Удовлетворение в современном, так называемом потребительском обществе представляется тем более опосредованным и репрессивным, если противопоставить его реальной возможности освобождения здесь и сейчас. Оно предстает репрессивным по контрасту с тем, что Эрнст Блох называл некогда конкретной утопией. Идея конкретной утопии у Блоха основана на представлении об обществе, в котором людям больше не нужно жить в условиях отчуждения их жизни, служащего средством поддержания этой жизни. Конкретная утопия: "утопия" – поскольку такого общества до сих пор еще нигде не существовало, "конкретная" –  поскольку подобное общество представляет собой реальную историческую возможность.

В демократическом государстве эффективность и масштабность позитивного усвоения можно измерять тем, насколько сильна поддержка существующего общества. Эта поддержка выражается, среди прочего, в результатах выборов, в отсутствии радикальной оппозиции, в опросах общественного мнения, в приятии агрессии и коррупции как нормальных элементов деловой и управленческой жизни. Если усвоение пустило корни в индивиде под давлением компенсирующего удовлетворения, то человеку может быть даже предоставлено ощутимое свободное пространство в виде участия в принятии решений.

Из добрых побуждений, люди поддерживают своих лидеров или, по крайней мере, терпят их, даже вплоть до момента, когда грозит саморазрушение. В условиях развитого индустриального общества удовлетворение всегда связано с разрушением. Господство над природой идет рука об руку с изнасилованием природы; поиск новых источников энергии связан с отравлением окружающей среды; безопасность связана с рабством; национальные интересы соединены с мировой экспансией; технический прогресс соединяется с прогрессирующей манипуляцией и контролем над людьми.

Тем не менее, существуют потенциальные силы для социального преобразования. Эти силы делают возможным возникновение такой структуры характера, в которой освободительные мотивы получают перевес над компенсаторными. Сегодня эта тенденция проявляется, в первую очередь, в виде бунта духа и тела, сознания и бессознательного. Оно выступает как бунт против разрушительной производительности существующего общества и против усиливающихся агрессии и фрустрации, которые сопровождают эту производительность. Эти феномены могут весьма сильно указывать на подрыв структуры мотивации современной цивилизации.

Прежде чем я перейду к краткой, исторически новой характеристике этого бунта, хотел бы пояснить деструктивность, разрушительность концепции, лежащей в основе существующего общества. Эта концепция затемняется и скрывается фактом внутренней взаимосвязи самой деструкции с производительностью и производством. Хотя производительность истощает и разрушает человека и природные ресурсы, она способствует росту материального и культурного удовлетворения для большинства людей. Деструктивность сегодня редко выступает в своей чистой форме, без присущих ей рационализации и компенсации. Насилие находит оптимально подготовленные и манипулируемые вентили в популярной культуре, в употреблении машин и злоупотреблении ими, в подобном раку росте военной промышленности, причем последний делается удобоваримым, благодаря ссылке на «национальные интересы».  Понятие «национальных интересов» стало настолько гибким, что оно может быть применено ко всему миру.

В такой ситуации трудно развить нонконформистское сознание и радикальную структуру характера. Неудивительно, что организованную оппозицию трудно поддерживать. Неудивительно, что такой оппозиции постоянно препятстсвуют отчаяние, иллюзии, эскапизм и т.д. По этим причинам, современный бунт проявляется лишь в форме маленьких групп, состоящих из выходцев из различных классов, например, студенческого движения, женского движения, гражданских инициатив, экологического движения, движения самоуправляющихся коллективов и коммун и т.д.

Кроме того, этот бунт, особенно в Европе, принимает подчеркнуто методично-личностный характер. Речь при этом идет о работе со своей собственной психологией, собственными мотивами, самоанализом, смакованием собственных проблем, со знаменитым путешествием человека в его собственное внутреннее «я». Этот возврат к себе неустойчив и связан с политической жизнью. Личные трудности, проблемы и сомнения не отрицаются, а увязываются с понятиями социальных взаимосвязей, объясняются ими, и наоборот. Такое политическое является личностным. Здесь проявляется «политика от первого лица».

Социальная и политическая увязка этой, в первую очередь, личностной радикализации сознания в высшей степени противоречива. С одной стороны, она указывает на деполитизацию, отход и бегство, но, с другой стороны, это возвращение к собственному «я» включает в себя открытие или возвращение себе новой сферы социальных преобразований. Это сфера субъективности и сознания индивида. А ведь субъектами исторических преобразований остаются, в конечном счете, именно индивиды (в массе или как индивидуум).

Для сегодняшнего бунта в маленьких группах характерна часто безуспешная попытка утвердиться вопреки пренебрежению индивидом в традиционной радикальной практике. Кроме того, эта «политика от первого лица» противостоит обществу, основанному на эффективной интеграции. На поверхности, современному обществу удается унифицировать индивиды в процессе позитивного усвоения. Но усвоенные потребности и надежды универсализируются, они становятся всеобщими, нормой во всем обществе. Изменение же предполагает дезинтеграцию универсальности (...)

То, что другое качество жизни возможно, доказано. Конкретная утопия Блоха может быть достигнута, однако большинство населения по-прежнему отвергает идею радикальных изменений. Это отчасти объясняется превосходящей мощью и компенсаторной силой существующего общества. Другая причина состоит в усвоении очевидных преимуществ этого общества. Еще ода обнаруживается в основной структуре мотивации самих индивидов. Здесь мы приходим, наконец, к краткой дискуссии о корнях, скрытых в самих индивидах и препятствующих исторически возможным преобразованиям.

Как я уже упоминал (...), Фрейд выдвинул аргумент, что человеческий организм обнаруживает коренное влечение к состоянию, которое позволяет жить без мучительного напряжения, – к состоянию свободы от боли. Фрейд помещает это состояние наполнения и свободы в начало жизни – в жизнь во чреве матери. Следовательно, он рассматривает влечение к состоянию без страданий как желание вернуться в раннюю фазу жизни, лежащую перед сознательной органической жизнью. Этому желанию он приписывает влечение к смерти и разрушению, которое стремится достичь отрицания жизни посредством экстернализации. Это означает, что данное влечение уводит от индивида, от себя самого. Оно направлено на жизнь вне индивида, поскольку, если бы это было не так, мы бы находились в положении самоубийцы. Поэтому влечение экстернализируется; оно направляется на разрушение других живых вещей, существ и природы. Фрейд называл это влечение «длинной обходной дорогой к смерти».

Но разве не можем мы, в противоположность Фрейду, приписать стремление к состоянию свободы от страданий Эросу, то есть влечению к жизни, а не к смерти? Если это так, то цель желания наполнения лежит не в начале жизни, а в ее расцвете и зрелости. Тогда это не желание возвращения, а желание прогресса; оно служит защите и улучшению самой жизни. Влечение к свободе от страданий, к удовлетворению существования проявится тогда в оберегающей заботе о живом. Оно выразится тогда в усвоении и восстановлении нашей живой окружающей среды, в реставрации природы – как внешней, так и внутренней природы человека. Именно так я рассматриваю сегодняшнее движение в защиту окружающей среды, или экологическое движение.

В связи с этим анализом, экологическое движение предстает как политическое и психологическое движение за свободу. Оно является политическим, поскольку противостоит концентрированной мощи крупного капитала, чьим жизненным интересам оно угрожает. Оно является психологическим, поскольку (и это самое важное) удовлетворение внешней природы, защита нашей жизненной окружающей среды приведет и к удовлетворению природы мужчин и женщин. Успешное экологическое движение подчинит деструктивную энергию индивида его эротической энергии.

Сегодня мощь трансцендирующей силы Эроса, толкающей к наполнению, в угрожающих масштабах урезана общественной организацией энергии разрушения. Из этого следует, что влечение к жизни недостаточно сильно, чтобы вызвать восстание против господствующего принципа реальности. Но силы Эроса еще достаточны для того, чтобы побудить нонконформистские группы вместе с другими группами не молчащих граждан к протесту, который существенно отличается от традиционных форм радикального протеста. То, что в этой форме протеста проявляются новый язык, новый способ поведения и новые цели, свидетельствует о его психосоматических корнях. То, что мы наблюдаем, – это политизация эротической энергии.

Это, как я полагаю, – характерная отличительная черта большинства современных радикальных движений. Эти движения никоим образом не представляют классовую борьбу в традиционном смысле слова. Оно не порождают борьбу, посредством которой существующие структуры власти должны быть заменены другими; эти радикальные движения представляют собой скорее экзистенциальный бунт против устаревшего принципа реальности. Это бунт, носителем которого становится как дух, так и тело соответствующих индивидов, интеллектуальный и одновременно инстинктивный; бунт, при котором весь организм – подлинная душа человека – становится политическим; бунт влечения к жизни против организованной и общественной деструкции.

Должен еще раз указать на противоречивость этого многообещающего бунта. Индивидуализация и соматизация радикального протеста, его концентрация на ощущениях и чувствах индивидов вступают в конфликт с организацией и самодисциплиной, необходимыми для эффективной политической практики. Борьба за изменение объективных, экономических и политических условий, составляющих основу психосоматической, субъективной трансформации, кажется все более выдыхающейся. Тела и души людей были всегда необходимы, готовы к принесению в жертву (или к тому, чтобы пожертвовать собой) в интересах более эффективного, гипостазированного целого, будь то государство, церковь или революция. Чувственность и воображение – не противники для реалистов, определяющих нашу жизнь. Иными словами, известное бессилие кажется неотъемлемой характерной чертой любой радикальной оппозиции, которая желает оставаться вне массовых организаций политических партий, профсоюзов и т.д.

В сравнении с эффективностью массовых организаций, современный радикальный протест может быть осужден как имеющий маргинальное значение. Но подобное бессилие всегда характерно вначале для тех групп и людей, которые защищали права человека и гуманные цели против так называемых реалистических целей. Слабость этих движений должна служить, по-видимому, признаком их подлинности, их изолированность – признаком отчаянных усилий, необходимых для того, чтобы вырваться из всеохватывающей системы господства, разорвать преемственность реальной, прибыльной деструкции.

Возвращение, совершенное современными радикальными движениями, – возвращение в психосоматические сферы влечения к жизни, возвращение к картине конкретной утопии, – может помочь нам заново определить человеческую цель радикальных преобразований. Я хотел бы рискнуть определить эту цель в коротком предложении. Цель радикальных преобразований сегодня – возникновение человека, который ни физически, ни духовно не будет в состоянии придумать новый Освенцим.

Возражение, которое иногда выдвигается против этой высокой цели, – особенно возражение, будто эта цель несовместима с природой человека, – уже само по себе говорит о том, как сильно оно склоняется перед конформистской идеологией. Вопреки этой идеологии, я настаиваю на том, что нет чего-либо вроде неизменной человеческой природы. Стоя на более высокой ступени, чем животные, люди пластичны – пластичны их тела и дух, вплоть до глубочайших внутренних структур их влечений. Мужчины и женщины могут быть компьютеризированы до состояния роботов – но они же могут и отказаться сделать это.

Настоящий текст – сокращенный вариант рукописи речи Маркузе, произнесенной им в 1977 г. 29 июля того же года Герберт Маркузе умер. Текст был опубликован в журнале «Линкс» в сентябре 1989 г. Перевод сделан Вадимом Дамье по тексту публикации в газете «Фольксцайтунг» (13 октября 19898, №42, с.28) и был опубликован в самиздатском журнале «Великий Отказ» в 1990 г.