе» возникает чудовищный, почти осязаемый образ общества, рассматриваемого извне. Общественные отношения кажутся только застывшими кулисами для чего-то, что никто не может видеть - как пустота. А действующие лица - будь то безработные, которым навязывают работу, или молодежь предместий, ведущая совершенно ирреальный образ жизни - передвигаются в этих абсурдах как персонажи пьесы Беккета.

Господин Омэ и Эмма Бовари в ток-шоу 

Холодный взгляд не допускает сентиментальной идентификации и именно благодаря этому провоцирует страстную ангажированность. Сравнивая болтливую постмодернистскую публицистику с вечно болтающим и просвещенно резонирующим аптекарем Омэ из «Госпожи Бовари» Флобера, он сближает молодых людей из пригородов с фигурой Эммы Бовари: «Вот они, жертвы лишений, страстно жаждущие того, чего нет, и - как Эмма - разочаровавшиеся в жизненном проекте, носящем характер химеры, но кажущегося тем более великолепным».

Хладнокровный протокол сталкивает читателей не только с равнодушием, но и с совершенно рациональным расчетом господства. Зачем возмущаться хозяйственными боссами? - спрашивает Форрестер. «Капиталистическая утопия осуществилась еще при жизни ее сторонников - хозяйственных боссов. Почему бы им не радоваться этому? Их удовлетворение совершенно естественно и является вполне человеческим. Слишком человеческим? Это не их дело, они ограничиваются своими сделками». Эссе содержит отрицание идеологического гуманизма, но от этого ничуть не меньше служит манифестом практической гуманности. Гуманистическая идеология - это лживые диалоги, культура споров, круглые столы - вся эта общественность ток-шоу, на которых элитарные болтуны типа господина Омэ могут до бесконечности разговаривать с пролетарскими Эммами Бовари, не имея ничего сказать им.

Когда Вивиан Форрестер пишет о чем-то, в чем она не является «специалисткой», она делает свою работу как писатель. Но ее эссе можно прочитать и как попытку снова придать соответствующее выражение социальному вопросу как взаимосвязи классовой борьбы и освобождения. Иными словами, как попытку освободить от идеологического окаменения или забвения такие понятия, как пролетариат, классы, классовая борьба, прибыль, капитализм, эксплуатация. «Употребление таких архаических выражений граничит с героизмом. (...) Но действительность вопиет об этих словах, которые были внесены в запретный список, в то время как их содержание, никогда не выраженное и в действительности никогда не осознанное, продолжает существовать. Как язык, из которого удалены эти слова, может соответствовать истории, что по-прежнему наполнена ими и молча ведет их с собой?».

Головокружение от успехов?

Книга не создает социальных движений и не ведет к смене правительства. В многочисленных германских рецензиях на эссе смешиваются причина и следствие. Книга служит не причиной, а следствием тех социальных движений, которые полностью остались за ее пределами, и именно благодаря им она смогла излить свою душу. Этого было бы вполне достаточно, ведь Вивиан Форрестер отказалась в эссе от изображения какой-либо позитивной альтернативы, поскольку исходила из того, что правильные ответы можно дать только на уже правильно поставленные вопросы. Таким образом, было бы вполне достаточно того, что писатель оказал особое воздействие на умы именно тем, что на свой лад оставил ответы открытыми - например, открытыми для дискуссий и прояснения внутри движений.

Однако Вивиан Форрестер теперь объявила, что работает над следующей книгой, где намерена сделать собственные предложения. Ничего особенного ожидать не следует. В настоящее время Форрестер вращается в высших кругах, уже провела дискуссии с биржевым китом Соросом. Ее пригласили на экономический форум в Давосе для дискуссии на подиуме. Кем же иным сможет быть Вивиан Форрестер в этом месте, как ни в одном другом на свете, если не Эммой Омэ?

Мартин Райнлендер

(ак, № 407, октябрь 1997).

Перевод: В.Дамье